Всего один шанс, один-единственный шанс… Риск? Но что делается без него?.. Если ты отвергнешь этот шанс и не пустишь пулю в лоб, все равно это самоубийство, сожжение собственной души дотла. Еще один побег от действительности, но последний, как погребение…
«Решай, Отто. Или ты трус?»
Когда пробило шесть утра, Отто Штольц записал в дневнике:
«Если продление рода есть его воскресение, если мы, умирая, возрождаемся в детях своих, то сын, которого я оставил, сам отыщет дорогу, как я отыскал свою. Если в нем достанет чести, он поймет, что разум подсказал мне словами Ницше: «Второго раза не бывает!» Если он осудит меня, значит, он осудит и себя. Я ему прощаю».
Часть пятаяПУТЬ НЕИЗБЕЖНЫХ ВОЗВРАЩЕНИЙ
Когда я вел в Минске розыск, мне было двадцать шесть лет, — это немного, если сравнивать мою жизнь хотя бы с жизнью отца, но это и немало, если судить не по строгим анкетным данным и не по той автобиографии, которую пришлось мне написать для отдела кадров нашего НИИ, а по тем ощущениям перемен в себе, когда прожитые годы начинают казаться чужими, принадлежащими чьей-то иной судьбе. Я не верю, когда говорят, что бывают мгновения, заставляющие человека стремительно пересмотреть себя, начисто изменить всю систему поведения, и перед нами является как бы наново рожденный характер; не верю, потому что в этом утверждении кроется серьезная ошибка, когда поступок принимают за перемену духовного склада; я же думаю, что поступок всего лишь внешнее выражение давно текущих в душе человека процессов, он только их следствие, да и то частичное, потому чаще бывает важнее не сам поступок, а то, что развивается за ним: последующее движение личности и может открыть подлинный смысл свершившегося.
Эти выводы я не пытаюсь никому навязывать, думаю, что немало найдется людей, которые их опровергнут, просто мне сейчас часто приходится размышлять на эту тему, хотя раньше я легко обходился без подобного рода рассуждений. Но ведь прежде если и занимали меня заботы, то обращены они были в день текущий или завтрашний. Стоило мне обернуться и попристальней вглядеться в лежащее за спиной временное пространство, как открылись такие дали, что я долго не мог окинуть их взором, и понадобились серьезные усилия, чтобы различить контуры событий, многими нитями эпохи связанными со мной лично.
В Минске я не только бродил по улицам бывшего гетто, но выезжал в Тростенец, где насыпан могильный курган горстями земли, принесенными в людских ладонях, и стоит обелиск сгоревшим, замученным и убитым, на нем сделана надпись на белорусском языке:
«Тут у раёне вёскі Трасцянец нямецка-фашысцкія захопнікі расстралялі, закатавалі, спалілі 201 500 чалавек мірных грамадзян, партызан, ваеннапалонных Савецкай Арміі. 1941—1944».
Я ездил в лесной край, где некогда стояла деревенька Хатынь, ныне известная миру как символ памяти безвинно сгоревшим в огне. День был облачный, душный, казалось — вот-вот хлынет дождь. На поляне из автобуса шумно и весело разгружались ребята из Польши; они еще, наверное, не знали, куда их привезли, и говорили громко, возбужденно, перешучиваясь. Внезапно донесся тихий и скорбный удар колокола, звук этот пролетел над хрупкими березками, в нем была такая глубокая тоска и зов о милосердии, что смех сразу же смолк. А потом я видел, как шли эти ребята, осторожно ступая по каменным плитам, мимо подворий, где чернели высеченные из камней нижние венцы срубов, и над ними, как печные трубы на пепелищах, возвышались памятники, увенчанные колоколами; неумолчным реквиемом был их звон над пространством к облачному небу, казавшемуся сейчас тревожным, и ребята из Польши не стыдились своих слез. Там же, в Хатыни, я видел кладбище сожженных белорусских деревень, из каждой из них привезли землю и захоронили здесь. А потом километрах в пятнадцати от Хатыни, в охотничьем домике, где было кафе, я пил с польским парнем пиво, и он говорил мне, с трудом подбирая слова, что только сейчас по-настоящему понял, что был гитлеровский план «Ост», и что такое политика «выжженной земли», и что она означала для славянских народов…
«Генеральному комиссару Белоруссии Кубе.
…Во второй половине июля месяца с. г. немецкие отряды СС проводили очистку от партизан территории Воложинского района. При этом отрядами были заживо сожжены вместе с постройками жители деревень Перщайской волости: Доры, Дубовцы, Мишаны, Довгалевщины, Лапинцы, Среднего Села, Романовщины, Нелюбы, Палубовцы и Макричавщины.
Отряды СС никакого следствия не проводили, а только сгоняли жителей, преимущественно стариков, женщин и детей, в отдельные строения, которые потом зажигались.
В Дорах жители были согнаны в церковь и вместе с церковью сожжены.
