Я вовсе не собираюсь давать полное жизнеописание Отто Штольца, хотя, как мне кажется сейчас, я бы мог его составить примерно с той поры, когда Штольц жил в кирпичном двухэтажном особняке на тихой улице Эйзенаха, где неподалеку струится текущая с гор быстрая речка Хёрсель, жил и работал на автомобильном заводе специалистом по моторам. Он приехал в Минск в чине оберст-лейтенанта и занял тот же пост, что и в Дрездене. Поселился он на третьем этаже очень большого, состоящего как бы из нескольких серых кубов здания, которое до войны называлось Домом правительства, оно чудом полностью уцелело, как и красного кирпича готический костел, стоящий рядом.
Серое здание было поделено множеством военных служб, в нижних этажах шла работа, а в верхних было жилье. Штольц был добросовестным офицером, с первых же дней горячо принялся за дело и незамедлительно обнаружил, что предшественник его был ленив, поэтому с противовоздушной обороной Минска не все обстоит благополучно. Штольца представили высшему начальству, в том числе гаулейтеру, верховному комиссару Белоруссии Вильгельму фон Кубе, низенькому, благообразного вида человеку; крепко посаженная на короткую шею голова его была словно отмыта до розового блеска, продолжающая высокий лоб лысина обрамлялась пушистыми темными волосиками и матово поблескивала; пухлые руки с ухоженными, отполированными ногтями. Кубе встретил Штольца приветливым взглядом из-под очков в золотой оправе, и Штольц сразу уловил запах французских духов «Шанель», очень слабый, как раз в меру, как подобает мужчине, и несколько удивился сильному пожатию пухлой руки гаулейтера. Кубе выразил надежду, что с противовоздушной обороной все будет в порядке, мимоходом заметил, что следовало бы серьезно проверить размещение зенитных батарей вокруг города. Штольц ждал, что Кубе начнет расспрашивать о Дрездене, но гаулейтер не вышел за рамки деловой беседы.
Работы было много, Штольц с головой ушел в нее, и ему довольно быстро удалось разобрать папки с бумагами, ознакомиться со схемами и рапортами, один из них особо заинтересовал его — офицер, автор этой бумаги, обладал опытом, который обрел в других завоеванных городах, он писал, что часть зенитных батарей следует размещать и маскировать в непосредственной близости от лагерей военнопленных, так как русские в гуманных целях не подвергают эти места бомбежке. На Минск к тому времени было совершено два небольших налета советской авиации. Штольц сверил данные бомбежек и убедился в справедливости слов офицера; более точно изучая места попадания бомб, он отметил, что ни одна из них не упала в район еврейского гетто, который находился от Дома правительства не так уж далеко. Почти возле всех лагерей военнопленных, кроме Тростенца, стояли зенитные батареи, но в районе гетто их не было. Поэтому-то Штольц и решил: после ревизии действующих батарей и аэродромов, ему подчиненных, следует обследовать район Тростенца и гетто, с тем чтобы и там расположить противовоздушные орудия. С этой целью им и выписан был документ с личной подписью гаулейтера, разрешающий проезд Штольцу по всей территории Минска и окрестностей, включая места, куда требовался специальный пропуск от гестапо.
Штольц больше всего на свете ценил тишину, любил одиночество и не переносил шумных сборищ и, может быть, потому был поклонником Рильке. «И одиночество над нами, как дождь: встает над миром вечерами и простирается там, за холмами, до неба, им чреватого всегда. И с неба падает на города»[1].
В комнате было тепло — это огромное здание отапливалось могучей котельной, нечто вроде фабрики нагрева, — громадные батареи под окнами были горячи, до них нельзя было дотронуться рукой; в комнате стоял диван с высокой спинкой, обитой затертой кожей, и несколько стульев с такой же обивкой, письменный стол и круглый ломберный, массивный шкаф с зеркалом и старинной резной работы комод — нечто среднее между гостиничным номером и кабинетом. По вечерам Штольц зажигал лампу с зеленым абажуром и, сняв мундир, облачался в стеганый, черного атласа халат, укрывал ноющие колени шерстяным пледом и, наслаждаясь теплом и тишиной, перечитывал книги с описанием автомобильных моторов. Фирма «Дикси», чьей эмблемой был бегущий кентавр с развевающимися женскими волосами, а затем сменившая ее «БМВ» интересовались автомобилями всех систем мира, но американские и английские книги по моторам добывать было не легко: в Дрездене же знакомые снабдили Штольца трофейными проспектами, для него это было ценностью, и он мог читать их запоем. В конце концов, когда кончится война, и оберст-лейтенант Штольц превратится в инженера — к этому надо быть готовым. Когда он читал, то отступали заботы, сегодняшнее умирало за плотно зашторенными окнами, создавалась иллюзия возвращения в утраченное и можно было представить, что где-то близко струится Хёрсель и скатывается хлопьями туман по вершинам деревьев со старого Вартбурга на черепичные крыши Эйзенаха. Он тосковал по родным местам и в Дрездене и знал — куда бы ни забросила его судьба, он всегда будет тосковать по своей Тюрингии.
