Елизавета Захаровна рассказывала, глядя не на меня, а куда-то за окно, где срывались дождевые капли с клена.
— А потом, как случилась эта история с шофером, я села рядом со Штольцем. Он вел машину бешено, не различая ухабов, нас подбрасывало так, что стучали зубы. Но мне было наплевать, я думала об одном: не наткнуться бы на немцев. Если сейчас мы на них наткнемся — конец. Ребята в кузове подготовили пулемет. На повороте мы повстречали старуху с девочкой. Спрашиваю: «Далеко Высколичи?» — «Да вон, за бугром, — отвечает, — только там нет никого». Перевела ее ответ Штольцу, но мне показалось, что он его не услышал, погнал машину дальше. Мы так мчались, что он едва затормозил у обрыва реки. Дорога оборвалась. Моста нет. Лед только у берега, а посреди реки огромная полынья. На том берегу лодка. Хаты деревни. Стали мы кричать. Несколько человек пробежали меж хатами и исчезли. Что делать? Тогда один парень, фамилии его не помню, говорит: «Я смотаюсь за лодкой. У меня первый разряд по плаванью». — «Сумасшедший, говорю, ты же сразу окочуришься». — «Даст бог, выживу. Только вы у фрица пошарьте, может, у него шнапс есть, чтоб потом мне для прогрева». Сбросил с себя пальто — и в воду. Плавал он действительно отлично. Привел лодку. Мы его тут же, в машине, раздели, дали ему, кто что мог, сухое. У Штольца оказалась фляга с коньяком. В первую лодку сели: я, Эльза, Штольц, тот парень, что плавал, и еще один. Пока лодку возвращали за другими, мы пошли к крайней хате. Открыла нам тетка, ничего спрашивать не стала. Мы попросили ее — пусть подержит нашего пловца в тепле. Когда все это устроилось, Штольц говорит мне: «Пойдем посмотрим, как переправляются остальные». Я шла с ним к берегу и думала: неужели это спасение? Пока мы подошли к берегу, все остальные переправились. В это время оклик: «Стой!» Я поворачиваюсь, вижу — бегут на нас, как в атаку, ребята с красными лентами на шапках. Я охнула. Мне показалось — они вот-вот начнут стрелять. Я к ним навстречу — и матом. Клянусь, никогда в жизни не материлась и терпеть не могла, если кто при мне похабничал, а тут сама матом. Передние остановились да как заржут. А я какому-то парню на шею, целую и плачу. «Да отпусти ты, говорит, задавишь». И тут же спрашивает: «Немцев с вами сколько?» — «Один, говорю, только вы его не трогайте, это оберст-лейтенант». — «Ладно, отвечает, сами знаем». Штольц поднял руки и, когда мы приблизились, сказал: «Возьмите оружие». Этот парень — он командовал партизанами — отвечает: «А зачем? Носи. Если надо, с одним немцем всегда справимся». Я Штольцу перевела, только без последней фразы, лицо у него так изменилось, что мне показалось: вот-вот заплачет. Ребята из отряда проплыли на лодке к машине, сняли аккумуляторы с нее для рации, а машину подожгли и повели нас к опушке леса. И как только мы вышли на опушку, со Штольцем произошло странное — он кинулся к Эльзе, подхватил ее на руки, как ребенка, стал целовать, и сам шепчет, как в бреду: «Я спас, спас тебя… Золотая ты моя… Жизнь ты моя…» А мы стояли и смотрели на них, пока на опушку не выехали три всадника. Это были командир, комиссар и адъютант командира отряда. Они спешились, и наспех был сделан опрос. Трое из приехавших с нами ребят оказались русскими; это были связные подполья, которых срочно надо было переправить в лес, оказывается, их ночью провели в гетто и нашили на одежды желтые заплаты. Один из них по-военному доложил командиру, как все было. Командир приказал: меня, Эльзу, Штольца провести к штабу, остальных — в деревню, накормить, одеть и ждать особого распоряжения.
Так вот, нас привели в штаб. Штольц был в приподнятом настроении, все оглядывал, удивлялся — ребята в отряде чистые, крепкие. Накормили нас хорошо. Правда, я потом болела, такую хорошую пищу мне нельзя было есть сразу. Потом нас повезли к комбригу. Я удивилась: оказывается, он знал уже всю историю… Ну, если забежать вперед, то комбриг этот вот уже двадцать семь лет мой муж, мы вырастили с ним двоих детей, но это уже о другом… Комбриг устроил небольшой допрос Штольцу. «Вы должны нам во многом помочь, — сказал комбриг. — Вы ведь знаете расположение зенитных батарей, аэродромов, постов». — «Я подумаю», — ответил Штольц. Он рассказал обо всем этом спустя неделю. Данные эти ушли в центр, и я знаю, что авиация наша по этим данным провела одну из самых успешных бомбежек. Ну, а после допроса комбриг приказал направить Эльзу и Штольца снова в отряд и выделить им отдельную комнату в лесной избушке…
За окном был лес и лунная ночь, скрип шагов часовых, перебиваемый иногда тихим звяканьем металла; свет падал на беленую стену печи, от нее струился жар; казалось, печь эта не прогрета дровами, а свет луны согревал ее, и потому Штольцу мнилось, что во дворе, среди сосен, облепленных снежными шапками, так же тепло и стены и окна, отделяющие их от леса, только условные преграды, созданные для того, чтобы укрыть их обоих от посторонних взглядов. Сосновой хвоей пахли простыня и наволочка на подушке, и волосы Эльзы, шелковистые, хорошо промытые, и даже ее слабое дыхание, касавшееся его плеча, струили чистый запах предвесеннего леса.
