— Как это понять? — пробормотал Ганс.
— А так и понять, мой мальчик, так и понять. Мы спасаем этих людей, — кивнул Штольц в сторону кузова.
— Евреев? — ужаснулся Ганс.
Но Штольц не дал ему опомниться.
— Сядь на мое место! — рявкнул он и содрал с крюка висевший над головой Ганса автомат.
Ганс, затравленно ежась, выполз из-под руля, Штольц перелез через него и сел на водительское место.
— И без глупостей, Ганс, — предупредил он, включая зажигание.
Ганс смотрел на него, словно получил хороший удар по голове, но потом, видимо, понял, может быть, не все, а самую суть грозившей ему опасности, осмысленность появилась в его глазах; едва Штольц тронул машину, как Ганс сильным ударом ноги выбил дверцу и выпрыгнул на дорогу; Штольц дернул дверцу со своей стороны, но она долго не открывалась, и пока он возился, Ганс отбежал на порядочное расстояние, и только сейчас Штольц увидел слева, в стороне от дороги, крыши деревни и струящийся над ними дым.
Штольц развернул машину. Он догнал Ганса, когда тот уже свернул с дороги на тропу, ведущую к деревне.
— Стой! — приказал Штольц, вылезая из кабины.
Ганс повернул к нему мокрое, потное лицо и завопил:
— Я знал! Я знал!
— Остановись! — еще раз приказал Штольц.
Ганс, отбежав несколько шагов, снова повернулся к нему и теперь, грозя, кричал:
— Я должен был донести про эту девку! Какой я дурак, что не донес!.. Но все равно, все равно! — Он задыхался от злобы и снова припустил, петляя по тропе.
— Стой! — опять крикнул Штольц.
Но Ганс и не думал останавливаться, тогда Штольц выхватил из кобуры пистолет и выстрелил поверх головы Ганса. Тот обернулся и не останавливаясь прокричал:
— Я плюю на вас! Вас казнят! — и припустил дальше.
Тогда Штольц выстрелил снова, он попал и понял это до того, как Ганс, пробежав еще шага три, стремительно переломился в поясе и ткнулся головой в снег. Штольц не побежал к нему, а так и остался стоять на дороге, сжимая пистолет; потом он увидел лица окруживших его людей, он не слышал их речи, хотя они что-то говорили; и снова перед ним возникла дорога, он сжимал руль и гнал машину так, как гнал когда-то на автомобильных гонках в Эйзенахе.
Таким запомнил этот путь Отто Штольц. Лиза помнила его иначе…
Прошел дождь, и в открытое окно доносило запах мокрой листвы, слышно было, как капало на асфальт с клена, ветви которого касались оконной рамы. Мы сидели с Елизаветой Захаровной за столом в кабинете начальника Сельхозстройпроекта, куда привела меня эта женщина из комнаты, заставленной кульманами, чтобы мы могли поговорить в тишине, и я слушал, время от времени разглядывая ее. Мне думалось, что она была красивой в молодости, высокая женщина со строгим лицом; во время нашей беседы она то и дело что-либо перебирала крупными, сильными пальцами — то карандаши, то листочки бумаги. Когда я узнал, что Лиза — Елизавета Захаровна Гитович — живет в Минске, работает инженером-проектировщиком, то я помчался к ней на работу — так не терпелось мне услышать от нее все, что она знает. Вернувшись в гостиницу, я сразу же записал ее рассказ и привожу его, опуская только то, о чем уже сказано ранее.
— Все началось с того, что однажды, когда мы гоняли вагонетки с торфом, подошел ко мне Сергей Герин. Парня этого я знала до войны, он был слесарем и членом райкома комсомола. Сейчас о нем почему-то ничего не слышно, но я-то знаю — он был подпольщиком. Конечно же он был вольный, без заплаты, работал при Доме правительства, что-то там слесарил. Он знал, что до войны я была кандидатом партии, — ведь характеристику мне выдавал райком комсомола. Вот он подошел ко мне, поманил за вагонетку и зашептал: «У наших победа под Сталинградом». Слухи об этом уже просачивались в гетто, но Сергей рассказал мне подробности и попросил: «Ты это хорошенько распространи. Все же у людей окрепнет надежда». Потом, когда мы пошли с Эльзой к Штольцу, я ему и ляпнула: «Ничего, господин оберст-лейтенант, вы за нас не беспокойтесь, нас, видно, Красная Армия освободит». Он усмехнулся, спрашивает: «Откуда такая уверенность?» — «Да вот, говорю, когда колонну нашу утром сегодня гнали по улице, двое русских говорили меж собой, а я подслушала, будто под Сталинградом советские вашу армию кончали. Да, вы, наверное, и сами об этом знаете». — «Да, отвечает, знаю». Потом он подумал и тут произошла неожиданная вещь. «Знаешь, говорит, там, в котельной, всегда сидят трое дежурных. У них приемник есть, забавляются музыкой. Если хочешь, когда они будут уходить на обед, я тебя туда направлю мыть полы. Тогда ты сможешь послушать русское радио, а потом расскажешь, о чем оно говорит». Вот с этого момента я поняла, что с этим немцем можно иметь дело. Приемник в котельной оказался отличным. Так я стала слушать Москву. Сводки были хорошие, называли, какие взяты трофеи, ну и другие подробности. Я рассказывала об этом нашим, кое-что передавала и оберст-лейтенанту, он слушал внимательно, переспрашивал. Но продолжалось это недолго. Однажды я включила приемник, принялась мыть полы и не заметила, как в котельную вошел