Изувеченная щека Ефрема дернулась несколько раз, и он сказал с трудом:
— Как не помнить.
— Я-то видел его всего раза три, когда к отцу на побывку приезжал, и то запомнил.
— Два года вместе жили, — шепелявя, сказал Ефрем. — Забудешь разве… Да и Осип. Всю жизнь я их помню. Его, ее и Осипа тоже.
— А на улице бы встретил, небось и не узнал, — засмеялся Степан Савельевич.
— Так ему бы сейчас семьдесят, — выдавил из себя Ефрем.
И тут вошел отец, кинул взгляд на фотографию в руке Степана Савельевича и внезапно побагровел, мне даже показалось, что его пышные усы ощетинились, он осторожно взял фотографию из рук Степана Савельевича, положил ее передо мной и сказал:
— Убери!
Вера сразу же поспешила поцеловать его в щеку.
— Ну-ну, — ласково проговорила она, — этого нам еще не хватало…
Вообще-то приход в НИИ мало что изменил в нашей жизни; дело в том, что в последний год, когда проходили мы преддипломную практику, нас объединили в одну бригаду и мы начали разработку автоматической линии в новом цехе, а когда окончательно пришли в стены НИИ, то и продолжили эту работу. На заводе нам в бригаду придали Лешу как наладчика, он оказался отличным наладчиком, в чем мы вскоре убедились… И случилось так, что дня через три после свадьбы отца и Веры к нам в цех пришли немцы, двое ребят из ГДР, пришли посмотреть, как мы монтируем свою линию; в этом не было ничего необычного, к нам и прежде приходили парни из Венгрии, Польши, из той же ГДР, и мы охотно показывали им свою работу; честное слово, нам было чем похвастать — хоть и первое наше серьезное дело, но оригинальное; инженеры, что приезжали к нам из других стран, по большей части были такими же, как мы, молодыми, и с ними порой было интересно потолковать и поспорить, но дело в том, что в последнее время они так зачастили, что в бригаде решили установить дежурство по приему иностранных гостей. Вот мне и выпало показать парням из ГДР нашу линию.
В цехе шло одновременно множество работ, это был огромный цех: в отсеке, где мы вели монтаж, уже стояли станки, тянулись рольганги, все отливало свеженькой краской, а в другом пролете рыли землю экскаватором, заливали бетон под фундаменты для станков, а вверху, под сводами, осыпая вниз каскады искр, трудились сварщики, звуки этих работ сливались в единый могучий гул, и потому, чтоб объяснять ребятам из ГДР принцип нашей линии, мне приходилось кричать, и выкрикивал я то русские, то немецкие слова, но парни меня великолепно понимали и старались как можно больше записать в свои блокноты. Я прошел с ними по всей технологии, на это ушло чуть более часа, и когда мы попрощались у туннеля, ведущего из цеха в заводской двор, ко мне подошел Леша и, склонившись к уху, прогудел:
— А здорово вон тот сероглазый на тебя похож. И нос с горбинкой, — указал он на парня, спускавшегося первым по лестнице. — Смотрел на вас — как два брата…
Едва он это произнес, как тут же замер, словно у него перехватило дыхание, и его скуластое, крепкое лицо стремительно покраснело; он переступил с ноги на ногу, сказал смущенно:
— О черт!.. Я же совсем забыл… Ты прости, пожалуйста…
От этого его извинения стало еще более неудобно и ему, и мне; он понял это и, чтобы не влипнуть еще раз, поторопился сказать:
— Давай после смены в «Орбиту»… Поговорим, — и быстро зашагал от меня по пролету…
«Орбита» — особое место в нашем институте: днем — столовая, а вечером — нечто вроде клуба, куда можно заглянуть после работы, выпить кофе, немного спиртного, поболтать и даже потанцевать, — в зале установлен «меломан», а по пятницам играл институтский джаз.
Мы взяли с Лешей по рюмке коньяку и по чашке кофе. За соседним столиком сидели четыре девушки-чертежницы, они шушукались, поглядывая на нас, потом одна из них, худенькая блондинка, бойко сказала:
— Может, объединимся, мальчики? А? Чтоб не скучно, было.
— У нас мужской разговор, — пробурчал Леша.
Она надулась, тогда я встал, взял в буфете бутылку сухого, отнес девушкам.
— Не обижайтесь, девочки, но у нас сложности.
— У всех сложности, — капризно сказала блондинка. — А жизнь проходит.
— Еще не вечер, — смутно пообещал я.
У нас считалось — чертежниц обижать нельзя, и если такое случалось со стороны инженеров, то в этом усматривали интеллигентское высокомерие, хотя обидеть чертежниц было трудно.
Не успели мы с Лешей приподнять свои рюмки, как появился Алик. «Нет, — подумал я, — «Орбита» не лучшее место для уединения». Алик со стуком поставил на стол бутылку пива, объяснять ему, что мы хотим с Лешей быть вдвоем, было бесполезно, он этого не понимал, был твердо убежден — может и должен делать то, что ему хочется; он жадно стал пить пиво, роняя капли на бороду. Мы с Лешей переглянулись, потому что знали: как только Алик оторвется от стакана, сразу же заговорит, это не важно о чем, он может заговорить о самом неожиданном, что возникло в его голове благодаря внезапной ассоциации, и если уж это случится, то никакими силами остановить Алика будет нельзя, и потому-то, пока Алик пил пиво, Леша поторопился сказать:
— Послушай, Эрик, я тебя давно хотел спросить: ты в ГДР то был?