…Мне легко его представить сидящим на диване, положившим книгу на валик, в халате, укрытым клетчатым пледом; прямой, сухощавый, с тонким, чуть горбатым носом, он расслаблялся в эти минуты, взгляд его колючих глаз тускнел, становился мягким; на серую стену падала длинная тень, похожая по очертанию на сжавшего крылья ястреба; жаль, что он не курил трубки, ему бы пошла прямая и длинная, она придала бы больше домашности и уюта его позе…
Я не буду подробно рассказывать, как отыскивал в Минске тех людей, кто хотя бы мимолетно знал Штольца, — конечно, лучше всех помнил о нем отец, он прожил вместе со Штольцем два года, — но мне было интересно узнать, какую память оставил о себе в Минске Штольц, и я подробно расспрашивал, какие у него были привычки, что он любил, как размышлял. Теперь, когда я так много знаю о нем, то могу представить Штольца не только внешне, но и что чувствовал он, думал в определенных ситуациях. Мне бы хотелось, чтобы и те, кто будут читать эти записки, сумели проникнуть в душевное состояние оберст-лейтенанта, поэтому я решил рискнуть и записать кое-какие события глазами Штольца, используя при этом не только мнения людей о нем, но и главным образом его дневник…
В Малый Тростенец Отто Штольц выехал утром на «опеле», покрытом белыми круглыми пятнами краски. Он не привез в собой шофера из Дрездена, хотя имел на это право; ему выделили молоденького солдата Ганса из летной части. Штольц сам проверил машину, убедился, что мотор работает мягко и хорошо, тогда ему сразу понравился этот белобрысый солдат: «Тот, кто хорошо следит за машиной и любит ее, как любят домашних животных, должен быть неплохим человеком».
Все же Штольц счел необходимым сделать Гансу внушение:
— Точность и аккуратность. Вам будет легко служить, Ганс, если вы не пожалеете трудов на уход за машиной. Но любая неполадка из-за лености — и ваша служба у меня может плохо кончиться. Запомните: я добр к работникам, нетерпим к лентяям.
Они выехали за город, на Могилевскую дорогу; стояла декабрьская оттепель, воздух был влажен, и потому ныло колено — в юности во время любительских автогонок Штольц повредил мениск; грязный снег лежал по обочинам, дорога была избита траками танков, и все же шофер хорошо вел машину, смягчая удары на рытвинах; Штольц был благодарен ему за это, он-то знал, как нелегко сейчас этому парню, хотя сидел тот спокойно, только его толстые щеки, покрытые розовой краской здоровья и молодости, слегка подрагивали. Парень был откуда-то из-под Кёнигсберга — великолепный тип крестьянского увальня, освоившего современную технику.
Штольц внимательно следил за дорогой, ветви кустов за кюветами были покрыты тонким ледяным налетом и стеклянно поблескивали, за ними тянулся ряд берез, а дальше шли сосны. Нет, леса здесь не похожи на Тюрингию, в них нет того пышного великолепия, они хмуры и суровы, и все же однажды у Штольца болезненно сжалось сердце: на поляне, укрытой серым снегом, стояла рябина, на ней сохранились умершие листья цвета тусклой желтой меди и висело несколько сжатых в комочки оранжевых гроздьев ягод — такие же три рябины росли на углу улицы в Эйзенахе, в десяти шагах от его дома, и Штольц привык считать это дерево принадлежностью родных ему мест, ему и в голову прежде бы не пришло, что рябина может расти в Белоруссии; он так залюбовался ею, что хотел было попросить шофера притормозить, но тут же усмехнулся над собой: «Наверное, стареем, Отто, слишком часты приступы сентиментальности».
Шоссе сделало небольшой зигзаг, и шофер стал сворачивать влево, на проселок; сразу же открылось большое поле, и впереди, на взгорке, обозначились темные дома деревни, а слева от них вытянулся большой овраг, обнесенный колючей проволокой. До ворот со шлагбаумом и сторожевой будкой было совсем не далеко, но шофер затормозил. По дороге, заполнив ее всю, двигалась, колыхаясь, людская масса, ее конвоировали несколько полицейских под командой солдата СС. Шофер засигналил, колонна начала сдавать вправо, уступая место машине, и вот уже замелькали мимо за стеклом женщины в тяжелых платках, с запавшими, отупевшими лицами, мужчины в ушанках, пальто и телогрейках, стоящих на них коробами, — все эти люди не воспринимались Штольцем по отдельности, а как общая масса, копошащаяся, одетая в грязное тряпье, от которого исходило зловоние, и от близости этой массы он поежился в машине; колонна двигалась медленно, даже слишком медленно; полицейские были нерасторопны, они только кричали, размахивая карабинами, хотя стоило им самим выйти на середину дороги, как они легко могли бы отжать толпу. Люди толкались, оскальзывались на колдобинах, многим не хотелось спускаться в кювет, и поэтому образовалась давка, и эта беспорядочность раздражала Штольца. Одна из женщин, по пояс закутанная в платок, упала, преградив дорогу, кто-то наступил ей на руку, она взвизгнула, попыталась вскочить, но тут же опять упала, перевернувшись, — тяжелая одежда делала ее неповоротливой; сейчас она лежала лицом к машине, и Штольц увидел в ее мутных глазах мгновенно возникшую покорность, казалось, теперь она примирилась со всем и ждала, когда колесо расплющит ей голову.