Он догнал ее и преградил путь; она медленно подняла голову, и он тут же ощутил, как все содрогнулось в нем от мгновенного узнавания, — она смотрела на него снизу вверх темно-карими глазами — именно так смотрела святая Инеса, — и каждая черточка лица девушки была до невероятия схожа с творением Хосе Рибера.
— Боже мой… — прошептал он.
Девушка смотрела на него долго и молча, и он молчал.
— Ты узнала меня, Эльза? — наконец произнес он.
Ничего не изменилось на ее лице, безразличном к окружающему, застыли обращенные вверх глаза.
— Ты забыла меня? — еще раз спросил он.
— Нет, — тихо сказала она, и он сразу же узнал ее голос.
— Значит, ты меня помнишь?
— Я узнала еще тогда, — слабо повела она головой в сторону колючей проволоки.
— И я тоже! — обрадовался он. — Я тебя искал несколько дней. Но я не знал, где ты живешь.
— Здесь, — сказала она и указала на белую узкую полоску материи, нашитую под желтой звездой.
Штольц прочел на ней номер дома и название улицы.
— Как ты сюда попала? — вырвалось у него.
— Не знаю, — ответила она. — Привезли. — И сняла с руки брезентовую черную рукавицу, длинными пальцами поправила намокший от дыхания платок у подбородка, — наверное, он мешал ей отвечать.
Штольц посмотрел на ее пальцы — они были покрыты тонкой грязной коростой, и это вызвало в нем ноющую боль; теперь он увидел ее всю как бы заново: ватник, сползающий с худых плеч, прожженный в нескольких местах, и там торчала ржавая вата, грубые залатанные башмаки, из которых вылезали намотанные на ноги тряпки.
В мгновение возникло воспоминание: Эльза возилась с младшей сестренкой в полуподвальной комнате семейного особняка Штольцев, — там, по настоянию Отто, отвели место дочерям Купермана после того, как они лишились отца и жилища. Эльза кормила сестру и не замечала, как Штольц наблюдал за ней из-за полуоткрытой двери. Он проходил случайно мимо и невольно застыл, залюбовавшись этой девочкой: в движениях ее, в сосредоточенности лица, во всей ее фигуре было столько женственности и нежности, что он долго стоял неподвижно, наблюдая за Эльзой, и впервые в нем возникло чувство, затем поразившее его: он ощутил острый приступ тоски по утраченному времени, в его молодости не было такой девушки, он только грезил о ней мальчишкой по ночам, а вот теперь она явилась перед ним в его же собственном доме, и невозможно ничего исправить, невозможно снова стать мальчиком Отто, чтобы испытать вместе с ней остроту первых ласк, они растрачены были на других, совсем не так, как ему когда-то мечталось.
С этого дня он стал тайно любоваться Эльзой, он наблюдал ее, когда она работала в саду, когда играла: она представала перед ним то совсем девочкой, то маленькой женщиной, в которой было уже нечто материнское, когда она заботилась о своей сестре…
Теперь она стояла перед ним в грязной одежде, повзрослевшая, и невыносима была жалость к ней, потому что это была жалость к себе и тоска по душевным утратам…
— А где сестра твоя? — спросил он.
— Все умерли, — ответила Эльза.
В это время за спиной Штольца послышались голоса, он обернулся — из переулочка вышли три еврея с музыкальными инструментами, их сопровождал солдат. Эльза натянула веревки.
— Мне надо… — тихо сказала она. — Мне нельзя с вами говорить.
— Я к тебе еще приду, — ответил он, уступая ей дорогу.
Голоса и шаги за спиной приближались, и он пошел вперед не оглядываясь. Когда он подходил к углу улицы, за которым стояла машина, то увидел, как к бараку шел старик в длиннополом пальто с обрезанным воротником и нес закопченный котелок, старик держал его обеими руками, как хрупкий сосуд, и мелко переступал ногами, неуверенно делая каждый шаг, и Штольц понял — он боится выплеснуть хотя каплю варева. «Боже мой, — подумал он, — она ведь голодна, а я не принес ей и крошки». Он быстро обернулся, но Эльзы не было на улице; взгляд его скользнул по другую сторону проволоки, и он увидел полуразрушенный дом со стенами, побитыми пулями, и в центральном окне его без стекол, как в раме, стояла высокая женщина, та самая, что ударила его ведром по колену, и насмешливо смотрела на него. «Она же все видела», — подумал Штольц.
Часть третьяТАМ, ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ
Меня поселили в гостинице «Минск», в небольшом номере, окно его выходило на просторную площадь: она видна была вся, ограниченная с левой стороны новыми домами с большими стеклянными пролетами, чуть правее их взлетал вверх мост, а на противоположной стороне пламенел темно-красный костел, за ним возвышалась серая громада здания, будто сложенного из нескольких кубических фигур, в котором жил когда-то Отто Штольц; костел и это здание — все, что осталось от довоенного Минска не только на этой площади, но и почти по всему проспекту Ленина, который брал свое начало отсюда. Площадь с утра до вечера пересекали в разных направлениях потоки людей, замедляя движение автомобилей и троллейбусов, а возле новых домов густо роились толпы молодых; сначала мне показалось, что там одно из традиционных мест свиданий или нечто вроде ярмарки невест, но все объяснилось просто — достаточно было от площади спуститься вниз, под арку, как начинались здания университета и медицинского института, и потому там без конца сновали ребята в формах студенческих отрядов, абитуриенты и просто те, кто возвращался после лета в город и начинал устраивать свои студенческие дела.
