На следующий день Отто Штольц обошел двор котельной, осмотрел, как идет разгрузка торфа и доставка его на вагонетках, потом вызвал к себе офицера, отвечающего за этот участок работы.
— Вы плохо справляетесь со своим делом, — резко говорил Штольц. — Вы, видимо, решили, что отопление здания всего лишь дополнительная нагрузка на нашу команду и к ней можно относиться с холодком. Вы забыли, что в военном деле нет второстепенных обязанностей. Между тем вам поручен ответственный участок. Достаточно выбыть из строя котлам — и это парализует работу многих армейских служб, размещенных в здании…
Офицер слушал молча стоя навытяжку; он не понимал, за что получает выговор, так как вовсе не считал работу котельной второстепенным делом, старался исполнять ее хорошо, но возразить Штольцу или же попытаться оправдаться боялся: он знал — оберст-лейтенант бывает крут в своих решениях, строго наказывает офицеров за нерадивость, слишком уж рьяно занимался Штольц наведением порядка после своего предшественника.
— Вы набрали в рабочую колонну бездельников, — сухо и жестко говорил Штольц. — Двести человек с трудом справляются с подачей торфа. Подумать только — двести человек! Это двести пайков из армейских запасов. С сегодняшнего дня я сам займусь котельной. Почему вы не доложили мне, что прежде талоны на питание этим бездельникам выдавал лично начальник команды? Отвечайте! Я вас спрашиваю!
— Я полагал, у вас достаточно много дел, — запинаясь, произнес офицер.
— Ваше дело было доложить, а не полагать. Талоны на питание передадите мне. Я сам буду распоряжаться поощрением тех, кто честно выполняет долг. Все!
Через час Отто Штольц появился на Юбилейной площади в сопровождении дежурного офицера.
Оглядывая площадь с деревянного возвышения, он цепким взглядом дальнозорких глаз увидел среди множества людей, над которыми клубился пар от дыхания в морозном воздухе, Эльзу и, указав дежурному офицеру на эту группу, приказал:
— Сто человек оттуда и сто русских, те, что рядом.
Офицер бойко сбежал с помоста, и вскоре рабочая колонна была построена. Штольц прошелся вдоль нее, остановился возле Эльзы и сказал:
— Эта — старшая, а эта, — кивнул он на высокую женщину, показавшуюся ему знакомой, — помощница.
Колонна двинулась к воротам, а Штольц пошел к своему «опелю», из которого с услужливостью выскочил белобрысый Ганс, чтоб открыть перед ним дверцу.
Сначала гетто начиналось за улицей, которая носила название старинной реки Немиги, той самой, где «снопы стелют головами, молотят цепами харалужными, на току жизнь кладут, веют душу от тела…». Потом территорию гетто уреза́ли несколько раз, и она отступила от Немиги. Я попал на эту улицу, когда здесь прокладывали широкую трассу, сносились старые дома, их сносили и дальше, к Юбилейной площади, старенькие деревянные строения, двери которых когда-то обиты были железом, содранным с сараев и крыш разрушенных домов, будто таким способом можно было установить преграду ломящейся смерти. Местами еще сохранились горбатые улочки, мощенные булыжником, за заборами густо росли яблони, отягощенные румяными плодами, но их уже окружали ряды новых домов, и маячила в отдалении, отсвечивая дымчатыми стеклами, высотная гостиница «Юбилейная». А на площади — рынок, огороженный серыми бетонными плитами, на деревянных столах горки лоснящихся яблок, пупырчатые огурцы, помидоры и возы с отборным картофелем — разваристой бульбой… Было ли здесь то, о чем теперь я так много наслышан, и могло ли быть?.. Веселые голоса людей таяли в прозрачности августовского дня.
Когда я покинул Юбилейную площадь и шагал по булыжной мостовой, то ощутил тупые удары, словно идущие из-под земли. Мне стало не по себе. Остановился, чтобы проверить, не показалось ли это мне, неужто и в самом деле может вздрагивать земля, но удары продолжались. Мне стало страшно — только что думал о тех, кто много лет назад погребен здесь, и возникла невероятная мысль: они рвутся наружу. Быстро свернул за угол, и все разъяснилось: мощный кран опускал металлическую бабу на бетонную сваю, вгоняя ее в грунт. Я обратил внимание на разрушенную хибару, наполовину снесенную бульдозером, сам бульдозер, опустив вогнутый нож, стоял тут же, кабина его была пуста. В хибаре под содранными досками пола, рядом с погребом, открывалось узкое пространство, отделенное стенкой, сложенной в один кирпич, где могли бы укрыться человека три, и я догадался, что это и есть одна из пресловутых «малин» — тайное убежище, какие создавались в гетто, чтобы можно было спастись от погромов. Спрыгнул в него. Там валялись клочки старой, сгнившей бумаги, а в углу нашел значок с надписью «Осоавиахим». Никогда я не был нумизматом, не собирал ни монет, ни медалей, ни значков, но этот бережно спрятал в карман… Значит, все было, это не кошмар, не страницы черной книги ужасов, это было.
— Эй, ты что там копаешься? — услышал оклик, и когда поднял голову, то увидел белокурого парня в засаленных джинсах, жующего булку с колбасой. — Клад, что ли, ищешь? — сказал он и хохотнул.
Я вылез из ямы.
— Работаешь здесь? — спросил я.
