Все же безмятежна пора детства, отрочества и даже юности, в нее не врываются тревожащие душу вопросы о происхождении, если они и возникают, то быстро угасают, только когда взрослеешь, начинает исподволь точить мысль: «А кто же я?» Она укрепляется в силу различных обстоятельств, и тогда ты должен дать ответ, прежде всего сам себе, как бы от него ни отделывался и ни пытался утверждать, что в принципе он никакого значения не имеет. Но почему же тогда во всех анкетах, которые приходится тебе заполнять, стоит этот вопрос: «Национальность?» Я отвечаю на него словом «русский», — так было решено в нашей семье, когда мне исполнилось шестнадцать. Но кто я? Рожденный от немца, бывшего оберст-лейтенанта, и еврейки, бежавшей из минского гетто, взращенный и вскормленный в русской заводской семье и принявший ее фамилию, ведущую начало от работных людей уральского казенного завода… Кто я?.. Не знаю. Одно могу ответить на это, ответить с полной убежденностью, особенно сейчас, познав судьбу породивших меня, и тех, кто были с ними рядом, — я сын этой большой земли, обильно политой кровью, черным по́том людских страданий, нечеловеческого терпения, сын этой земли, зовущейся Россия, где замешались меж собой судьбы множества племен и народов; я никогда не любил клятв, мне претила напыщенность их слов, как и всяких иных громкозвучных речей, но сейчас я могу поклясться в безмерной верности и любви этой земле, как и обеим своим матерям, и отторгнуть меня от них — больше, чем убить.
Время, время, великое Время, оно не только меняет людей, оно заставляет менять их свои суждения о других; то, что прежде ими утверждалось категорично, как выражение их отношения к миру, в наши дни опровергается ими же самими. В этом мне пришлось недавно убедиться. Спустя три месяца после моего возвращения из Эйзенаха дома у меня раздался протяжный телефонный звонок. Я снял трубку.
— Алло! Здравствуй, побратимчик.
— Наташка? — ахнул я.
— А я завтра буду в Москве. Я хочу, чтобы ты меня встретил.
— Очень хочешь?
— Мне это важно.
— Говори номер вагона и побыстрее.
— А куда ты спешишь?
— Тороплюсь повязать галстук. И еще мне надо до завтра успеть почистить ботинки.
В восемь утра я стоял под морозным ветром на перроне Белорусского вокзала, притопывая ногами, обутыми в тонкие выходные туфли, и, волнуясь, ждал прихода поезда, а потом, когда потянулись вагоны вдоль платформы, с крыш которых свисали ледяные сосульки, кинулся, чтобы не пропустить пятый. Наташку я увидел сразу, как только сошла на перрон проводница. Наташа стояла в тамбуре, в цигейковой шубке, ее льняные волосы выбивались из-под меховой шапочки кубаночки, она улыбалась, и едва я успел подбежать, как она озорно кинула мне чемодан; я с трудом поймал его на лету, поставил у ноги и тут же увидел рядом смеющиеся коричневые глаза, меня обдало теплом и свежестью дыхания; я привлек Наташу к себе, поцеловал, радуясь этой веселой простоте встречи.
— А я по тебе скучала, побратимчик, — говорила она. — Честное слово, я очень скучала.
— Ты легкомысленная девочка, — отвечал я. — Мы виделись несколько часов, а ты сразу вешаешься мне на шею.
— Мне ужасно хочется быть легкомысленной. Мне так надоело быть серьезной.
— Еще ты скажешь, что влюбилась в меня с первого взгляда…
— Со второго. С первого я тебя невзлюбила. Но говорят, что со второго — это опасней… Но это я все тебе скажу потом, а сейчас пойдем отсюда.
Мне было с ней легко, мне ни с одной девушкой еще не было так легко, словно и впрямь мы были с ней родственники.
— Ну, вот что, — сказал я, когда мы вышли с вокзала. — Наша семья очень богата в смысле жилой площади. У нас есть комната Веры, в которой сейчас никто не живет. Я сказал отцу о тебе. Мы можем тебя туда поселить, если тебе негде остановиться.
— Но мне есть где остановиться, — ответила Наташа. — Тут живет мамин друг, и если я к нему не поеду, будет большой скандал. У него квартира на Ленинском.
— Кто же этот друг?
— Ого, какие ревнивые нотки! А ведь ему за семьдесят.
И тут она меня поразила: она назвала фамилию командира партизанского отряда, того самого, который принял Отто Штольца и двадцать пять спасенных им людей.
— Но позволь, — пролепетал я, — ведь я искал его. Мне сказали, что он умер.
— Значит, ты плохо искал. Он каждый год к нам приезжает, и мы к нему. Он еще очень крепкий дядька. Ну, ты сам увидишь. Поехали!
Мы доехали до Ленинского на такси, остановились у массивного здания неподалеку от Нескучного сада, поднялись на третий этаж, и едва нажали кнопку звонка, как дверь открылась.
— Наконец-то! — произнес низкий, хриплый голос.
Когда я переступил порог, то увидел худощавого, с начисто облыселой головой человека, на лице его выделялись темные густые брови, согнутые крутыми скобками, две сильные морщины, как шрамы, шли от широких раскрылий его носа к плотным губам, лицо жесткое, энергичное, но серые глаза мягки и добры; одет он был в военный китель, на котором поблескивала звезда Героя Советского Союза. После того как они расцеловались с Наташкой, он протянул мне руку и без всяких расспросов назвался:
— Станислав Алексеевич.