Меня тянуло в этот веселый водоворот, я даже представлял, как мог бы пойти, небрежно сесть на одну из ступенек и, нацепив на нос шикарные солнцезащитные очки французской фирмы, добытые мною по случаю, закурить сигарету и ждать, пока какая-нибудь из этих приятных белокурых девочек не обратится ко мне с вопросом или просьбой, проворковав ее с белорусским акцентом; наверное, всегда в незнакомых местах возникает надежда на случайную встречу, люди чужого города на первых порах кажутся загадочными, имеющими свои, не доступные тебе привычки и знания, и потому уповаешь, что встреча с незнакомкой может оказаться чудесной и удивительной, хотя конечно же это иллюзии.
«Мне обязательно нужно куда-нибудь закатиться, — думал я, — не все же мыкаться по делам. В конце-то концов, у меня отпуск». Но я начинал прикидывать, что мне еще предстоит увидеть, с кем встретиться, и убеждался: времени у меня в обрез.
В первый же вечер после приезда я позвонил отцу, чтоб поздравить его с рождением дочери: я ведь успел только заскочить в роддом, купив огромный букет великолепных гладиолусов, но их не приняли на передачу — там свои порядки, строгая нянечка сказала: «А если все нанесут цветов, чем будут дышать в палате дитё и мама?» И я послал Вере записку: «Очень рад за тебя. Ты — молодец! Поцелуй за меня сестренку. Только мне бы хотелось побыстрее узнать, как ее зовут». Ответ я получил коротенький, написанный слабой рукой: «Спасибо. Любящая тебя мачеха».
Я подарил гладиолусы двум девушкам, что стояли во дворе роддома и безуспешно пытались докричаться в окно подружке, и кинулся заканчивать дела, потому, что до отъезда у меня оставалось совсем не много…
Москву я получил быстро, через несколько минут после заказа, и услышал голос отца:
— Слушаю.
— Здравствуй, — сказал я. — Ты прости, что так получилось и мы не попрощались. Я тебя поздравляю, это очень здорово, что у нас в доме будет девочка.
— Спасибо, я рад, — ответил отец, и я услышал, как у него дрогнул голос.
— Ты один? — спросил я.
— Нет, у меня Степан Савельевич.
— Пьете водку?
— Только раскупорили.
— Считайте, что я чокаюсь с вами.
— Как ты там устроился?
— Все нормально, отец.
Он помолчал и спросил:
— Ты что-нибудь нашел?
— Я расскажу тебе, когда вернусь. Сейчас не могу.
— Хорошо.
— Обнимай Степана Савельевича.
Я повесил трубку и представил, как они там сидят вдвоем: у отца беспомощно-блаженное выражение лица, размягчившее все его морщины, — я видел его таким несколько раз в минуты наивысшей радости, и было такое впечатление, будто он терялся перед ней, становился беззащитным. Конечно же он не мог в таком состоянии оставаться наедине, потому и призвал на помощь Степана Савельевича, и тот всячески балагурит, чтоб развлечь отца…
Внизу, под окном, в синих сумерках смеялись и шумели люди — на первом этаже гостиницы был ресторан. Я посмотрел в сторону серого здания: на третьем этаже, в той комнате, где когда-то жил Отто Штольц, горел свет, он горел и в других комнатах этого этажа — там или работали, или, скорее всего, шла уборка. Но мне не хотелось сейчас думать об Отто Штольце, я отошел от окна, сел в кресло, закурил и стал размышлять об отце.
Иногда мне было с ним легко ладить, иногда до крайности трудно, потому что характер у отца был неровный, отец мог быть то добрым и покладистым, то до жестокости непримиримым, хотя в любых случаях, если разобраться, в поведении его была своя логика, иногда не сразу различимая, но ведь логика порой опасна: достаточно неверной посылки — и вся железная конструкция убедительных доказательств может быть направлена не во благо, а во зло. Теперь я знал, что и на работе не все принимали отца, одни восхищались им, другие отвергали, и я однажды слышал, как женщина-инженер, правда, имеющая к работе отца косвенное отношение, говорила: «Да, не хотела бы я иметь такого в начальниках, слишком уж он силен. Что же делать бедным тем, у кого несовершенна мысль? Только подчиняться?» Были о нем и такие мнения, вполне возможно — по-своему справедливые. Иногда я думаю, что с Верой он так легко сошелся и полюбил ее потому, что она умела удивлять окружающих неожиданностью и необычностью своих решений. Но это уж особый разговор.
С детских лет я привык считаться с отцовским мнением и подчиняться ему. Наверное, у отца была своя методика воспитания, он не давил, не приказывал и даже не морализировал, он заставлял меня пройти как бы через действие и поневоле принять предложенное им решение.