«От командира 528-го пехотного полка
Р ё с л е р а
Представленное мне 52-м запасным полком дело «О поведении по отношению к гражданскому населению на Востоке» дает мне повод доложить следующее:
В конце июля 1941 г. 528-й пехотный полк, которым я в то время командовал, направлялся с запада в Житомир, где должен был расквартироваться на отдых. Когда в день прибытия туда, во второй его половине, я со своим штабом разместился в предназначенном для нас месте, мы услышали не очень далеко от нас раздавшиеся один за другим с определенным интервалом винтовочные залпы, за которыми через некоторое время следовали выстрелы, из пистолетов. Я решил выяснить, в чем дело, и отправился на поиски с адъютантом и офицером для поручений (обер-лейтенантом Бсевицем и лейтенантом Мюллер-Бродманом) в направлении выстрелов. Вскоре мы почувствовали, что здесь происходит что-то ужасное, так как увидели множество солдат и гражданского населения, устремившихся по железнодорожной насыпи, за которой, как нам сообщили, происходили массовые расстрелы. Все это время мы не могли видеть, что происходит по другую сторону насыпи, однако слышали через определенные промежутки времени свисток, а вслед за ним залпы примерно из 10 винтовок, после которых раздавались пистолетные выстрелы. Когда мы наконец взобрались на насыпь, нашим глазам представилась отвратительная по своей жестокости картина, потрясавшая и ужасавшая неподготовленного человека. Там была вырыта яма около 7—8 м длиной и примерно 4 м шириной, на одном краю которой лежала куча вынутой из нее земли. Этот холм и прилегающая к нему стенка ямы были совершенно залиты потоками крови. Сама яма была заполнена множеством трупов мужчин и женщин разного возраста, общее число которых трудно определить, как и глубину ямы. За насыпанным валом находилась команда полиции во главе с полицейским офицером. На форме полицейских были следы крови. В отдалении кругом стояло множество солдат расквартированных там частей; некоторые из них присутствовали там как зрители и были с трусах, там было также много гражданского населения, в том числе женщин и детей. Подойдя вплотную к яме, я увидел картину, которой до сих пор не могу забыть. Среди других в этой могиле лежал старик с седой окладистой бородой, сжимавший в левой руке трость. Так как он еще был жив и прерывисто дышал, я велел одному из полицейских добить его, на что тот ответил с улыбкой: «Я ему уже вогнал 7 пуль в живот, он теперь сам должен подохнуть». Расстрелянных в могиле не складывали, и они лежали вповалку, так, как падали сверху в яму. Все эти люди были убиты выстрелом в затылок, а раненые добивались в яме из пистолетов.
Я участвовал в первой мировой войне, во французской и русских кампаниях этой войны и отнюдь не страдаю преувеличенной чувствительностью. Мне пришлось быть свидетелем многих более чем неприятных вещей, как участнику добровольческих формирований в 1919 г., но никогда я не видел сцен, подобных описанной.
Для меня не имеет значения, на основании каких судебных приговоров проводились эти расстрелы, но я считаю несовместимым с существовавшими у нас до сих пор взглядами на воспитание и нравственность, когда совершенно публично, как бы на открытой сцене, осуществляется массовый убой людей.
Припоминаю также, что, по рассказам солдат, которые часто видели эти казни, таким способом расстреливалось много сотен людей.
Я узнал цифры, о которых прежде не слышал, я узнал, что под власть оккупантов попало не менее 70 миллионов советских людей, по планам фашистских главарей 30 миллионов человек подлежали уничтожению; 5 миллионов были направлены на каторжные работы в Германию, а за годы оккупации фашисты успели уничтожить только мирных граждан: на Украине — 4 миллиона, в Белоруссии — 2,5 миллиона и 1,7 миллиона в России. Вот что узнал я и понял, какую войну вели фашисты: для них то была война н а у н и ч т о ж е н и е, и цель ее была с прямой откровенностью высказана: «Победа на Востоке является лишь предпосылкой для обеспечения нашего будущего; это обеспечение само по себе осуществится лишь тогда, когда земля, приобретенная в результате священной кровавой жертвы, в той мере, в которой она вообще пригодна для колонизации, станет немецкой, немецкой по людям, которые живут на ней и возделывают ее, немецкой в результате «усиленной работы, немецкого плуга»… Вновь завоеванное пространство должно быть заполнено немецкой кровью и немецкой жизнью, но отнюдь не онемеченными людьми».
Я знал о войне по книгам, по кино, по учебникам истории и рассказам отца, теперь она сама прошла через мою душу, и только во время поездки в Минск я по-настоящему понял, чем грозила она, что решалось в те годы историей. Мы не можем в нашей жизни обходиться без цифр; я инженер, на моем рабочем столе стоит счетная машина, цифры — мой рабочий язык, но когда речь идет о людях, то в цифрах начинают тонуть страдания одиночек, горе становится глобальным и абстрактным, чтобы познать его в полную меру, надо увидеть трагедию хотя бы одной человеческой судьбы; может быть, поэтому не миллионы, а один, всего один горит огонь Неизвестному Солдату, чтоб каждый по-своему мог зримо представить его и через него проникнуть в души других.