Пока Семен и Лиза пробирались к справочному бюро, чего только не наслушались:
— Во Владике забегаловка по прозванию «Попугай». Все эту зеленую хибару знают. «Попугай» потому, что повторяют. Больше пива в жару и не найдешь нигде, только там…
— Здесь названия все тунгусо-монгольские… У меня жена ительменка, сам русский, а жена ительменка. Слыхал?..
— Сначала пуля по каске ширкнула — ничего, не задело. Тут смертник на танк бежит, желтая лента на груди — взрывчатка, значит…
— Езда была горькая — через Малиновый перевал, через Дубовый. Думал — кранты. Добрался, а ее уже земле отдали…
— Ребята в строительном служат — и служба идет, и на книжке тысячи полторы-две накопится…
— В Москву «техасы» вези, по сорок рублей идут, у нас в Находке по шестерке навалом. Пачку в сотню бери, дорогу оправдаешь и там хорошо поживешь. Москвичи на «техасы» липки…
— Народ туда-сюда шастает, в город по пятьдесят семей с запада приезжает, а тридцать — сорок уезжает. Глядишь, за пять лет полное обновление поселку происходит…
— Вода с небом смыкается, одно слово — тайфун, якоря не держат. Японцы на берегу собрались, по телевидению показывают, как мы концы отдаем. Им кино, а нам крышка. Хорошо, кэп в просвет скалы увидал…
Они пробрались к стеклянной будке справочного бюро, но никого не обнаружили возле нее; Лиза обратилась к дежурной, и та ответила, что тут крутился целый час какой-то мужчина, куда ушел, она не знает, но, кажется, спрашивал что-то насчет гостиниц.
— Значит, туда пошел, — сказала Лиза. — Он найдет, он дотошный.
— Ну что ж, двигаем к себе, — предложил Семен. — Будем ждать.
Лиза подумала и просяще посмотрела на него:
— Только знаешь что, Сеня, я тебя очень прошу — ты от меня не уходи. Даешь слово?
Он понял: она вообще-то храбрится, а на самом деле ей страшновато, потому что не очень уверена в себе, и это понятно — как бы ты ни относился к родителям, все же жизнь прожил под их опекой, привык, что они не только тебя кормят и одевают, но и приказывают, как поступать, и если по-настоящему нажмут, то не всегда хватит сил настоять на своем, особенно девочке: девчонки больше подвержены послушанию.
— Ладно, буду с тобой, — пообещал Семен…
В гостиничной комнате за столом сидел отец Лизы — Семен сразу это понял, как взглянул на этого человека: у него было нечто общее в выражении лица с дочерью, но трудно бывает объяснить, что же именно, потому что внешне отец Лизы был мало на нее похож: полный, с обрюзгшими щеками, под крепким носом с горбинкой пышненькие усы, он их нервно приглаживал двумя пальцами, а глаза у него были не серые, как у Лизы, а коричневые, и затаилось в них что-то по-собачьи грустное. Увидев Лизу, он тяжело поднялся, стало видно — у него обозначилось кругленькое брюшко. Она подбежала к нему и поцеловала в щеку.
— Здравствуй, отец.
Он погладил ее по голове, прижал к себе и так постоял, тяжело дыша, глаза при этом у него еще больше погрустнели. Он судорожно втянул в себя воздух и сказал:
— Что же ты, а? Как же это ты того… Нехорошо. Мать скисла. Сердце у нее…
— Ты сядь, отец, — сказала Лиза. — Ты, пожалуйста, сядь. У тебя вид больной.
— Э-э, что вид, при чем тут вид? — Но все же послушно сел, полез в карман. — Курить тут можно?
— Да, да, кури.
Он достал пачку сигарет «Столичные», закурил, но спохватился, неловко протянул пачку Лизе.
— Нет, — сказала она, — я бросила.
— Ну-ну… Это хорошо. — Он посмотрел на Семена, как-то затравленно, жалко посмотрел и сказал: — Может быть, выйдем, там поговорим?
— Нет, отец, — сказала Лиза, — мы здесь поговорим. Вот, пожалуйста, познакомься — мой друг Сеня.
— Друг, — как эхо, повторил он. — Значит, друг. — И чуть приподнялся, протянул Семену руку, она оказалась большой и пухлой. — Очень приятно. Валерий Зиновьевич. Очень приятно.
— Мы при нем поговорим, — сказала Лиза. — Я так хочу.
— Ну-ну, — протянул Валерий Зиновьевич, — если ты настаиваешь… Я не спорю. Да-да, я не спорю.
— Я тебя слушаю, отец.
Лиза села напротив него и посмотрела ему в глаза.
Он помолчал, вращая в толстых пальцах сигарету, наконец сказал, теперь уже более твердо:
— Не так ты все сделала, Лизок. Разве нельзя было по-хорошему? Ну, захотела в Ленинград, к тете Насте, разве мы бы тебя не отправили?
— Я все так сделала, отец. Мы ведь с тобой об этом говорили еще раньше, до того, как я на завод техничкой пошла. Я не виновата, что ты не поверил.
— У тебя всегда были заскоки, мы с мамой предупреждали…
— Вы за меня не бойтесь. Ты ведь умный, ты ведь сам должен понять, что когда-то мне нужно было так сделать.
— Разве тебе плохо у нас?
Она передернула плечиками, словно ее начинало знобить, хотя в комнате было душно, как все эти дни.
— Я тебе говорила. Совсем не потому я ушла, что мне чего-то не хватало. Наоборот, слишком много у меня всего было, просто не нравилось мне, как дома…
Валерий Зиновьевич вскинул голову, быстро посмотрел в сторону Семена, мясистые щеки его покрылись краснотой.
