Но не Андрей же был виновен, что все это его миновало.
Не только в театре ему говорили об этом. Однажды Андрей увидел это дома, когда взорвалась их соседка Надежда Степановна. Он знал ее с детства, эта женщина моталась по тяжким командировкам, она была геологом, и, судя по всему, не очень везучим, всю жизнь она что-то искала, но все, что надо было найти, находили без нее, а она не могла остановиться до старости и ездила, ездила, несмотря на неудачи, возвращалась домой довольной, приходила к матери, рассказывала, подергивая костлявыми плечами, и мать ее слушала с жадностью, и Андрей видел — завидовала. Они любили друг друга, не было случая ссоры между ними, и только однажды случился с Надеждой Степановной приступ злости.
Андрей зашел случайно, когда они сидели за столом, и услышал крик соседки: «Ты, утешительница! Что ты знаешь?! Лепечешь благостные слова. Тебе б, как мне, одной — без детей, без мужа. Ходит твой в знаменитых — ты и хвост трубой. А тебе бы мою жизнь, ты бы запела. У-у-у, как бы запела! Блаженная!» Все, что она кричала, имело отношение только к ней самой, мать тут была ни при чем, у матери своих бед было достаточно — и то же одиночество, и потеря работы, — да, ей хватало своего, но эта женщина, их соседка, посчитала возможным вылить свою горечь ни на кого-нибудь там, кого она могла считать виновным в своих бедах, а на самого близкого, — ей так было легче. Потом Надежда Степановна стыдилась своей вспышки, но запоздалый стыд не все сглаживает, выплеснутая злость держится в памяти острее и заставляет быть настороже…
Интересно ли ему жить? Что он может ответить?.. Только что в Находке ему было интересно, когда он нашел главное в своей роли. Он этим жил и был счастлив, пока не полетело все вверх тормашками. Зачем этой женщине его ответы, что она может из них сотворить?
— Наверное, интересно, — сказал он, — когда есть самое главное — живой нерв, тогда все в порядке. Но только если он есть…
Андрей сказал это и тут же вспомнил: мысль эта не его, а матери, он невольно повторил ее слова, так же как только что читал стихи со сцены, — память выбросила их на поверхность.
Вера слушала с уважением, хотя и не поняла, о чем он говорит, решила: в этих словах таилось нечто важное для него, какой-то секрет его дела, — проникнуть в него она не могла, как в иной любой секрет неизвестного ей труда. Этот человек был из другого мира, но она сумела его пожалеть и сейчас думала: может быть, он знает то, о чем она лишь догадывалась, о чем тосковала в последний год, — ведь должны же быть какие-то радости, лежащие за чертою работы, но не те, что дает вино и встречи с такими, кто крутился у танцплощадки в Салавате.
Они остановились неподалеку от подъезда вокзала, мимо них шныряли люди; Вере показалось, что воздух стал светлее, туман исчез с ветвей деревьев, она взглянула в небо и увидела голубой клочок, он был так неожидан, что она невольно вздрогнула и, еще не веря себе, воскликнула:
— Смотрите-ка!
Андрей впился глазами в этот небольшой чистый просвет и, приподняв палец, прислушался. Было тихо, никакого шума моторов. От этой тишины у Веры защемило на сердце. Вот-вот щелкнут над всем аэропортом динамики и ворвется голос диктора: «Внимание! Внимание!» Ей показалось, что все, кто был сейчас на площади, в парке, на вокзале, замерли, глядя с надеждой в небо, еще минута, две, три… еще мгновение — и надо бежать к регистрационным стойкам, занимать очередь, толкаться, нервно ждать, когда объявят твой рейс, еще совсем немного — и закружится, понесется людской поток. «Все», — подумала Вера. Вот-вот голос диктора прозвучит, как выстрел стартового пистолета, и этот человек, стоящий рядом, исчезнет, и она так ничего от него и не узнает. Ей представилось, что лететь ей придется не куда-то в Европу, а обратно на Зею, возвращаться в общежитскую комнату, где вместе с ней живут еще две подружки, там, в брусчатом доме, чисто и тепло, она будет жить в этой комнате, приходить туда после работы, приносить покупки из магазина и думать по вечерам о жизни и о том, что может еще ждать ее в ней. «Все-то у меня есть, — подумала она. — Захочу — и квартиру дадут. Сама виновата, не желала. Одна, мол, без подружек, в тоске пропадешь. Все есть, а все же чего-то нету…» И ей стало обидно, что Андрей молчал, ей хотелось, чтоб он первым сказал ей что-то на прощанье, хотя и понимала — ничего от него ждать не надо…
— Ну вот, — сказала она, — нам и прощаться надо.
— Да, да, — кивнул он озабоченно, — кажется.
Тут же Вера увидела Николая — он шел, пересекая площадь, помахивая чемоданом, шел не спеша, плечи развернуты, рукава серой рубахи закатаны по локоть, и, когда подошел, поставил чемодан возле ноги.
— Заискался, — сказал он, не глядя на Андрея, словно его тут и не было. — Надо очередь подзанять, говорят — объявят скоро. — И тут же улыбнулся той особой, крепкозубой улыбкой, когда губы стягивались в углах жесткими складками. — Ну что ж, Верочка, — сказал он ласково, и ей сразу не понравилось, как он это сказал, и она насторожилась, — улетай в теплые края, потом, если надо будет, я тебя найду.
