Эльза шла рядом с Лизой. Прежде она получала поддержку от этой высокой женщины, сейчас же Эльза чувствовала, что в этой поддержке нуждается ее подруга; у Лизы погибли родные, но в гетто оставались те, кто был ей дорог и к кому она привыкла за время заточения.
Когда колонна огибала развалины, от них метнулась тень, люди расступились и сразу сомкнули ряд, и тело растворилось в них, — так бывало и раньше: те, кому удавалось, содрав желтую заплату, ненадолго по своим нуждам покидать гетто, возвращались обратно только одним путем — стараясь пристроиться к рабочей колонне. Между Эльзой и Лизой встала девушка лет восемнадцати в рваном, осыпанном известью и кирпичной крошкой пальто, ее так трясло, что Лиза поспешила обнять девушку и прижать к себе.
— Я весь день ждала, — зашептала она. — Вся обморозилась…
— Ты потерпи, — ответила Лиза. — Дома чаю выпьем. Откуда ты, Лерка?
— Из Тростенца, — стуча зубами, ответила девушка.
Ряды колонны словно споткнулись о лежащую преграду, передние невольно обернулись на этот шепот.
— Идите! — свистящим окликом подстегнула людей Лиза.
— Я убежала, — захлебываясь, шептала девушка. — Они не заметили. Я в ельничек — и бегом, бегом… Ой, Лиза, там столько, столько… Из деревень белорусы и наши. А ям мало. Они выводили по двести и у нас на глазах пулеметами… А потом танки… Три танка — и по ним, чтоб примять. И снова еще двести, и снова пулеметами… А мы все стояли, все ждали, когда же нас… И я убежала. Всю ночь шла. По развалинам, по развалинам — и сюда. А вас нет и нет, сутки целые…
— Зачем ты сюда? — спросила Лиза.
— А куда?! — вдруг взвился голос девушки. Лиза успела закрыть ей рот рукавицей, и девушка лишь сумела прошептать: — Тут же дом мой…
— Стой!
Белый свет клубился впереди, у ворот, в нем вращались хлопья снега; конвой сбил колонну, заставив выпрямить ряды, и она стала втягиваться в ворота, словно клубы света всасывали людей, и они растворялись за ними. Когда Лиза, Эльза и Лера оказались у ворот, их ослепило на мгновение, а потом вытолкнуло на пустынную улицу, только слышен был хруст удаляющихся шагов — те, кто переступали границу гетто, разбегались тотчас же, торопясь к своим домам, и уже слышались в разных концах вопли отчаяния, им отвечали автоматные очереди. Втроем они заскочили в первый же попавшийся переулок.
— К тебе, — скомандовала Лиза Эльзе.
Мелькали дома с развороченными дверями, выбитыми окнами, трупы лежали на тротуарах…
В комнате, где жила Эльза, осталось пять человек; никто из них не обратил внимания на стук двери, люди лежали затаясь, уйдя в себя. Эльза достала из тайника свои припасы, протянула Лере.
— Ты поешь, поешь, — сказала Лиза.
Озноб не проходил, девушку всю трясло, и ела она давясь и урча, как маленький зверек; потом они лежали, стараясь согреть ее телами и дыханием, пока не поняли, что Лера давно спит и трясет ее не от холода и не от болезни — лоб ее был сух и прохладен, — а та дрожь иного свойства — безумного, неодолимого страха, охватившего все ее существо после увиденного.
— Если произойдет чудо, — тихо в темноте комнаты, словно молясь, сказала Лиза, — и мы останемся живы, разве сможем простить?
Утром на Шклафн-плац проходил «апель». Наступил час слез. Говорили, что это выдумка шефа гетто Рабе: дать людям отвести душу, «выпустить пары», пусть поплачут все вместе о безвозвратно ушедших. Рабе сидел в кресле на возвышении, козырек фуражки с высокой тульей опустился ему на пенсне, справа от него стоял небольшой оркестрик, а впереди седой человек, облаченный во фрак, пел:
— О, помни, человек, смертен ты, и ждет тебя день Страшного суда. Грядет, грядет суровый день! Боже, сотвори так, чтоб обеты, взятые мной, потеряли силу. Освободи меня от них, о боже…
— Освободи меня от них, о боже! — плача, шептали в колоннах.
Прикосновение губ ее держалось на его щеке, оно не угасло за ночь, сохраняя слабое тепло… «Я благодарна вам», — как много было в этом шепоте для Штольца.
— Девочка моя, если любовь способна родиться из жалости, то пусть будет благословенно это слабое чувство, ставшее подспорьем любви… «Я благодарна вам и буду благодарна на том свете». Но мы еще живы, а жизнь всегда таит надежду на добрый исход, — была бы воля. Ведь где-то должна быть трещина в сомкнутом железном круге… Но как, как отыскать ее? Любая лазейка может оказаться путем к спасению. Где она?
Когда Штольц вышел днем во двор, где Эльза и Лиза толкали вагонетку, то увидел рядом с ними незнакомую девушку; как белое пламя, выбивалась у нее из-под прожженной ушанки прядь седых волос.
— Господин оберст-лейтенант, пусть Эльза выйдет. Я бы хотела вам сказать несколько слов.
— Разве ты не можешь их сказать при Эльзе?
— Нет. Это не для чужих ушей, даже если это уши Эльзы.
— Хорошо. Эльза, подождешь в коридоре… Я тебя слушаю.
