Я много думал: почему нарушились наши отношения? Дело было все-таки не только в том, что я всерьез решил заняться историей Отто Штольца, — все было сложней и запутанней.
Я хорошо помню, как появилась Вера у нас в доме… Несколько лет мы собирались отмечать день рождения мамы втроем, даже близких ее подруг и друзей отца не приглашали, мама говорила: «Мне приятно быть в этот вечер только с вами. Я не могу кривить душой, а при чужих мне надо будет делать веселую рожицу, будто я радуюсь старости». К тому времени мама уже была больна, и безнадежно, я тогда об этом не знал, но думаю, что отец или догадывался, или сумел выпытать правду у врачей, потому что каждое ее желание, даже намек на него старался выполнить. Ужин был назначен на семь вечера, отец появился точно, но не один, а с Верой; он вошел возбужденный, раскрасневшийся с мороза и, обтирая повлажневшие усы, привлек к себе маму, поцеловал, сунул ей сверток с подарком и, тут же обернувшись к порогу, сказал:
— А вот, Наденька, познакомься, это Вера Кольцова. Ты уж извини, мы с ней займемся делами на полчасика, не больше, пока ты на стол накрываешь.
Я навсегда запомнил, как стояла Вера в прихожей, прижимая к себе футляр с чертежами, одетая в дубленку с белым воротником, в белой шапочке, вся розовая и свежая; она сняла с себя шапочку, тряхнула головой, чтобы сбросить с волос капли растаявшего инея, и светлые волосы ее мелькнули передо мной; нимало не смущаясь, она первая протянула руку маме и сказала так, словно и раньше бывала здесь:
— Поздравляю вас. Извините, что отниму немного времени.
Мама улыбнулась, и это была не обычная в таких случаях вежливость. Я понял: Вера с первого взгляда понравилась маме. Я кинулся было помочь Вере снять дубленку, но не успел, она сбросила ее с себя проворно и механически одернула синий, туго облегающий тело свитерок.
— Прошу, прошу ко мне! — радостно шумел отец.
Меня он не приглашал, но я сам направился в его комнату, отец не возразил, а может быть, он просто и не заметил меня… Потом я узнал, каким путем Вера оказалась у нас в тот вечер. День у отца был тяжелым, он мотался по цехам, затем часа три сидел с инженерами из сборочного — там шла реконструкция одной из линий, которую переводили на автоматику, все с этой линией порядком измучились, все отлично понимали, что есть ошибка в электронной схеме, существовало уж множество вариантов, и каждый день отец обсуждал с инженерами новый вариант. За этим делом он засиделся допоздна, а когда взглянул на часы, то понял — нужно все бросать и немедленно ехать домой. Он отпустил инженеров, стал одеваться, и тут вошла, каким-то образом миновав секретаря, Вера.
— Мне нужно полчаса, Юрий Сергеевич.
— Не будет даже секунды.
— Будет, — сказала Вера мягко, без всякой твердости в голосе.
— Ага, — насмешливо сказал отец, застегивая пальто. — Наверное, вы из тех кудесниц, что умеют останавливать время. Займитесь этим без меня. — И он направился к двери, но Вера преградила ему путь, и когда он подошел к ней вплотную, то вспомнил, что эта молодая женщина работает в отделе главного конструктора. — Вас что, не устраивает ваше прямое начальство?
— Меня все устраивает, — сказала Вера, — но у меня есть электронная схема на линию в сборочном.
— Разве вы входили в группу?
— Нет. Просто я нашла решение. Если нет полчаса, то на первый случай полминуты. Взгляните…
Она раскрыла перед отцом чертеж, и он уставился на него…
Надо сказать, что инженерная жизнь на любом заводе насыщена историями о том, как множество людей бьются над какой-нибудь проблемой, а потом приходит ангел со стороны и решает все это как дважды два четыре; над этим можно смеяться, если вырывать такую историю из всего потока заводской жизни и делать из нее чрезвычайное происшествие, но на самом деле подобных случаев происходит великое множество, им никто не удивляется, больше того — о них быстро забывают, потому что они представляют довольно рядовое явление: ну, случилось так, и хорошо, кто-то же должен найти решение, коль его ищут, любая машина рано или поздно начнет работать, как и любая линия рано или поздно будет введена в строй.
Отец понял все сразу, а понять ему нужно было пока только одно — что на бумаге изложено предложение, какого еще не значилось в предыдущих вариантах, и потому рассмотреть его следовало немедленно.
— Сдаюсь, — рассмеялся он. — Будут полчаса, но не здесь, а у меня дома. Я не могу опоздать сегодня ни на минуту.
Вот так Вера оказалась у нас в тот вечер…
Я не буду здесь объяснять подробно, в чем заключалось предложение Веры, это может быть интересно только узкому кругу специалистов, да и то вряд ли — дело в том, что схема, предложенная ею, выглядела упрощенно и старомодно. Те, кто работал над линией, старались, естественно, применить новейшие достижения автоматики, в этих поисках они измордовали себя, а Вера пришла свеженькая и не стала принимать в расчет все, что они сделали до этого, а просто решила вернуться к старинке. Если говорить конкретно, то в цифро-аналоговом преобразователе вместо новейших бесконтактных ключей она применила контактные, то есть убрала транзисторы; ну, это примерно так, как у нас иногда лечат больных, — врачи прописывают новейшие лекарства, а они не помогают, и вдруг приходит доктор и выписывает копеечные порошочки, и болезнь как рукой сняло, доктора этого называют чудотворцем, а он просто-напросто извлек из забытья рецептик лекарства, которым пользовались больные еще во времена чуть ли не Гиппократа и легко вылечивались, да давным-давно из-за всевозможных новаций об этом рецептике забыли.