— А вон мой танк, — кивнул он на бульдозер, отпивая квас из бутылки, тут же заработали его крепкие челюсти, и на упругих, бурых от загара щеках образовались твердые желваки, а светло-карие глаза смотрели простодушно. — Ну, чего нашел, покажи.
Я вынул из кармана значок, протянул ему.
— Эка невидаль, тут иной раз копнешь — такое вытянешь… Недавно пулемет отрыл. Первоклассный пулемет, смазан, в ящичек заложен. Немецкая вещь.
— Ты здешний?
— В самую точку. С Немиги. Вон два барака, видишь? Слева мой. Там родился и взрастился. Ты какого года?
— Сорок пятого.
— Ну, так ты старик. Я с пятидесятого. До семи лет в том бараке произрастал. И смотри, судьба какая. Завтра мы его рушить будем. Это, выходит, я свой родной дом танком прочешу.
— Тут ведь было гетто.
— Ну, это в другую эпоху… А вообще-то тут везде кости. Как ни копнешь — кости. Минск, считай, весь на том стоит. Я как первый раз наткнулся, страшно было.
— А сейчас?
— Да и сейчас страшно. Только я по-быстрому стараюсь. А скажи, история у меня с бараком. А? Ребятам вот говорю: а если я мировую славу получу, мало ли чего в жизни бывает, и захотят мне мемориал сделать. Так, мол, и так — в этом доме родился… А где, спросят, дом-то? Да он его сам бульдозером… Тут, понимаешь, мужики с киностудии ходили. Говорят: «Зря вы, ребята, все старое рушите. Оставили бы хоть квартал, а то нам и войну снимать скоро негде будет». Так наш прораб их спрашивает: «А вы в той хатине без ванны и, между прочим, с общей кухней жить согласны?»
— А может, и верно надо бы оставить?
Он уже доел свою булку, спрятал бутылку из-под кваса в кабину бульдозера, надел рукавички.
— Знаешь, парень, не по старой рухляди все это помнить будут, по жизням. Тут ведь, в наших местах, семьи нет, чтоб в войну кого-нибудь в земле не оставила. А про это через сто годов не забудут…
Он полез в кабину бульдозера, а я пошел с Немиги, и когда вышел на асфальт, то оглянулся: бульдозер, подняв нож, надвигался на остатки хибары, где я только что копался в подвале…
В предисловии к дневнику Анны Франк, написанном Анни Роймен-Ферхор, я прочел такие слова: «…чудеса не обладают привлекательностью: они могут изумлять, ошеломлять, производить сенсацию, но им не хватает притягательной силы, свойственной всему, что зарождается, постепенно растет, развивается и достигает зрелости». Когда я прочел это впервые, то усомнился в точности сделанного наблюдения, мне казалось, что чудеса, как множество необъяснимых явлений, вызывая к себе любознательность, привлекают, но теперь я убежден, что Анни Роймен-Ферхор не зря все это написала, факт всегда удивительней и заманчивей любой фантазии, а обыденная реальность поразительней чуда, стоит только приблизиться к ней, разглядеть, хоть порой она бывает и зловеща, как зловеще любое время, когда «веют душу от тела».
Вот какую выписку я сделал из судебного отчета 1946 года по делу о злодеяниях, совершенных немецко-фашистскими захватчиками в Белоруссии:
«П р о к у р о р. На предварительном следствии вы показали, что Кубе рассказал вам подробно, как Гиммлер дал задание начальнику штаба по борьбе с партизанским движением Баху уничтожить на оккупированной территории Советского Союза 20 миллионов русских людей и что это в значительной мере должно способствовать сокращению деятельности партизанского движения. Так ведь было?
Г е р ф. Гиммлер дал приказ Баху уничтожить 20 миллионов русских людей, а сам Бах говорил, что необходимо уничтожить не 20, а больше — 30 миллионов.
П р о к у р о р. С какой целью намечалось уничтожение такой массы советского населения?
Г е р ф. Еще в 1943 году Гиммлер высказывал, что Урал должен принадлежать немцам, а восточней Урала должно быть сделано так, чтоб там русских не осталось.
П р о к у р о р. Где?
Г е р ф. Восточнее Урала.
П р о к у р о р. Что еще можете сказать по этому поводу?
Г е р ф. Я лично доносил Гиммлеру о результатах экспедиций «Герман» против партизан, а также говорил с Гиммлером и по вопросам уничтожения населения. В этом он требовал использовать систему, указанную в книге «Чингисхан».
П р о к у р о р. Вы эту книгу читали?
Г е р ф. Да.
П р о к у р о р. Что об этой книге говорили с Гиммлером?
Г е р ф. Он рекомендовал придерживаться методов, которые проводил Чинхисхан.
П р о к у р о р. Для чего вам давалась эта книга?
Г е р ф. Эта книга дарилась в день рождения Гиммлера каждому начальнику СС и полиции. Мы должны были учиться по этой книге».
В Минске я жил лихорадочной жизнью; никогда не думал прежде, что так может увлечь расследование; каждая новая деталь о днях оккупации этого города, которую узнавал, казалась мне бесценным кладом; я бережно сохранял ее в памяти и так был увлечен поисками, что порой мне начинало чудиться: я попал в минувшую эпоху и начинаю существовать в ней рядом с Отто Штольцем и Эльзой, слышу их голоса, читаю их мысли и наблюдаю каждое движение…