Перешагнув порог, они остановились в рабочем кабинете Отто Штольца, обе припорошенные ржавой торфяной пылью, она въелась в складки их лиц. Эльза и Лиза. Некоторое время Штольц продолжал сидеть за столом, рассматривая их, взгляд его соскользнул им на ноги — на обеих были одинаковые грубые ботинки, покрытые заплатами. Нет, они не оставили следов на чистом полу, они тщательно вытерли обувь, прежде чем войти в кабинет. Штольц раскрыл папку, вынул оттуда талоны и, поставив на них подпись, протянул их Лизе.
— Подождешь немного в коридоре.
Лиза поклонилась:
— Да, господин оберст-лейтенант, — и, пятясь задом, вышла, не сводя удивленных глаз с Эльзы.
Едва за Лизой закрылась дверь, как Штольц с силой рванул на себя ящик письменного стола, выбросил из него несколько консервных банок, кирпичик хлеба, колбасу, вскочил, собрал эти припасы и шагнул к Эльзе.
— Это тебе… тебе, — говорил он, задыхаясь от волнения, и стал сам рассовывать банки по карманам ее ватника, а хлеб и колбасу вложил в протянутые руки.
Голодная спазма передернула лицо Эльзы, она потянула почти одновременно колбасу и хлеб ко рту, глаза ее ничего не выражали, они словно застыли в отупении; откусив сначала от колбасы, прямо со шкуркой, на которой образовался белесый налет плесени, а потом от края хлеба, она начала жевать, торопливо, тяжело сглатывая, будто боясь, что сейчас у нее отнимут еду, и Штольца передернуло от этой нечеловеческой отрешенности ее лица. «Боже мой, — подумал он, — она же вся окостенела…» Тут он вспомнил, — потом он удивлялся, что именно в этот момент память представила перед ним картину прошлого, — он вспомнил, как однажды в хороший день усадил сына Макса и Эльзу в свой «дикси» небесно-голубого цвета с отлично отлаженным мотором и повез их в горы; они хохотали всю дорогу, его сын и эта девочка, они были ровесниками, и обоим тогда было по девять лет; все вызывало у них смех — корявое дерево, изгиб дороги, мост, — но больше всего они радовались стеклянно падающему с отвесной горы ручью; возле него они и устроили пикник, расстелив на траве скатерть и аккуратно разложив на ней припасы, привезенные в плетеной корзине; Эльза подбрасывала вверх три яблока, жонглируя ими, она делала это очень ловко, как настоящая циркачка, кто-то здорово ее обучил этому, и Макс умирал от зависти. Все это остро вспомнилось Штольцу, до мелочей, так, что он даже услышал смех Эльзы, увидел пятна солнца на сочной траве, чистоту струящейся воды.
«Но разве может утешить прошлое, оно лишь способно растравить рану, вливая в нее яд недоверия, что радость повторами, ибо, наталкиваясь на грубый реализм сегодняшнего, прошлое подчеркивает, как далеко мы ушли от фантазии молодости и мечты о свободе духа».
— Ты это можешь взять с собой, — стараясь говорить медленно, чтобы смысл слов дошел до ее сознания, произнес Штольц и тут же подумал, что она не поняла его и поэтому так торопится есть. — Это — твое. Ты поешь потом.
Последние слова она восприняла, может быть, они прозвучали для нее как приказ, и, взглянув на хлеб и колбасу, затравленно, как зверек, подгребающий под себя крошки, быстро запихала еду за борт широкого ватника, и Штольц снова обратил внимание на ее длинные пальцы, покрытые темной корочкой грязи.
— Да, вот еще что! — спохватился он и снова раскрыл ящик стола и вынул оттуда брусочек мыла. — Возьми-ко и это.
Только сейчас она обрела дар речи и, поклонившись, сказала:
— Спасибо.
— Ну что ты, — растроганно произнес он. — Это мой долг, Эльза… Я обязан помочь. Твой отец был моим учителем. — И только когда произнес это, понял, что совсем не об этом следовало ему сказать ей, а о том, что не знает, чем помочь еще. — Когда ты придешь еще раз, я снова тебе дам что-нибудь, — сказал он.
— Спасибо, — повторила она.
Тут он вспомнил — та высокая женщина торчит в коридоре вместе с конвойными, и в любую минуту кто-нибудь из офицеров может заинтересоваться, что творится в его кабинете, и сказал:
— Ты можешь идти.
Жалко пятясь спиной к двери, как и ее подруга, Эльза вышла из кабинета.
В синем морозном дыму возвращалась рабочая колонна в гетто, охраняемая солдатами и овчарками; каждый нес с собой что-нибудь: кто в консервной банке остатки эрзац-супа, кто сохранил кусок хлеба, несли и поленья для топки: тем, кто оставался дома, — детям, старикам, больным, — нужна была какая-то еда и тепло очага; несли, хотя знали, что стража у ворот иногда останавливает колонну и отбирает все, что пытаются доставить в гетто, поэтому прятали свои припасы под одежду, веря — авось обойдется. Эльза вся сжалась под ватником, чтоб ее худое тело еще больше уменьшилось в объеме. Она радовалась, что возвращается не с пустыми руками и сможет накормить и утешить Юзека, которому особенно трудно в первые дни разлуки, а потом можно будет что-нибудь придумать — ведь есть в гетто и другие мальчишки, появилась надежда на их спасение: Лиза сказала ей, что русские евреи научились переправлять детей в лес, к партизанам, и она постарается позаботиться о Юзеке.