Он пригласил нас на кухню, где уже накрыт был завтрак, и поначалу стал обстоятельно расспрашивать, как живет Валерия Семеновна; после завтрака мы перешли в комнату, судя по всему, это был кабинет, — тут стояли длинные полки с книгами, на них было множество моделей танков, орудий, макетов военных памятников, и на всех них стояли дарственные надписи. Станислав Алексеевич все время потирал руки со вздутыми венами так, словно они у него мерзли, хотя в комнате было хорошо натоплено. Я не буду пересказывать все наши разговоры, потому что пока мы привыкали друг к другу, говорили о всякой всячине, но вот наступил момент, когда я решился и спросил у него:
— А вы помните ту историю с Отто Штольцем и Эльзой?
— Как же, как же, — ответил он. — Очень хорошо помню. Даже в мемуарах своих об этом упомянул.
Он тут же снял с полки довольно объемистую книгу, протянул ее мне. Книга эта была выпущена Военным издательством, и, перелистав ее, я понял, что в ней довольно подробно изложен путь партизанского отряда от начала его зарождения до конца войны, и в этом томике на одной странице, очень скупо, как о явлении необычайном, рассказана история перехода немецкого оберст-лейтенанта к партизанам, и меня удивило, что история эта была изложена с явной симпатией к Отто Штольцу.
— Но, Станислав Алексеевич, — сказал я, — ведь тогда, в лесу вы, как военный, осудили оберст-лейтенанта. Вы назвали его перебежчиком. Не так ли?
Он посмотрел на меня внимательно, зябко потер руки, дернул щекой.
— Откуда знаешь?
— Из его дневника.
— А почему из дневника?
— Я его сын. Его и Эльзы.
Еще круче сдвинулись его брови, серые глаза вместо мягкой расплывчатости обрели остроту; он стоял и молча, с особым вниманием вглядывался в меня, видимо желая убедиться — сказал ли я правду; и почувствовал — он поверил. Отвернулся, прошелся по комнате, потом опустился в кресло, плечи его ссутулились, потеряв выправку, и только теперь стало заметно, как много ему лет.
— Ну, и что же, что тогда считал? — хрипло и глухо сказал он. — Война была… а у нее свои законы.
Мы сидели друг против друга.
— А сейчас? — спросил я.
— Я же написал, — ответил он, в голосе его пробилась ворчливая нотка, и он тут же вздохнул: — Ну каких только нет у нас судеб… Если только копнуть… Уму непостижимо, какие судьбы! Ты-то помнишь их… его и Эльзу?
— Нет. Они умерли, когда я едва появился на свет.
И я коротко рассказал ему о себе. Он сидел в кресле, словно войдя частью тела в его спинку, — таким он показался мне усохшим, — курил, смотрел в пространство; я понимал — он видит там нечто недоступное мне, видит через призму своих лет, и говорил он тихо, с той ноткой спокойного превосходства, с которой умеют говорить много пережившие люди.
— Кто знает, кто знает, что стоит за каждым из нас… Если покопаться… Я часто думаю: миг, всего лишь миг, а в нем может быть — итоги веков и начало новых… Ты слышал: все мы листья на древе человеческом? Если так, то и соков в нас ой сколько заквашено… Ой сколько… Да ведь это и не важно, кто ты и как тебя зовут. Важно, на какой ты из ветвей. Вот это, пожалуй, важно…
Он был стар, и он имел право так говорить…
Часть седьмаяКТО ТЫ, БРАТ МОЙ?
Мне остается рассказать, как встретился я со своим единородным братом. Я упоминал, что в дневник Отто Штольца вложены были три фотографии: он сам в форме оберст-лейтенанта, он с Эльзой, а на третьей — Отто Штольц с женой Мартой и меж ними ушастый мальчик лет двенадцати. Из дневника я узнал, что имя сына Штольца Макс и родился он в Эйзенахе в 1929 году, седьмого марта. Я отправил письмо в министерство внутренних дел ГДР, назвав эти данные, отправил без всякой уверенности, что смогу заполучить адрес Макса Штольца, потому что не знал, жив ли он и в ГДР ли. Но ответ пришел, и в нем сообщалось, что Макс живет в Дрездене, кроме адреса указывалось и место его работы — он был инженером-проектировщиком строительного предприятия. Я написал письмо Максу, где кратко изложил историю Отто Штольца, то есть его и моего отца и тем самым указав, что мы являемся единородными братьями. От Макса пришло короткое письмо, написанное в казенной манере, где говорилось, что, видимо, произошла ошибка, так как его отец Отто Штольц, действительно имевший воинское звание оберст-лейтенанта, погиб на Восточном фронте, о чем свидетельствуют бумаги, полученные его матерью, ныне проживающей в Эйзенахе. Так я узнал, что первая жена Отто Штольца — Марта — еще жива. Письмо Макса мне не понравилось, больше того — оно меня рассердило.
Я оформил индивидуальную туристскую путевку в ГДР, вписав в нее маршрут: Берлин, Дрезден, Эйзенах, Веймар, — на эту путевку всю зиму я копил деньги и в конце августа после поездки в Минск отбыл самолетом в Берлин. Я решил перед этим дать телеграмму Максу, чтобы не свалиться на него неожиданно, тем более что стояла пора отпусков. Пробыв сутки в Берлине, я сел в экспресс и в полдень сошел на крытый, душный перрон Дрезденского вокзала. Меня встретила длинноногая блондинка, представительница туристического бюро, очень деловая и энергичная, и мы направились с ней в отель. Идти было совсем недалеко, мы пересекли небольшую площадь, перерезанную трамвайными линиями, и оказались в уютном и веселом мире, где тянулись в ряд здания новых гостиниц, били фонтаны, сверкало стекло витрин. В небольшом номере было все, что нужно для жизни. Длинноногая девушка из турбюро протянула мне программу, отпечатанную на машинке, где значилось, что и когда я буду посещать.