немец. Был там такой тип, лет ему было за пятьдесят, с желчными глазами, кажется, из железнодорожников. С ходу пнул по рукам так, что тряпка вылетела, орет: «Кто включил приемник?» Я пожала плечами — откуда мне знать? Я, мол, даже не знаю, как этой штуковиной пользоваться. «Вон!» — рявкнул. Я подобрала тряпку, к двери, а он опять ко мне: «Стой!» И шипит, плюется слюной: «Я уходил последним, сам выключил. Говори: кто включил?» Я стою, моргаю, говорю: когда, мол, вошла, он уж включен был. Разбушевался, истерика, да и только, выхватил из кармана какую-то книжицу. «Я всех вас тут… Я гестапо…» Черт с тобой, думаю, чей ты там агент, мне бы только ноги отсюда унести. Он тычет в приемник, спрашивает: «Что там говорят?» Я сделала вид, что вслушиваюсь, «Да это, говорю, белорусское радио, бюллетень БНП». Он, наверное, не знал, что такое БНП, да и сама я о ней слышала краем уха — фашисты организовали из предателей «Белорусскую незалежную партию» и какие-то отряды самооборонцев. «Что, кричит, передают?» Отвечаю: ваши, мол, под Москвой стоят. Вижу — верит и не верит, но поутих. Дал мне пинка, крикнул: «Убирайся!» Я к Штольцу, все ему рассказала, и про книжечку тоже. «Ваш, говорю, Фишер агент гестапо». Штольц усмехнулся: «Подумать только — такой старый, и туда же… Ладно. Я все это улажу. Но ты — молчок». После этого ко мне на работу опять пришел Сергей Герин. «Это правда, говорит, что ты радио слушала?» — «Правда», — отвечаю. «Ну, вот что, есть дело. Этого оберст-лейтенанта упускать нельзя. К тебе вечером заглянут двое — ты им верь. На всякий случаи пароль…» Он назвал мне пароль, теперь я уж не помню, какой. Поздно вечером домой ко мне и в самом деле пришли двое. Я вышла с ними на улицу. Там, за дровяником, и состоялся у нас разговор. Я и раньше знала, что в гетто есть подполье, есть свой партком. Но конспирация у них была крепкая, и связаться с ними было нелегко, особенно после первого большого провала в марте — апреле сорок второго года, когда в парткоме оказался провокатор. Подпольный комитет гетто держал постоянную связь с Минским горкомом партии, но это я узнала позднее, как и то, сколько сделали подпольщики, переправив к партизанам не только детей, но и тысячи человек, которые влились в отряды мстителей. Так вот, эти двое, что пришли ко мне в тот вечер, сказали: «Нам Герин рассказывал про Штольца и Эльзу и про тебя. Ты можешь организовать побег. Надо оберст-лейтенанта толкнуть на этот шаг, но так, чтоб это стало для него необходимостью». А на следующий день началась акция в гетто. После того, как мы ночь провели в подвале, я возвращалась в гетто, думая, что все теперь кончено. У меня было такое впечатление, что в гетто не осталось ни одной живой души. Но утром, в сумерках, когда я пошла на Юбилейную, из переулка вынырнули те двое. «Вот что, говорят, мы не можем больше ждать. Побег надо попытаться устроить завтра». — «А если не выйдет?» — спрашиваю. «Должно выйти». Пока мы шли до Юбилейной, и составили план действия. Прощаясь, они мне сказали: «Людей для отправки мы отбираем сами. Едешь ты, Эльза, а остальные — наши». — «Нет, говорю, нас трое — еще Лера». — «Хорошо. Будут проводник, шофер. На всякий случай дадим пулемет. Маршрут пока до станции Рудинской. Перед отправкой — подробно».
После этого и состоялся мой решительный разговор со Штольцем. Утром мы ждали: приедет или нет? Не знаю почему, но я верила — приедет. А те двое, связные из подполья, стояли в полном напряжении. Он приехал. Полчаса нам дано было на сборы. Люди, оказывается, были подготовлены. Нас было тринадцать мужчин, двенадцать женщин. И вот перед самой отправкой меня огорошили — проводника нет. Придется ехать на свой риск. Партизаны знают о нас, встретят. Дают мне маршрут, который я запомнила на всю жизнь: Высколичи, Гореличи, Кобыличи. В одной из этих деревень нас и должны были встретить. Путевка у нас до Рудинска, а деревни эти за станцией. Когда мы отъехали по Могилевской дороге километров пять, Штольц остановил машину, вышел к нам из кабины, и тогда я ему сказала, что мы оказались без проводника. «Но я знаю, куда ехать», — тут же успокоила я его. Он достал карту, мы сверили маршрут и поехали. Мы ехали через гарнизоны, но у Штольца были хорошие документы, и нас пропускали без задержек. Все было благополучно до деревни Бекон — это не доезжая Рудинска. Там оказалось, что мост через реку ночью взорвали партизаны. На реке большие полыньи, лед источен. Под командой полицейских крестьяне сооружали из бревен времянку. Шофер Штольца заколебался — сможет ли по ней проехать?
Штольц подошел к нам, сказал: мол, беседовал с часовым, тот сказал, что есть другая дорога, через Шацк. Мы посоветовались, и я ему ответила: «Надо ехать здесь». Все мы вышли из машины, стали толкать ее, а силенок у нас мало. Тогда Штольц крикнул полицаям, чтобы те помогли. Они кинулись на помощь. Знали бы!.. Перебрались мы на другую сторону. Дорога чем ближе к станции, тем многолюдней: танки, машины, отряды полицаев. Мы проскочили Рудинск, пересекли железную дорогу…