На этот раз все обошлось, они быстро миновали входные ворота, и Эльза припустила бегом к дому. Она нашла Юзека в закутке за шкафом: мальчик сидел на полу, обхватив руками колени, и раскачивался из стороны в сторону; его большие темные глаза смотрели отупело, не мигая.
— Я принесла тебе еды, — зашептала Эльза. — Вот здесь хлеб. А это колбаса, настоящая…
Она ожидала, что Юзек сейчас же вцепится в еду зубами, но мальчик не притронулся к ней.
— Где мама? — спросил он. — Суламифь? Их убили?
— Нет, — зашептала Эльза. — Ты не бойся. Они ушли из гетто. Они спасутся, и ты не бойся.
— Их убили, — упрямо сказал Юзек.
— Я тебе сказала правду.
— Куда они ушли?
— В Польшу… Но ты их еще сможешь увидеть. Я тебе помогу. А сейчас ешь.
Юзек взял хлеб и колбасу, обнюхал их и начал торопливо, жадно есть, откусывая большими кусками, и глотал их не разжевывая.
— Ты не спеши, — тихо сказала Эльза, — так ты можешь подавиться и заболеть. — И она погладила его по жестким, слипшимся волосам, в ней возникла забытая нежность, захотелось укрыть этого мальчика, защитить, словно он был для нее сейчас самым родным; она вспомнила, что у нее есть мыло, завтра она постарается нагреть воду и помыть ему голову, ведь теперь это ее мальчик и она отвечает за него.
Когда он поел, она расстелила тряпье в своем закутке, уложила Юзека рядом.
— Польша — это далеко? — спросил он.
— Я не знаю. Но тебе незачем об этом думать, ты спи. — И она опять погладила его по голове.
Эльза устала за день работы и все же ночь спала беспокойно, просыпалась, потому что чувствовала, как вздрагивает худое тело Юзека. «Ничего, ничего, — думала она, — мы его спасем. Лиза обещала».
Под утро она уснула крепко и проснулась оттого, что почувствовала — Юзека нет рядом; она пошарила рукой по тряпью — лежанка еще была теплой, тогда она поняла, что мальчик ушел недавно. Эльза вскочила, надела телогрейку, платок, выбежала на улицу. Мутная предрассветная синь стояла над домами, Эльза огляделась. Кричать она боялась и потому заметалась между домом и бараком, но Юзека нигде не было. Тогда, решившись, она выскочила из ворот на «русскую» часть гетто, и в это время в тишине грохнул выстрел, он грохнул совсем близко, и Эльза безотчетно побежала на него.
Юзек лежал на снегу у самой колючей проволоки, где был небольшой лаз; в синей мути скрипели, удаляясь, шаги часового. Эльза кинулась к Юзеку, попыталась приподнять его, рука ее окунулась на груди мальчика в горячее и влажное.
— Свиньи! — закричала в отчаянии Эльза. — Убийцы! Свиньи! С той стороны, где утихли шаги, раздался выстрел, пуля просвистела над головой.
— Стреляйте! — задыхаясь, вскричала Эльза. — Стреляйте! Стреляйте!
Она вскочила, ее трясло в безумном припадке, но выстрелов больше не было. Эльза, обессиленная, опустилась на снег.
— Ну, зачем… зачем ты сюда полез? — прошептала она, глядя на Юзека. — Разве бы ты их смог найти? Дурачок, ты даже не спорол звезды…
Она сидела на снегу до тех пор, пока не почувствовала, что замерзает; тогда она встала, вернулась к дому, взяла санки и снова пришла на то место, где лежал Юзек. Она взвалила его тело на санки и знакомой дорогой повезла на кладбище.
Все следующие ночи она молила бога о Лии и Суламифи: «Боже, дай дойти им и спастись…»
Я не знаю, удалось ли белокурой Лии вместе с дочерью Суламифью преодолеть зимние дороги, где за каждым поворотом, у каждой деревенской околицы злорадно таилась конусообразная смерть, вложенная в магазин автомата или карабина, а если удалось и жива сейчас где-то женщина с древним библейским именем девушки из виноградников, то как несет она в себе нелюдское отчаяние своей матери, решившейся во имя ее спасения пожертвовать сыном?
Часть четвертаяВЬЮЖНЫЕ НОЧИ ФЕВРАЛЯ
Что происходило с Отто Штольцем?.. У него было много работы: инспекция зенитных батарей, поездки на аэродромы, проверка служб наблюдения и неисчислимое множество других забот по охране неба, — но чем бы он ни занимался, всегда помнил: в обеденный перерыв должен выдать талоны и встретиться с Эльзой.
Чем больше я думаю о Штольце той поры, тем явственнее выступает передо мной двойственность его облика.
Сухой, подтянутый, с надменной высокомерностью в лице, жесткий и требовательный к подчиненным, исполнительный перед начальством, с пунктуальной точностью выполняющий возложенные на него обязанности. Впрочем, и прежде, когда он трудился на заводе, — это уж мне рассказали в Эйзенахе, — был таким же аккуратным работником: так его учили. И только мастер Куперман вселял в него свободолюбивый дух инициативы, считая, что инженер должен изобретать. Армия же со своей гигантской, железно отлаженной машиной подчинения требовала от Штольца дела и только дела. «Главное состоит в том, что все решает работа» — так было сказано в одной из военных инструкций; правда, там же была сделана оговорка: «Не бойтесь решений, которые могут оказать