— Хорошо, — сказал отец, решительно отодвигая чертеж. — Завтра утром ваш доклад.
— О’кей, — кивнула Вера и стала укладывать схемы в футляр, и вот тут-то отец посмотрел на нее совсем иначе, чем прежде: в глазах его появилось любопытство, и даже я почувствовал, как его взгляд очертил ее фигуру, задержался на длинной розовой шее, затем опустился ниже, — это был чисто мужской откровенный взгляд любования, и, видимо, Вера ощутила его, на какое-то время пальцы ее перестали слушаться, и потому она долго не могла закрыть футляр. Конечно же все это я осмыслил позже, а не в то самое мгновение.
— Всего вам доброго. Я пошла, — сказала она.
Но тут вмешалась мама:
— Ну, зачем же так, сразу? У нас пироги.
— Но ведь я только по делу, — ответила Вера. — Мне неловко.
— Да что там неловко! — подхватила мама ее под руку.
Вера посмотрела робко на отца, словно ей хотелось знать, а как же он отнесется к этому, и отец тотчас откликнулся:
— Ну, Вера Алексеевна, коль именинница приглашает, так отказываться нехорошо.
— Я на полчасика, — поспешила ответить Вера.
— И то ладно, — согласилась мама.
Вечер прошел у нас весело, отец был в ударе, провозглашал тосты, целовал маму и много рассказывал с шутовской легкостью, мы смеялись; его рассказы во многом были не новы ни для меня, ни для мамы, и потому больше были обращены к Вере, но нам тоже было приятно еще раз услышать, как повстречал он маму в полевом госпитале, как подрался из-за нее с одним лейтенантом и они даже хотели устроить дуэль на пистолетах, и о том, как справляли они свадьбу в землянке, в пятистах метрах от немцев.
Вера просидела у нас часа полтора, потом поднялась решительно.
— Жаль, у вас хорошо, но мне надо ехать…
Я долго сидел, размышляя, в своем номере, и когда наконец решил ложиться в постель, было уже за полночь, редкие звуки и голоса доносились с улицы; я подошел к окну, чтоб затворить его, потому что повеяло прохладой, и невольно посмотрел на темнеющую громаду кубообразного здания, и удивился — в бывшей комнате Отто Штольца по-прежнему горел свет, теперь освещенное окно было одиноким, лучи из него падали вниз, на остроконечные вершины елей, что высажены были вдоль фасада здания. Днем я заходил туда. Огромный дом давно перестроили внутри, и в той комнате теперь находилась одна из приемных — диван, письменный стол с телефонами, ряд стульев у стены, и, видимо, в этот поздний час кто-то вел там ночное дежурство, — и все же этот одинокий свет среди многочисленных темных окон показался мне сигналом зовущего на помощь и молящего о милосердии, потерпевшего душевный крах существа в огромном взбаламученном мире…
«Ностальгия бывает и у солдат, хотя они подчинены долгу и должны нести свою службу согласно присяге и приказу. Но эта девочка… Нет, тоска, которую она в меня вселила, это не просто тоска по родине, это ностальгия по ушедшему времени, по той поре, когда я был молод и свободен от множества взятых на себя впоследствии обязательств, которые казались мне когда-то необходимостью, а теперь давят обесцененным грузом, навьюченным на мои плечи посторонней силой…»
От Штольца остался дневник, от Эльзы Куперман — единственное короткое письмо, и поэтому мне нелегко о ней рассказывать. Главное, чем я пользуюсь, — воспоминания людей, разысканных мною в Минске (о некоторых таких встречах я еще расскажу), — но прошло так много времени, что эти люди всего вспомнить не могли; видимо, во многих случаях на прошлое наложились впечатления позднее прожитых лет; я старался отсеять их, хотя и не очень уверен, что мне это удалось, и все же зачастую меня поражала память людей тем, что в ней сохранялись такие тончайшие детали событий, о которых можно рассказывать только по свежим следам, и лишь позднее я понял, в чем дело: некоторые из этих людей так и остались пожизненно частью своего существа в минувшем, и хоть все изменилось вокруг, иным стал их облик, но те события потеряли границы времени, они врывались в настоящее, становясь грубо осязаемой реальностью.
Я не знаю, какими путями доставили Эльзу в эшелоне с другими немецкими, чешскими и польскими евреями в Минск, пути эти поистине неисповедимы, они сокрыты где-то в утробе рухнувшей имперской бюрократической машины, где зачастую кончалась целесообразность и начинала властвовать мистика параграфов, несмотря на традиционную немецкую рациональность. Когда потом я был в Веймаре и проехал в Бухенвальд, то увидел карту внешних команд знаменитого концлагеря, сама гора Эттерсберг была центром огромного комбината смерти с могучей сетью лагерей уничтожения, разбросанной по Германии. Кажется, их было около ста тридцати, этих Мюльхаузенов, Брауншвейгов и так далее, и в Эйзенахе тоже была одна из внешних команд Бухенвальда, но, видимо, даже эта мощная сеть не справлялась со своим делом, и потому уходили эшелоны на восток, набитые обреченными.