Так он стал лишь исполнителем чужой воли, даже без права внутреннего выбора, и только тосковал о нем, отдавая эту тоску дневнику, хотя занятие это было не из безопасных; постепенно одиночество стало доставлять ему наслаждение — то было единственное убежище, где можно было посожалеть о несбывшемся, заняться поисками утраченного времени; вся же остальная часть жизни строилась на подчинении повелениям извне.
Встреча с Эльзой стремительно вернула его в прошлое и словно бы заново начала открывать его перед ним в часы, когда он оставался один в комнате или, мучась ночной бессонницей, прислушивался к вьюжному ветру; Штольц уходил мыслями в радости дней, проведенных с мастером, приносивших ему усладу познания, и из темных глубин, где, казалось бы, были погребены осколки чувств, некогда открывавшие перед ним высокие надежды, черной тревогой звучала его вина отступничества.
«Что случилось со мной? — мучительно думал Штольц. — Когда и где это случилось?..» Он перелистывал свой дневник, словно в нем пытался отыскать ответ, и возникало перед ним недавнее прошлое; оно существовало как бы в двух измерениях — внешнем: гостиные Дрездена, шелест женских платьев, строгость службы и смутная вера: там, где шла война, все идет, как надо, как должно быть на войне, разумно и самоотверженно, по тем канонам, что представлены были ему в академии, — но был и второй план, глубоко запрятанный в тайники души: презрение неистребимое, возросшее на почве, возделанной Бруно, презрение «ко всем этим», и оно нет-нет да и прорывалось наружу: «Вы мелкая духовная чернь, разве вам свойственна широта мышления, истинная свобода духа?» — и тогда он становился высокомерен, потому что чувствовал: тайно приобщен к некоему более высшему и разумному.
«Господи, почему я так слаб? И что могу я? Только пожалеть ее?.. Но это так ничтожно. Она ничего не просит, но как отчетливо я слышу в ночной тьме ее зов о помощи. Что еще могу я сделать для нее?» Вокруг этой девушки с лицом святой Инесы смерть очертила границу, — Штольц представлял огромное земное пространство, где завьюженные поля сменялись лесами, преграждались реками, на этом пространстве размещались деревни и города, но всюду, куда бы ни ступила Эльза, ее ждали облеченные властью посланники смерти; не было для нее укрытия, не было исхода. «…Но если я не укрою ее, то до смерти не смогу себе этого простить. За ней тень мастера».
Когда услышал он слова Рабе в столовой, то отчетливо осознал: опасность гибели Эльзы катастрофически приблизилась. И тут же он подумал: а если завтра Эльзы не будет? И сразу открылась перед ним зияющая чернотой пустота. «Боже мой, — впервые с ясностью почувствовал он, — ведь я больше не могу без нее. Совсем не могу…»
Было девять часов вечера, когда Штольц вышел во двор котельной; окна огромного здания были темны, хорошо зашторены, и ни капли света не сочилось из них, но из-за снега, отдававшего в ночную темноту отражение мутных лучей неба, можно было различить дорогу, колею рельсов и вагонетки. Штольц прошел через двор и остановился у широкого пролета, в него видно было, как зябко жались друг к другу внизу одноэтажные домишки, а дальше улицы уходили вверх, и там взвились одна за другой рыжие ракеты, на заснеженные крыши пролился грязный апельсиновый свет, и тут же зашлась пулеметная очередь, а за ней один за другим ударили два разрыва гранат, — там было гетто. «Неужели им не хватило дня?» — брезгливо поморщился Штольц и вяло подумал о том, что Рабе нарушает его инструкцию, разрешая ночную пальбу из ракетниц, но тут же эта мысль вызвала раздражение к самому себе, — другое выгнало его из тепла в этот двор. Днем он проезжал мимо проволочных ворот гетто, оттуда одна за другой, натужно рыча, выходили черные, наглухо закрытые машины. Теперь он знал, что это за машины, как подключены раструбы в их кузова и по ним гонится отработанный угарный газ, — если бы в Дрездене кто-нибудь сказал ему, что такое состоит на вооружении немецкой армии, он счел бы это самой разнузданной клеветой, но теперь он знал вещи и похлеще.
«С ней могут сделать то же самое», — думал Штольц и почувствовал удушье, будто к нему в легкие нагнетался яд газа, сотворенный двигателем внутреннего сгорания; кто бы мог подумать, что обыкновенный автомобильный мотор может стать орудием смерти; кому явилась в голову подобная инженерная мысль, окрашенная самой зловещей фантазией?
Он прошел мимо часовых в котельную, он знал ее расположение, знал, что справа обширный машинный зал, где постоянно дежурят офицеры из другой команды, кажется, железнодорожники, наблюдают за состоянием приборов. Штольц свернул налево — там мерцали слабые лампочки под бетонированными сводами. Он прошел до деревянной ограды, где размещалась инструментальная, свернул еще раз налево, высвечивая себе дорогу фонариком. Над головой сипло подвывали трубы, от них шло влажное тепло, и слышно было, как срывались капли на бетон.
Штольцу нужно было найти двери в отсек, где закрыты были двести рабочих. Он остановился, размышляя, не прошел ли эти двери или, может быть, надо было взять еще левее, как увидел совсем близко от себя скользнувшую в сторону тень.