— Нет.
— Что же ты?.. Вон они к нам, видишь, как часто… А ты? Слушай, а этот… ну, кровный, что ли, твой отец, он из каких мест?
— Эйзенах… Тюрингия.
— Значит, ГДР?.. Так чего же ты не съездишь? Может, у тебя там какая родня есть… Да и вообще…
Он смотрел на меня, сощурив и без того узкие глаза, смотрел не мигая, — эта привычка осталась у него с детства, и под этим взглядом мне стало не по себе: то, что меня спрашивал об этом человек, который много лет назад, сжимая в мальчишеской руке перочинный нож, кинулся на меня, чтобы убить только за то, что мой настоящий отец был немцем, спрашивал так, словно укорял, было нечто странное, и я в этом деле почувствовал себя виноватым перед Лешей, хотя и не знал еще — в чем…
— Да, понимаешь, как-то не собрался, — пробормотал я.
— Вот и плохо, — глухо произнес Леша.
И тут вмешался Алик, он наконец выпил свой стакан пива и огладил ладонью пегую бороду, произнес решительно:
— А зачем, собственно, Эрику мотаться там? Выуживать прошлое?
— Хотя бы, — сказал Леша.
Алик скомкал бумажную салфетку, которой только что вытер губы, превратил ее в круглый шарик, покатал на столе.
— Заблуждение, — сказал он строго, — все эти теории о том, что прошлое определяет настоящее и будущее, — заблуждение. Всегда важен итог… Допустим, веками шла борьба идей или мысли, и вот найден оптимальный вариант, сделан вывод… возможна даже формула. Это-то для нас и важно. А сам процесс борьбы стал прахом. Как бы ни были занимательны его эпизоды, они ничего не дают нам конкретного… Вывод — да. Мы его препарируем в настоящем и получаем новый результат… Честное слово, не стоит тратить время на копание в прошлом. Конечно же не будем циниками, святая память есть святая память. И человечество поставило монументы великим. Они тоже итог… если хотите даже — вывод из жизни личности. Мне его хватает. Но если я начну копаться в подробностях, меня не хватит на настоящее… Впрочем, меня и сейчас на него не хватает…
Эти последние слова были правдой: Алик мог работать по шестнадцать часов не отрываясь; меня всегда поражало, откуда бралось столько трудолюбия в этом узкоплечем человеке, он не только работал запоем, но успевал и читать, и бегать по театрам и выставкам, ему всегда было некогда; думаю, и бороду-то он отрастил, чтоб не тратить время на бритье.
Высказавшись, Алик опять налил пива в стакан с таким видом, будто все, что будет происходить дальше, его не касается.
— Что же, по-твоему, если человек хочет узнать, каким был его отец, то он зря тратит время? — хмуро спросил Леша.
— Я все сказал, — ответил Алик.
— Странный ты мужик, — покачал головой Леша, — делаешь одно, говоришь другое.
— Я что говорю, то и делаю! — вдруг взвился Алик и хлопнул по столу ладонью так, что задребезжала посуда.
Вот этого от Алика я не ожидал, он всегда мог себя сдерживать. Видимо, ему самому стало неловко, он поспешно взглянул на часы, встал и сказал, извиняясь:
— Меня ждет Тоня.
Леша проводил его взглядом и неожиданно сказал:
— Давай поедем в Парк культуры.
— Зачем?
— А я никогда там не был.
Когда мы ехали в такси, я его спросил:
— А ты чего не женишься? Скоро ведь старый будешь.
— Зачем старый? Мне еще до тридцати два года жить надо. А жена у меня была, хорошая жена, кореяночка. — Он улыбнулся, и на тугой его шее покраснели розовые мышцы. — В Южно-Курильске мы с ней на заводе сезонили. Замечательная была женщина.
— А как они, эти кореяночки, ласковые? — спросил водитель, лица я его не видел, сидел он ко мне спиной, а голос его был надтреснутый, сиплый.
— Про всех не скажу, — ответил Леша. — Моя в самую точку была.
— Прогнала?
— Сам, дурак, отвалил. Я в ту пору бичевал. Надоело на Курилах, в Самарканд улетел, а она не захотела. Я думаю, может, она даже японочка была, только скрывалась. Потом она за рыбаря вышла, дети пошли.
— А ты чего же бичевал-то? — спросил шофер; он, видимо, был из тех, кто любит потрепаться за рулем, есть такие таксисты, очень ловко умеют брать интервью у пассажиров, так во время ездок наберут рассказиков, а потом угощают ими других, а им верят — человек бывалый.
Но Леша относился к его вопросам серьезно и старался отвечать обстоятельно.
— Год в колонии отсидел, домой хотел с деньгами вернуться, вот и бичевал. Чуть в этом деле не утоп. Потом сообразил: так на самое донышко и булькнешься.
— Выплыл?
— А это как сказать…
Шофер затормозил, я увидел его пытливую, лисью мордочку с острыми глазками.
— Ладно, — сказал он. — Приехали.
Мы вошли в Парк культуры, и тут Леше сразу же захотелось прокатиться на большом колесе обозрения.
— Мне старикан один рассказывал, бывший военный. Тут, говорит, раньше вышка была с парашютом мальчишки прыгали. Смелый трюк был. Так вот, он с этой вышки ужасно боялся прыгнуть. А в войну его с десантом на Керчь выбросили. С тех пор много прыгал. А уж после войны повел с