Эльза спала, но ему казалось — она только затаилась и слушает, а в нем звучали слова, скопленные за много лет одиночества:
«Ты жена моя, ты моя любовь. Может быть, мы последние и первые в этом мире, где давно погибли под пеплом пожарищ красота и волшебное чувство прекрасного. Мы последние, потому что спаслись из того мира, но мы и первые, потому что можем все начать сначала. Ты жена моя, ты любовь моя. Это ли не чудо преображения? Но сумеем ли мы забыть?.. Слышишь меня, сумеем ли мы забыть то, что казалось нам когда-то жизнью — твоей и моей? Мы оба были рабами, ты — в рубище смертницы, я — в плену носителей смерти, приобщенный и причастный к ним, по их и своей воле заложивший душу торжествующему дьяволу, сумевшему объединить людей пороком, отторгнуть их друг от друга светлыми сторонами души. Сумеем ли мы это забыть, чтобы все начать сначала? Но распадется, разрушится и погибнет для нас мир, если хоть частицей своей начнет опадать любовь. Только она еще может нас удержать на земле. Впервые я узнал ее и покорился ей, и нет для меня ничего отныне святее, и пусть веяния нашей страсти будут всегда чисты и непорочны, как ты сама. Я люблю тебя. И я сейчас в этом весь…»
Скрипели за окном шаги часовых, лунная ночь стояла в лесах, и, как молитва, текли мысли Штольца.
Партизанский отряд, где они оказались после побега, к тому времени уже имел свою насыщенную событиями историю; его начало лежало где-то в декабре сорок первого года, когда группа чекистов, подготовленная в Москве, переброшена была через линию фронта и сложными переходами, изобилующими самыми необычайными приключениями, оказались в белорусских лесах. Чекисты сразу же развернули активную деятельность по формированию воинского соединения, сначала группируя его из оставшихся по деревням при отступлении бойцов, а потом все больше и больше вовлекая в отряд жителей белорусских сел. Параллельно с этим шло комплектование и других отрядов, пока они не объединились в единую бригаду и стали крупным воинским соединением, которое благодаря своей маневренности могло выполнять в тылу у немецкой армии самые разнообразные задачи — от разведки, диверсий до прямых боевых действий против войск СД. Штольцу, как человеку военному, не понадобилось много времени, чтобы ощутить четкую организацию дела в отряде, строгую дисциплину: несмотря на то, что часто мелкие подвижные группы отряда выполняли задания, находясь вдалеке от центра управления, все носило печать продуманности — от снабжения, заготовки боеприпасов до связи и чрезвычайно разветвленной разведки, куда входили и контакты с подпольем Минска. От Штольца не скрыли, что о нем сделан запрос в Москву, туда переданы по связи протоколы его предварительных опросов, и получен ответ — в Москве проявляют интерес к перешедшему к партизанам оберст-лейтенанту, и как только подсохнут лесные поляны, чтобы можно было принять самолет, его тотчас отправят вместе с Эльзой.
Штольц довольно свободно передвигался в расположении штаба отряда, хотя чувствовал, что за ним установлено наблюдение, но это не угнетало его, он считал это нормальным и был бы удивлен, если бы все обстояло иначе.
Его поразила перемена, которая произошла в Лизе: эта высокая женщина, воспринимаемая Штольцем прежде как покорное и услужливое существо, стремительно сбросила с себя маску забитости и оказалась заразительно веселой — там, где появлялась она, всегда слышался смех, она была бойкой и ловкой в движениях, ей вскоре поручили работу в партизанской прачечной, и она, видимо, наладила там дело хорошо; она вовлекла и Эльзу, и та радовалась, что занята с утра до вечера стиркой, сушкой белья и партизанской одежды. Лиза не забывала по вечерам заглядывать к Штольцам, пила с ними чай, рассказывала о новостях и о том, как складывалась судьба бежавших вместе с ними из гетто людей, и Штольц таким образом узнал, кого он вывез в день побега. Оказывается, с ними выехала часть людей из партийного комитета, кроме того, были вывезены два предателя, служившие в охране порядка при юденрате и исполнявшие роль ищеек, их удалось захватить с собой путем сложных интриг, чтобы обезвредить и предать суду: они были казнены, и весть об их участи достигла гетто.
Лиза старалась не вспоминать о прошлом, и только однажды рассказала, что муж ее был молодой, но довольно известный скрипач из старой музыкальной семьи, его убили во время одной из первых акций в гетто, и от него осталась фамильная ценность — скрипка старинного мастера, которую Лиза сумела сберечь. Тут же она вспомнила, что благодаря этой скрипке она познакомилась с Эльзой, когда после разгрома Эльза вошла в дом, чтобы проверить, не осталось ли кого, и Лиза попросила ее принести коробку, спрятанную под тряпьем. Это и была скрипка. Лиза призналась, что однажды у нее мелькнула мысль: а не отдать ли скрипку Штольцу, нет, не в качестве подкупа, а чтобы тот смог ее сберечь, — но потом она упрятала ее надежно в «малине», и когда освободят Минск, в чем она не сомневалась, Лиза передаст скрипку в дар музею или музыкальному училищу.