— Господин оберст-лейтенант, вы были откровенны со мной, и я решила отплатить тем же. Я знаю: вы не выдадите меня, да вам и незачем это делать. Убить меня можно даже здесь. Я вне закона. А передать меня в руки гестапо вам нельзя. Я могу проболтаться об Эльзе.
— Зачем ты угрожаешь? Если ты хочешь что-то сообщить, говори.
— Ладно. Я завтра уйду из гетто. Совсем.
— Куда?
— В лес.
— Но ты… ты сама говорила — не сможешь пройти.
— Сейчас смогу. У меня есть проводник.
— Ах, вот оно что! Значит, у тебя есть с ними связь?
— Есть.
— И ты решилась одна?
— Господин оберст-лейтенант, через два дня они начнут то же самое, что было позавчера. Получен приказ покончить с гетто. Может быть, вы слышали, как это было в Вильно? Там всех раздели и увели в каменоломни. Здесь собрали слишком много людей из разных стран. Они просто не справляются, а то бы давно все было окончено. Теперь они будут торопиться. На этот раз вам не удастся укрыть колонну в подвале.
— Ты бросишь Эльзу?
— У меня нет другого выхода, если я хочу спасти себя.
— Но что я могу сделать?
— Я уже говорила.
— Неужели ты не понимаешь, что это невозможно?
— Возможно, господин оберст-лейтенант. Вы можете спасти не только меня и Эльзу, но и еще многих. Для этого вам стоит взять грузовую машину. Ведь на вашу команду приходят грузы. В машину можно посадить двадцать пять рабочих и поехать с ними хотя бы на станцию Рудинск.
— Ты знаешь, куда ехать?
— Я сказала: у меня проводник.
— Тогда мы можем сесть на мой «опель». Я довезу тебя, и Эльзу, и проводника.
— Вам не поверят, что вы везете двух женщин на работу. А в бригаду поверят… Господин оберст-лейтенант, если вы спасете столько людей, вам это зачтется.
— Ты хочешь сказать, что мне гарантируют жизнь?
— Вам и Эльзе.
— Сколько у меня еще есть времени?
— Его нет. Если завтра утром не будет машины на Шклафн-плац, вы больше никогда не увидите меня.
— Ты смелая женщина, Лиза.
— Нет, смелые другие. А я пока только спасаю свою шкуру. Теперь можете позвать Эльзу. Нам надо будет уйти. Думайте, господин оберст-лейтенант, я все сказала.
…Я могу лишь представить ход мыслей Отто Штольца в ту ночь, только представить, опираясь на детали, упоминаемые в дневнике, но мне кажется, если я и ошибаюсь, то в незначительном…
В ту ночь не вьюжило, наступила оттепель, и слышно было, как срываются капли и бьют по внешнему козырьку подоконника, их удары были тупы и мешали Штольцу; несколько раз он ложился, но постель казалась жесткой, он вставал, курил сигару, чувствуя ненасытную потребность в табаке. Выхода не было. Он метался в тупике, отчетливо это осознавая: путь к спасению, который указала ему Лиза, выглядел сомнительно, в нем был лишь риск чудовищной силы и не было уверенности, что все обернется удачей. Гарантий никто не мог дать. План, начертанный Лизой, не труден был для выполнения; он действительно может взять грузовую машину с рабочими из гетто — в этом никто не усмотрит злонамерений, все будет выглядеть буднично, но что потом? Лес. Это не переход за официальную линию фронта к противнику, где в худшем случае существует гарантия плена; лес — в тылу немецкой армии, и на эти мелкие воинские части, называемые партизанами, вот-вот двинутся отборные войска СД. Об этом он знал. Риск, риск и еще раз риск.
«Это невозможно, невозможно, — думал он, но тут же спрашивал себя: — А почему?» Да ведь он и так всю жизнь шел где-то по обочине главных событий; Бруно был в центре их, даже эта девочка Эльза, пусть всего лишь жертва, но и она двигалась где-то по центральной магистрали, а он все время был в стороне, позволяя себе лишь молчаливый бунт. Теперь сама судьба представляла ему случай, она выталкивала его на главную дорогу, впервые за всю его жизнь отчетливо требуя решительных действий. И он должен был сделать выбор… «Решай! Может, это твой единственный шанс, Отто, вырваться из одиночества. Один-единственный шанс, другого не будет. За тобой и только за тобой свобода выбора…»
Он прошел несколько раз по комнате, пространство ее стало казаться тесным, стены давили, они были непроницаемые, и, словно желая глотнуть свежего воздуха, Штольц подошел к окну, отодвинул тяжелую штору, — тусклый синий свет струился над площадью, напоминающей сейчас покрытое льдом озеро, и, словно на том берегу этого замерзшего водоема, на фоне разрушенного здания вырисовывались длинная виселица и неподвижно свисающие тела. Штольц быстро закрыл штору. В кресле лежал, изгибаясь, ремень с кобурой пистолета.
«Завтра… завтра последний день. Если ее не станет, мне конец. Я не прощу этого себе. Останется один выход — нажать курок… Я сам окружен смертью… Но какая из смертей лучше? Побег или пуля в лоб?.. Побег может кончиться ее спасением. Пуля — неминуемая смерть обоих… Что же лучше?»
Пуля в лоб — проще и надежней. Не будет проклятия в глазах близких, только жалость и сострадание, не будет пожизненного клейма отщепенца, не возникнет слово «измена».
Пуля в лоб — надежней и проще.
Но кому, кому он изменял?.. Женщине, много лет считавшейся его женой, порывы ласки которой вызывали в нем отвращение? Сыну, которого плохо знал?.. Вот и все, что было его семьей…