ми тех, кто был обречен на гибель, и это сначала привело его в смятение, пока не раскрылась перед ним сама сущность идеи, ради которой вели войну его соотечественники: «Вот зачем я здесь!..» И стоило Лизе направить ход его мыслей к побегу, как, пройдя через мучения, он решился на него… Вот что стояло за словами Леши. Да, он хорошо сказал, что Штольц бежал к себе… Конечно же побег этот нельзя считать изменой; побег к самому себе, к той высшей справедливости, что зовется любовью к человеку, не измена, а прозрение…
— Досталось же нашим отцам, — глухо сказал Леша. — Крепко досталось.
— Ага, — поддакнул Алик.
Леша удивленно взглянул на него: видимо, он считал, что отец Алика тут ни при чем, потому что несколько раз видел, как этот доктор наук приезжал за сыном на собственной «Волге»…
— Мой три ранения схлопотал, — сказал Алик. — У него протез левой… Разве ты не знаешь?
Леша смущенно крякнул и отвел глаза. А я думал: да, им всем досталось, и моему Сидорову, хотя у него внешне и благополучная судьба, но и он повоевал и отведал свою долю лиха… Стоит самому коснуться войны, — сразу поймешь, как им всем досталось…
«Чем дольше я живу здесь, тем удивительней для меня становится вера людей, что конец войны явит всеобщее счастье. Земля наша не обитель тотальной радости, она не очищается ни кровью, ни потом, ни слезами, и войны никогда не приносили ей рая. И все же люди смогут многое понять, хотя, наверное, не у всех явится это желание, и все же я верю — на земле увеличится число голов, в которых просветлеют мозги».
Они жили в уральском поселке в семидесяти километрах от Свердловска. Я не знаю, через какие формальности пришлось пройти Штольцу и Эльзе в Москве, куда доставили их в конце марта самолетом из партизанского отряда. Мне удалось выяснить, что Штольц сам предложил свои услуги как специалист по моторам. По закону он считался военнопленным. С Эльзой дело обстояло проще — она была жертвой фашистского режима, освобожденной из заключения, могла принять советское подданство и вольна была выбирать место для поселения. Штольц был ее мужем, и она сразу заявила, что куда бы он ни был направлен, она готова следовать за ним.
Старый металлургический завод, стремительно перестроенный под нужды военной промышленности, выпуская танки и тягачи, остро ощущал нехватку специалистов, и потому Штольц был направлен туда. Неподалеку от завода размещался лагерь военнопленных, большинство из них работали в цехах, и не только как подсобники, но и у станков. Штольц начал как слесарь, но вскоре дирекция завода сочла нужным использовать его как инженера. Штольцу даны были особые льготы: он пользовался правом бесконвойного передвижения по поселку, хотя должен был присутствовать при утренних и вечерних поверках в лагере; со временем эта мера стала необязательной, но Штольц придерживался ее и имел свое место в бараке.
Эльзе отвели комнатенку в одном из так называемых «стандартных» домов; поселок в то время в большинстве своем состоял из них, это были двухэтажные брусчатые дома с квартирами в три-четыре комнаты, в каждой комнате размещалась семья, а кухня была общая. В поселок эвакуировали два завода из Днепропетровска, и в первую очередь стали сооружать цехи: зимой на бетонные площадки ставили станки, их пускали в ход под открытым небом, в пургу, в мороз, а потом уже клали стены: естественно поэтому — стандартные дома уплотнили до предела, выделенная для Эльзы комнатенка была великим благодеянием.
Эльза не осталась без дела, выяснилось, что с детства она обучена шитью, ей сразу же нашлось место в пошивочной мастерской, вскоре к ней пришла слава хорошей портнихи, и к концу войны, когда люди стали получать по промтоварным карточкам отрезы материи, комнату ее стали осаждать заказчики, отказывать Эльза не умела и работала сутками.
С первых дней Отто Штольца поразил быт поселка. Люди словно бы начисто пренебрегали малейшими удобствами, считая нормой ношение воды в ведрах от водоразборных колонок, топку печей дровами, которыми запасались сами на всю зиму, очереди у магазинов рабочего снабжения и у бани, которая отдавалась на один день женщинам, на другой — мужчинам. Поразил его и завод, захвативший огромную территорию, сочетавший в себе старину и новые цехи, их бешеный темп работы, порой доходивший до такой возбудимости, что казалось — работа шла уже за пределами человеческих возможностей. Штольц пытался сравнивать этот завод с тем, где работал в Эйзенахе, пытался представить, что бы вышло, если бы придать ему подобные нагрузки, и убеждался — никаких сравнений быть не может: завод «Дикси», или, как он назывался позднее, «БМВ», разлетелся бы вдребезги за одну неделю, если бы ему навязали подобный темп. Штольц понимал, что заводу сейчас нельзя иначе, он был перестроен, вернее — создан заново, на ходу, на бешеной скорости, чтобы давать танки и тягачи фронту, которых там не хватало, и с каждым месяцем все увеличивал и увеличивал выпуск продукции при тех же людских резервах и при том же станочном парке.
