тками Штольца, потому что здесь важно прежде всего понять, каким увидел и оценил он Рабе, хотя заметки Штольца беглы и коротки и многое в них только обозначено…
— А все-таки следовало бы еще подумать, господин оберст-лейтенант, — говорил Рабе, — есть ли целесообразность размещать орудия на территории, где собрано несколько десятков тысяч озлобленных людей.
Штольц понял, в чем дело, и спросил:
— Предполагаете, что они смогут захватить батарею?
Шеф усмехнулся тонкими, короткими губами.
— Вовсе нет. Я всего лишь думаю о зенитчиках.
Он зажал в зубах сигарету, чиркнул зажигалкой и повернулся так, чтобы быть лицом к Штольцу, глаза его повеселели.
— Любой беспорядок на территории гетто исключен, — мягко сказал он. — Система там укоренилась прочно. Я поясню это примером. Не так давно один из евреев выбил из рук солдата автомат и успел укрыться за развалинами дома. Ему крикнули, что каждый его выстрел будет стоить жизни его соплеменникам.
— Он сдался?
— Застрелился. Система, господин оберст-лейтенант, великое дело: если она прочна, то поглощает человека целиком, без остатка. В этом вы сможете убедиться сами.
Они проехали ворота, обитые колючей проволокой, возле которых топтались часовые, и медленно двинулись по мощенной булыжником мостовой, пока вскоре не оказались на площади, возле двухэтажного деревянного здания; несколько мужчин с желтыми, овальной формы заплатами на одежде стремительно сдернули с головы шапки и склонились в поясном поклоне, тогда стало видно, что и на спине у них нашиты такие же заплаты. Тотчас на крыльцо дома выскочил высокий еврей в черном засаленном костюме, в белой застиранной рубахе, с галстуком, повязанным крупным узлом, он застыл, вытянув руки по швам, склонив тяжелую лысую голову.
— Одну минутку, — сказал шеф и вышел из машины.
От лысины еврея шел пар; он стоял, словно не ощущая мороза, и шеф, похлопывая кулаком о ладонь, что-то говорил ему.
Штольц отвернулся, оглядел площадь: спинами к нему стояла колонна людей по шесть в ряд, перед ней расхаживал полицейский и читал по бумаге; в глазах Штольца зарябило от желтых заплат, и то ли вспомнился ему вчерашний день и белокурая женщина, горевшая на костре, то ли вид этой затоптанной множеством ног площади сделался неприятен ему, но в душе возникла тоска. Зачем он здесь? В конце концов, отыскание места для батареи можно было поручить кому-нибудь из офицеров его команды, а самому заняться более серьезными вещами; этот город убит, оставшиеся в нем жители обречены, и не дело оберет-лейтенанта, занимающегося противовоздушной обороной стратегических объектов, заглядывать в места, где пахнет трупным ядом; долгом и судьбой здесь предопределено распоряжаться этому узкоплечему шефу в пенсне, он обязан делать свою работу, а Штольц здесь ни при чем.
Когда шеф вернулся в машину, Штольц почувствовал, к нему неприязнь; он понимал, что она возникла всего лишь вследствие его внутреннего состояния и обращена на человека, внимательного к нему и приветливого, но неприязнь к Рабе возникла, и он не мог побороть ее.
— Юденрат, — кивнул шеф на дом и на еврея, который все еще продолжал стоять с обнаженной лысиной на крыльце. — Еврейское самоуправление. Есть даже своя полиция — отряды охраны порядка. Это тоже входит в систему.
Теперь в его словах Штольц уловил оттенок бахвальства: шеф говорил так, словно знакомил его с порядками на собственной усадьбе. Они проехали вверх по улочке несколько кварталов, никого не встретив. После вчерашней оттепели ночью выпал мягкий снег, а с утра немного подморозило, и улица за стеклами «опеля» выглядела свежо, особенно тротуары, на которых угадывались лишь редкие следы. Штольц предчувствовал, что Рабе со своей словоохотливостью сейчас начнет смаковать подробности быта этого жалкого жилого района, и ему захотелось покинуть машину.
— Я бы прошел немного пешком, — сказал он.
— О, конечно! — немедленно согласился Рабе.
Они вышли из «опеля», вторая машина тоже остановилась, из нее выскочили два охранника и, соблюдая почтительное расстояние от Штольца и Рабе, двинулись следом. Пустынная улица с кособокими, неопрятного вида, большей частью деревянными домами вызвала у Штольца снова приступ тоски; окна смотрели с неприветливой таинственностью, не во всех из них были стекла, местами часть рам заделана фанерой или же грязным картоном, а то и заткнута сжатым в комья тряпьем; жизнь угадывалась в домах, ощущалось ее тление, но не было никакого движения вокруг, даже слабых теней. От этих окон можно было ждать всего.
— Мне пришла такая мысль, господин оберст-лейтенант, — сказал Рабе. — У нас здесь есть различные мастерские и войлочная фабрика. Мы можем пройти к ней, это недалеко. Так вот, если очистить там место под батарею, то это можно выдать за охрану военного объекта. По существу, это так и есть, потому что фабрика готовит валяную обувь для армии.
Теперь Рабе лез не в свои дела.
— Мы это решим позднее, — ответил Штольц.
— И все же я думаю, господин оберст-лейтенант, — несколько суше, чем до этого, сказал шеф — видимо, он уловил оттенок недовольства в голосе Штольца, — размещать какую-либо группу солдат на территории гетто не следует. На то есть свои причины. Во всяком случае, я буду возражать.