— Как это найдешь? — спросила она.
— Сказал: если надо будет. — И в голосе его сразу пробилась командная нотка, он хмыкнул. — Небось подумала, голубка, верх твой? Так чтоб ясно было: никакого твоего верха нет. Просто недосуг мне. Вот определюсь, тогда решать буду, искать тебя или нет. Куда же ты денешься?
— Никуда я не денусь, — зло сказала она. — Куда мне деваться?
И ей стало горько и досадно, потому что она вдруг поняла: все, чем она мучилась на Зее, думая об этом человеке, все это никчемное для него, пустое, он сам давно в душе отбросил ее, может быть, после первой же встречи отбросил, потому что и не любил никогда, как, наверное, вообще не любил ни одну женщину, а только пользовался ими, а потом только глумился, делая вид, что хочет ее удержать при себе, и сейчас он глумился, чтоб оставить в ней хоть каплю страха, потому что она раз захотела доказать, что не боится его.
— Вот и я говорю, — сказал он и с усмешливым любопытством покосился в сторону Андрея.
И Вере тотчас захотелось, чтобы Андрей, человек, с которым она была рядом эти сутки и к которому потянулась, сумел бы сказать сейчас Николаю что-нибудь такое, чтоб все это тягостное тут же и кончилось, она с надеждой повернулась к нему. Острым взглядом своим Пельменщиков тотчас подметил ее движение и весело хохотнул.
— Ну-ну, неумная ты баба, Верка, как я погляжу. — И кивнул в сторону Андрея: — Там защиты не ищи. Эти-то говоруны сами бабьей жалостью живут. Эх, Верка, мужика от слюнтяя отличить не можешь… — Он вздохнул, продолжая весело улыбаться, словно радуясь чему-то своему, и склонился так, чтоб подхватить чемодан.
И в это время Андрей шагнул к нему, сказал сердито:
— Позвольте…
— Что? — спросил Пельменщиков, сразу выпрямившись, и согнул в локте руки. — Что позволить-то, а? — сказал он, со своим обычным насмешливым любопытством изучая лицо Андрея.
— Да какое вы имеете право…
— Ага, — утвердительно кивнул Николай. — Правильно. Так и знал: права начнет качать. — Он опять улыбнулся и, внезапно сжав кулак, сказал подчеркнуто спокойно: — А вот такого права не хочешь, артист?!
— Не смей! — вскрикнула Вера. — Слышь ты, не смей!
— Не буду, — покровительственно сказал Николай. — Да и зачем? — И теперь уж в глаза прямо взглянул Андрею.
Они стояли друг против друга, разделенные небольшим пространством, и Андрей увидел в острых глазах этого человека радость, чувство превосходства, всего секунду он смотрел так, но ее хватило, чтоб Андрей почувствовал: этот, если нужно, не остановится, если нужно, пойдет на все — вот о чем говорил его взгляд.
— Так-то, артист, — сказал Николай спокойно. — Я бы сейчас тебя сделал, честно, двумя бы ударами сделал, ты бы и не пикнул. Но мне из-за тебя ни к чему неприятности получать. Я таких, как ты, и к вниманию не принимаю. Все одно что хлам. Так что живи и будь здоров! — Он подхватил чемодан и быстро пошел прочь пружинистой, легкой походкой.
Напряжение ослабло в Андрее, и тут же он услышал всхлип, быстро обернулся и увидел, как некрасиво исказилось лицо Веры.
— Вы что? — удивился он.
— Мямля, — тихо сказала она и вдруг вскрикнула: — Уйди ты от меня!
Она сорвалась с места, кинулась к подъезду вокзала, где толпилось множество людей. Андрей побежал за ней, зацепился за чей-то рюкзак, наткнулся на стеклянные двери, с трудом справился с ними, и когда наконец вырвался на вокзал, то тут же остановился: люди, нагруженные вещами, двигались в два потока в разных направлениях, плотно прижимаясь друг к другу, как это бывает в московском метро в часы пик, и он остановился, не зная, в какую сторону ему кинуться…
10
Когда фамилию Лизы трижды выкликнули по радио и просили подойти к справочному бюро, она сразу поняла, в чем дело.
— Это отец, — сказала она. — Из поселка приехал.
— Ты не хочешь с ним встречаться? — спросил Семен.
— Почему же? — Она сморщила нос и покусала губы. — Вообще-то не хочется сейчас… Но это будет трусостью. — И тут же решительно сказала: — Пойдем!
— Боишься, что он тебя уговорит опять ехать домой?
— Нет, он меня не уговорит. Все-таки жалко его, он, наверное, сильно переживает.
Они вошли в вокзал. Здесь образовалось как бы множество семей, и каждая была отделена от другой, даже перегородки были сделаны из чемоданов и кресел, словно все пространство разграничивали на крохотные территории, и если повнимательней вглядеться, то каждая семейка, — а она составилась из случайных людей, за исключением тех, кто ехал группой, к примеру, ребята из студенческих стройотрядов, — так вот, каждая семейка жила своей характерной жизнью. В одной в центре внимания был ребенок, все возились с ним, нянчились, и это их объединяло, потому что у каждого, наверное, из этих людей где-то остались свои дети; в другой распивали поллитровку, вели мужские беседы, и это тоже объединяло; в третьей читали газеты и спорили о шаткости международного положения…