Штольца втянул в себя и закружил стремительный поток работы, его инженерная школа требовала осторожности, тщательных проверок и перепроверок, полного отсутствия риска, хотя в этой школе и была своя брешь, пробитая мастером Куперманом, который любил рисковать, но в Эйзенахе последние годы работы Купермана считались крамолой, и все же эта крамола не могла войти в сравнение с тем, что делалось здесь, — состояние риска считалось обыденным, нормой, системой; риск держал в напряжении мысль, заставлял ее постоянно бодрствовать, и Штольц принял эту систему, она вселила в него азарт работы, принесла ему упоение ею, тем более что за годы военной службы он успел стосковаться по настоящему делу.
«Эти люди умеют трудиться так неистово, с такой самоотдачей и терпением, о которых и понятия не имеет ни одно из наших предприятий».
Он стал работать как одержимый и преуспел во многом, отыскивая возможности упрощать процессы сборки моторов и пытаясь вносить изменения в их конструкцию. Я не смогу точно сказать, да и отец не сумел мне объяснить в подробностях — это не его специальность, — что именно сделал Штольц, но два или три его предложения, проверенные на заводе, обсуждались в наркомате и были распространены на другие предприятия. Этим он снискал уважение рабочих и инженеров. Его историю с Эльзой знал весь поселок, да подобные истории всегда распространяются быстро; высокую его, несколько сутуловатую фигуру, облаченную в немецкую шинель без знаков различия, с меховым потертым воротником и в шапке-ушанке запомнили многие; немецкая шинель, при той пестроте одежды и пренебрежении к ней, не вызывала в людях раздражения, какое могла бы вызвать в западных областях страны. Появились у Штольца в поселке и друзья…
В коммунальной квартире, где отвели комнату Эльзе, жило еще три семьи — Сидорова, Ефрема Мальцева и Осипа Ковалевского. Трое мужчин были дружны, их объединяла не только заводская работа, но и то, что все они побывали на войне. Ефрема Мальцева отправили с фронта в тыл как сталевара, по общему приказу, а Осип Ковалевский, который родом был из Днепропетровска, приехал в поселок к своей эвакуированной семье, приехал из госпиталя с искореженной осколками правой рукой. Общим местом сборов была кухня, где стоял длинный, покрытый старой клеенкой стол; в часы отдыха мужчины сходились на кухне, делились новостями, иногда жарко спорили.
Задирой был Осип, он был шумен, особенно если выпьет, был здоров, широкоплеч, с лысой головой, которую брил сам опасной бритвой; Осип был убежден, что рано облысел от испарений кислот в травильном отделении, где работал в Днепропетровске, но лысины своей не стеснялся, а гордился ею, утверждая, что похож на Котовского, да и происхождением к нему близок: Котовский был из поляков, а род Ковалевского тоже имел корни где-то в польских землях. Правая рука его была плоха, она почти не сгибалась в локте, пальцы на ней едва шевелились, однако Осип довольно ловко научился управлять левой, легкой работы искать не стал, пошел в цех электриком. Случались с Осипом приступы злобы: видимо, сказывались полученная на войне контузия и пережитое там — он побывал в окружении, от дивизии, в которой он служил, осталось с полсотни солдат, и они с тяжелыми боями буквально выдрались за линию фронта. В буйстве он был страшен, мог разнести вдребезги стол, табуретку, сорвать двери с петель; после такого приступа ходил тихий, стыдясь каждого взгляда, особенно добродушной и терпеливой жены своей и двух сыновей, которых любил нежнейше. Укрощать его приступы умел только Ефрем, он прямо шел на Осипа, мягко, застенчиво улыбаясь, и приговаривал:
— А ну, аника-воин, ну, милый, позабавился — будет.
От этих почти женских слов Ефрема Осип сникал, повисал своей огромной тушей у него на плече, кротко всхлипывал и утихал. Ефрем и Осип всегда старались вместе идти на смену и с нее, у обоих была страсть — охота, а по лесам и озерам, разбросанным вокруг поселка, она была богата. Осип до того любил это занятие, что приспособился бить дичь, держа ружье в левой руке.
Приход Штольца к этим людям начался с неприятностей. Первые три месяца, когда Штольц навещал Эльзу, Осип встречал его холодным взглядом и уходил с кухни к себе, бурча: «Все они, гады, одним миром мазаны». Сидоров пытался объяснить ему: это вроде бы свой немец, нечего к нему придираться, работает мужик на заводе, такой же труженик. К тому времени о Штольце на заводе стали складываться легенды, не всем история его была понятна: слишком сурово, голодно и тяжко было время, чтобы люди могли поверить, будто бы любовь сорокатрехлетнего оберст-лейтенанта была так сильна, что он ради спасения ее пожертвовал всем — домом, семьей, карьерой — и добровольно оказался в плену в уральском поселке, поэтому люди искали подкрепления в мотивах социальных и политических. Поползли слухи, будто Штольц еще до войны был коммунистом, видным антифашистом и пребывал в подполье: в такое легче было поверить и принять, такой мотив побега был ясен. Юрий Сидоров тоже был уверен, что дело тут ке только в Эльзе и в тех двадцати пяти узниках гетто, — это всего лишь дополнение к главному и тайному, чем жил в стане врагов этот немец, оказавший, видимо, немалую услугу нашему государству, но говорить об этом еще рано. Эту мысль Сидоров и пытался внушить Осипу, но тот не принимал ее, возражал: их до войны в школе учили, будто у немцев немало коммунистов, да и рабочий класс по законам всемирной солидарности не попрет на своего брата рабочего с оружием в руках, но он-то уж навидался, что эти фрицы творили на войне, и потому не верит, что среди них есть хоть один, который бы не был фашистской сволочью.