— Стой! — приказал он и тотчас включил фонарик. Сильный луч вырвался из сжатого кулака, выхватил из темноты сначала лоснящийся рукав пальто, потом лицо с испуганными глазами. Это была Лиза. — Ты? — удивился Штольц. — Что ты тут делаешь?
— Виновата, господин оберст-лейтенант.
Он все еще держал фонарь зажженным, и сильный луч света слепил глаза Лизы, он нажал кнопку выключения и только тогда увидел слева в стене окошко, нечто вроде бойницы.
— Ты хотела удрать? — спросил Штольц.
— Нет, — ответила Лиза, — я смотрела.
— Что?
— Отсюда немного видно гетто.
Штольц подошел к окошку, наткнулся ногой на ящик, но подниматься на него не стал.
— Как ты выбралась из отсека?
— Там в одном месте отходит доска, — осмелев, сказала Лиза и, неожиданно приблизив лицо, так, что Штольц ощутил на щеке ее дыхание, зашептала: — Что они там делают?..
Он помолчал и ответил с грустью:
— Разве ты не знаешь?
— Да, да, знаю, — шептала она. — Потому нас оставили здесь?.. Это вы оставили нас здесь? Скажите, господин оберст-лейтенант, скажите…
Она схватила его за рукав шинели, но он не оттолкнул ее, он молчал, обдумывая неожиданно возникшую мысль, и тут же удивился: как же раньше она не пришла ему в голову?
— Послушай, — тихо сказал он, — я хочу спасти Эльзу и тебя. Ты слышишь?
— Я так и знала, что это вы распорядились! — обрадованно проговорила Лиза.
— Ты слышала, что я сказал?
— Да… Эльзу — это я могу понять. Но меня?
— Ты нужна ей, — заторопился объяснить Штольц. — Ты местная, ты тут все знаешь. Язык, деревни. Я помогу вам выбраться. Но ты должна будешь ее укрыть. Ведь есть такие места, где можно будет укрыться… Ну, что ты молчишь? Или ты тоже не хочешь жить?
— Я хочу жить, — ответила Лиза. — Но мы одни не пройдем, господин оберст-лейтенант.
— Почему?
Голос Лизы отвердел, стал жестким, злым.
— Даже если у меня будут самые лучшие документы, господин оберст-лейтенант, любой полицай остановит и не задумываясь шлепнет. У меня жидовская морда, господин оберст-лейтенант, у меня типичная рожа, я не могу ее содрать с себя!
— Да, но Эльза…
— А что Эльза? Если вы думаете, что она смахивает на испанку, то в здешних краях не очень-то разбираются в сеньоритах, особенно когда они не знают и слова по-русски. Так что увольте меня, господин оберст-лейтенант.
— Но тут ты все равно погибнешь.
— Да! — выкрикнула Лиза и ткнула рукой в сторону окошка. — Так же, как те, кто умирает сейчас. Но с чистой совестью.
— Что ты имеешь в виду?
— Хотя бы то, что когда-нибудь вспомнят тех, кто был убит безвинно, вспомнят и содрогнутся.
— Ты веришь в это?
— Потому я еще жива… Перед смертью я не хочу кривить душой. Если я вам дам слово, что проведу Эльзу и укрою, зная наверняка, что мне это не удастся, то мне такое зачтется. Я ненавидела ложь и прежде, и я не хочу ее перед смертью. Пусть это вам даже покажется нелепо. Но это так!
Штольц молчал, слабый свет зимней ночи пробивался сквозь окно-бойницу, но он не давал возможности разглядеть лицо Лизы, и Штольц только видел рельефно выступающую тень; фонарик зажигать ему не хотелось, хотя чувствовал потребность увидеть лицо этой женщины, ему казалось, что оно сейчас лишено покорности и забитости.
— Странно, — сказал он. — Ты кем была до войны?
— Я хотела стать строителем. Училась проектировать дома.
— Но ты должна мне помочь… Слышишь? Я чувствую — ты можешь… Неужели нет выхода?
— Есть.
Он весь подался к ней, схватил за плечи.
— Говори, — выдохнул он.
— Только вместе с вами… туда, — указала она на окно и зашептала. — В лес… к партизанам. Но вместе с вами…
Когда смысл ее слов дошел до него, он вздрогнул.
— Ты! — воскликнул он. — Ты… понимаешь, о чем говоришь? Ты безумна!
— Нет, господин оберст-лейтенант, я в своем уме.
— Но я… я… Ты знаешь, что значит предложить мне это? — Если вы хотите спасти Эльзу…
— Но там, в твоих лесах, мы можем найти только гибель. Это не армия, это банды. Кто же может искать у них защиты?
— Это армия, господин оберст-лейтенант. Пора бы вам это знать.
— А ты откуда знаешь?
— Я родилась в этих местах.
— Но такой ценой… — пробормотал он.
— За жизнь не торгуются.
Штольц уловил в ее голосе насмешку, это взвинтило его, и он мысленно словно отшатнулся от происходящего, увидел себя со стороны, и весь разговор их показался ему безумством.
— Хорошо, — с отрезвляющим спокойствием произнес он, — я согласен забыть нашу беседу тут же. Ты можешь идти. Думаю, я сумею найти выход без твоих советов.
— Нет, господни оберст-лейтенант, есть только один…
— Иди! — прикрикнул он.
Лиза повернулась, но он тотчас остановил ее:
— Приведи сюда Эльзу, я хочу ее видеть.
— Хорошо, — сказала Лиза и исчезла в темноте подвала.