— Перестань! — сердито сказал он. — Это тебя не касалось.
— Ты, папка, не сердись, — вздохнула Лиза, — но это меня касалось и сейчас касается.
— Мы для тебя все, — с одышкой проговорил он. — Разве в чем-нибудь отказывали? Да, кроме тебя, у нас и нет никого.
— Есть, — сказала она. — Но дело совсем не в этом. Мне ничего не надо, я должна все сама. Хочу так… Ты ведь тоже когда-то начинал сам. Это-то можешь понять?
— Что же, у вас сейчас мода такая? — усмехнулся он. — Отказ от всего, вроде хиппи?
— При чем тут хиппи? Я их не видела и не знаю. Да и не люблю я никакой моды. Терпеть не могу, чтобы у всех было все одинаковое. Просто считаю, что должна узнать, чего стою, без всякой чужой помощи. А это можно проверить только в деле. Ты сам говорил… Странные вы люди: когда говорите — все правильно, а когда до дела дойдет… Ну почему ты понять не хочешь?! — в отчаянии воскликнула она. — Сами так живете и хотите, чтобы я…
— Перестань! — прикрикнул он на нее, теперь не только лицо, но и шея у него стала красной, и он заговорил, волнуясь, видимо мысленно махнув рукой на то, что в комнате были посторонние: — Что ты о нас знаешь? Да и понять ничего не можешь. Заладила: «Не так живете, не так живете…» Посмотрим еще, как ты жить будешь. Смолоду все кажется — трын-трава. А ведь мы с матерью твоей двадцать лет вместе. Ну и что же, что у каждого свое было? Вырастешь — узнаешь: у многих так бывает, а все равно вместе. Сколько я людей знаю, гладкую жизнь никто не прожил. Ты думаешь, мы с матерью вместе потому, что боимся: суды-пересуды, да с квартирой трудно, и общественность по головке не погладит? Не боимся. Вот знай: не боимся! Может, вначале это и было, а потом нет. Мы потому вместе, что уж не можем друг без дружки. А ты это не поймешь. Подумаешь — развод, плюнуть и забыть. Приросли мы друг к другу, нам так теперь и доживать…
Он закашлялся, стал обтирать платком красное лицо, потом откинул голову и тяжело задышал. Лиза с жалостью смотрела на него.
— Не надо, папка, — тихо сказала она. — Я не хочу тебе зла, слышишь, папка?
Он не отвечал, нервно курил. Лиза погладила его по руке.
— Может, я не все понимаю, но ты мне дай понять. Ну, пожалуйста.
— Решила и решила, — глухо сказал он.
— Ты и маме скажи — пусть она не волнуется. Я вам письмо напишу, обязательно напишу, как в Ленинград приеду. Да и тетя Настя там. Зачем вам волноваться?
— Значит, домой не вернешься?
— Я уж сказала. Все в порядке, папка. Другие ведь уезжают — и ничего.
— Ну-ну…
— А ты сейчас — домой. До поселка ведь только к вечеру доберешься. Маму поцелуй.
Он еще помолчал, потом покорно поднялся, стоял, грузный, растерянный. Лиза поцеловала его в щеку, глаза у нее повлажнели, но она справилась с собой, проговорила:
— Я не провожаю. Так лучше… Мне лучше. Иди.
Он двинулся было к дверям, потом посмотрел на Семена своими грустными глазами, горько усмехнулся и тут же пригладил усы двумя пальцами, — наверное для того, чтобы скрыть эту усмешку, — и медленно пошел из комнаты.
По правде говоря, Семену жаль было их обоих — и Лизу, и Валерия Зиновьевича. Он подумал о своем старике, вспомнил, какой он был, когда Семен отказался идти в институт и его призвали в армию; отец прямо-таки не находил себе места, это потом успокоился и стал говорить, что армия — это тоже неплохо, там дают хорошую закалку, но Семен-то видел, как у него скребло на душе. Почему все-таки старики не понимают самого простого, того, о чем сказала Лиза: любой должен попробовать и испытать, чего он стоит в этой жизни.
Семен сел напротив Лизы, взял ее руку, зажал в своих ладонях.
— Знаешь что, — сказал он. — А зачем тебе ехать в Ленинград, давай поедем вместе. Правда, я еще не знаю, как у меня там, дома, но все равно поедем.
— Смешной ты, — вздохнула она. — Тогда уж все, что я задумала, полетит к черту. Я ведь хочу пожить одна.
— Тогда давай сначала полетим в Москву, а потом уж в Ленинград. Может быть, я с тобой махну.
— Нет, — сказала она, — у меня денег в самый-самый обрез. Билет в Ленинград я купила.
— У меня немного есть. Я тебе дам.
— Мне не надо. Да ведь Москва и Ленинград — это совсем рядышком, не то что Дальний Восток.
11
Танцырев чувствовал себя скверно, это бывало с ним перед операцией: никогда не знаешь, чем она закончится, неизвестность вызывала в душе перепады. Шеф сказал как-то одному из журналистов, восхитившемуся смелостью хирурга: «Это не наша смелость, а больных, мы за нее и держимся». Он был прав, каждый хирург, наверное, знает, с каким напряжением приходится преодолевать страх, чтобы его не заметили другие, не передался бы он тем, кто будет ассистировать. Танцырев бывал на операциях, когда хирург начинал швырять зажимы на пол, обкладывать матом сестер, — это было отвратительно. Танцырев давно уж понял: нервность и ругань прикрывают слабость квалификации.