Они прошли квартала два, пока путь им не преградила колючая проволока. Штольц было решил, что они дошли до одной из границ гетто, но увидел за проволокой работающих людей. В отличие от тех, что стояли возле юденрата и в колонне на площади, у этих на одежде были пришиты желтые шестиконечные звезды с надписью в центре: «Юден».
— Нам направо, — сказал шеф, и они двинулись по узкому переулку вдоль колючей проволоки, которая тянулась по проезжей части так, что тротуар слева оказался по ту сторону ограждения; противоположная сторона улицы отличалась только тем, что на ней можно было увидеть людей, Штольц заметил солдат, мирно беседующих со стариком в длиннополом суконном пальто со срезанным воротником, двух женщин, разгребающих снег, парня со старухой, которые пытались распилить бревно.
— Особый участок, — пояснил шеф. — Так сказать, гетто в гетто. Наши соотечественники, господин оберст-лейтенант.
— Не понял, — сказал Штольц.
— Первую партию привезли из Гамбурга, — сказал Рабе, — поэтому их называют здесь гамбургскими. Но это ошибка, тут можно встретить евреев из разных районов Германии. Вы, кажется, родом из Дрездена?
— Эйзенах.
— А-а, Тюрингия… Кажется, были и оттуда.
Штольц приостановился. Это сообщение озадачило его, и первое, что он попытался сообразить, — на каком же расстоянии находится Минск от Эйзенаха; воображение тут же представило огромность земного пространства, простирающегося через несколько стран, и Штольц подумал, что в словах шефа заключена какая-то нелепость или, видимо, этот человек так странно шутит.
Рабе засмеялся, и сразу обнажились его выдвинутые вперед зубы с тяжелой десной, и задрожало пенсне на носу.
— Что, не поверили? — спросил он. — А ведь это так. Здесь вполне можно встретить знакомого. Я встретил.
— И кого же? — сбитый с толку, спросил Штольц.
— Школьного приятеля. Когда-то мы даже немножко дружили.
— И что же?
— Мы оказались по разную сторону проволоки, господин оберст-лейтенант. — Рабе снял пенсне и, вынув чистый платок, начал протирать стекла; веки его, как у всех близоруких людей, были вялыми, и поэтому глаза выглядели беспомощными; закончив свое дело, он опять водрузил пенсне на нос и вздохнул. — Мы с ним встречались и после школы — околачивались возле биржи труда, куда собирались безработные Берлина. Ему тогда повезло больше. Его взяли в больницу санитаром, довольно крепкий был малый. А я так и остался не у дел. Но все-таки он меня тогда пожалел. На первые же пфенниги выставил две кружки пива. Жаль, что его нет в живых, а то бы я мог вас с ним познакомить, если бы вы того захотели.
— Он умер?
— Да, бедняга. На него обрушился ящик с инструментами, когда разгружали вагоны на станции.
Шеф предложил сигареты, Штольц не курил их, изредка он баловал себя сигарой, но на этот раз он вынул из протянутой пачки сигарету, шеф чиркнул зажигалкой и когда Штольц склонился, чтобы прикурить, то увидел нацеленные на него, увеличенные стеклами пенсне, твердые глаза.
— Надеюсь, господин оберст-лейтенант, вы не антисемит? — неожиданно спросил Рабе.
— Да, но… — не находя ответа, пробормотал Штольц. Но тут же овладел собой и, выдохнув табачный дым, сказал: — К чему вы это?
— Я так и подумал, — кивнул Рабе. — Я думаю, что среди нашего поколения довольно редки люди, которым присущ животный инстинкт ненависти к евреям. Не так ли?
— Возможно.
Как только Штольц произнес это, то вспомнил, с кем имеет дело, — у оберштурмфюрера прямая связь с гестапо, и Штольцу сделалось не по себе, он ощутил укол страха; Штольц и прежде избегал откровенности с подобного рода людьми, хотя никогда не чувствовал за собой и малой доли вины, но сама принадлежность человека к гестапо делала его опасным в глазах Штольца, и в подсознании возникал сигнал, требующий особой фильтрации слов, чтобы их не смогли истолковать даже двояко.
— Но наша политика… — нахмурившись, сказал Штольц.
— Вот именно политика! — воскликнул Рабе и энергично ударил кулаком, обтянутым в перчатку, по раскрытой ладони. — Это уже повыше мелкотравчатого антисемитизма с его брюзжанием, что у евреев — золото, что они захватывают лакомые места в государстве. С этим было покончено одним ударом — «Хрустальной ночью». Но слова фюрера: если мы не уничтожим евреев, то они уничтожат нас, — прозвучали значительно позднее. Вы не задумывались над этим?
— Нет.
— А жаль. Есть вещи, над которыми стоит размышлять. Еврейство — это не просто принадлежность к национальности, это значительно большее. Круговая многовековая порука, идеология космополитизма, библейские лозунги — это уж политическая сила, господин оберст-лейтенант. Никакие ограничения здесь не помогут. История доказала способность еврейства возрождаться на пустом месте и распространять влияние своих идей на другие народы. Поэтому — уничтожение, полное уничтожение, без всякой надежды на дальнейшие всходы. Даже если мы оставим двух — Адама и Еву, — то через сто, двести лет немцы пожалеют об этом. Иногда это трудно понять, не правда ли? Но принять мы обязаны, пусть даже как жестокую необходимость. Иного выхода у нас нет, господин оберст-лейтенант.