Фриц, выпив коньяку, довольно быстро захмелел, хотя при его профессии следовало бы обладать большей стойкостью к алкоголю.
— Я был в России, — говорил он. — Я там отморозил обе лапы, и сейчас, когда холодно, они у меня ноют, как перебитые. Там было много веселых моментов, я могу рассказать. Но было и скверно, особенно в плену, когда мы строили дома в Харькове. Я там испортил желудок черными сухарями. Нам выдавали их три раза в день.
— Ты бы лучше заткнулся, — сказала Марта. — Меня всегда тошнит от твоих военных рассказов. Все равно ты был трус.
— Нет, — покачал головой Фриц, — я был хорошим солдатом. У нас в роте было много хороших солдат. И мы не виноваты, что Гитлер оказался дураком.
— Почему дураком? — заинтересовался я.
Фриц покосился на Марту и, воспользовавшись тем, что она отвернулась, поправляя прическу, быстро опрокинул рюмку коньяку и тут же поднял длинный желтый палец, согнул его ладонью и щелкнул.
— Я тебе скажу, мой мальчик: старые люди ему советовали, чтобы он не делал глупостей. А он их сделал и стал дураком.
— Какие же это глупости?
— Первая и главная: нельзя было воевать с Россией. С ней никто не может воевать.
— Заткнись, — сказала Марта и тут же с улыбкой повернулась ко мне: — Скажи мне, мальчик, а Отто получил там какую-нибудь награду?
— За что?
— Но как же! Ты ведь сам рассказал, что он спас столько замечательных людей.
— Нет, он не получил никакой награды.
— Послушай, Макс, — оживленно повернулась она к сыну, — я думаю, нам что-нибудь полагается, ну, какие-нибудь льготы за Отто. Я бы хотела это знать…
— О чем ты, мама? — поморщился Макс.
— Нет, нет, — решительно перебила она его, — ты всегда был простаком. А я завтра же наведаюсь к адвокату. Отто всю жизнь был антифашистом, я знаю, и ты со мной не спорь. Власти должны почтить его память. Как же может быть иначе?
Я смотрел на ее розовое, крепко вырубленное лицо, без старческих морщин и дряблости кожи, и не чувствовал отвращения, просто она напоминала мне старуху из оперетты, лишенную чувства юмора… Серебряный кентавр притягивал мой взгляд, я подошел к камину, чтобы лучше его разглядеть, — по пьедесталу его шла черненая дарственная надпись: «От автомобильной фирмы «Дикси» почтенному мастеру Куперману».
С Марией мы встретились вечером, она вернулась откуда-то с дальней прогулки, в первую очередь забралась в ванну, просидела там битый час и появилась среди нас, худенькая, стройная и веснушчатая, с выгоревшими местами до желтизны каштановыми длинными волосами, в белой складчатой мини, обнажавшей загорелые крепкие ноги; она чмокнула Макса в щеку.
— Здравствуй, папа.
Тут же повернулась ко мне:
— Ты мой дядя из Москвы?.. Добрый день. — И тоже поцеловала меня и тут же воскликнула: — Черт возьми! Мне казалось, что дядя Эрнст такой же, как папа. А оказывается, ты вполне годишься в нашу компанию.
— Что за компания? — спросил Макс.
— Мы собрались немного повеселиться. Сегодня ведь суббота.
— Значит, ты считаешь, что я уже не гожусь в вашу компанию? — усмехнувшись, спросил Макс.
— Но, папа, у каждого из нас своя компания.
— Значит, насколько я понял, ты решила пригласить Эрнста?
— По-моему, я уже это сделала. Не так ли? — с хитрецой повела она в мою сторону глазами.
— Отлично, — кивнул Макс, — я тоже пойду с вами.
— Но, папа…
— Да, папа, — твердо сказал Макс, — я давно хотел взглянуть на того, кто у тебя тут завелся.
— Но у меня никто не завелся, папа.
— В компаниях всегда кто-нибудь заводится. Где веселье?
— В маленьком баре на Карлштрассе.
— Ну, это совсем не далеко. Значит, мы идем втроем.
Так все и произошло. Через полчаса мы вышли из особняка; на углу, где росли три рябины, я остановился, мне захотелось как следует взглянуть на эту улицу: слева я увидел виадук, железную дорогу, путепроход, а за ним начинались корпуса автомобильного завода, железная дорога была границей между тишиной особняков и рабочим районом. И я подумал о том, что здесь внешне все мало изменилось: так же стояли три рябины до войны, такая же тишина была на улице, и лесные запахи, долетающие с гор, и тускло освещенные пивные, и лениво сидящие за столиками старики; война не прошла по этим улицам, не разбила ни одного здания, не покалечила ни одного дерева, и все же, наверное, не было тут ни одного дома, через который не пролег бы ее черный путь.
Карлштрассе, по всей видимости, была торговой улицей, но и на ней было пустынно; предзакатный свет отражался в стеклах витрин, через раскрытые окна верхних этажей долетали звуки музыки и голоса теледикторов. Бар оказался не таким уж маленьким, скорее это было кафе с узким, длинным залом. На небольшой эстраде играл довольно шумно и бойко оркестрик, тут же, на площадке, танцевали несколько пар. За столиком, куда мы подошли с Марией, сидели семеро: три девушки, солдат и еще трое парней; они приветствовали нас, пододвинули стулья; на столе было много бутылок, но никакой закуски. Я плохо помню, о чем начался разговор, просто болтали о всякой всячине, парни старались, чтобы было весело, острили по каждому поводу, и это им довольно легко удавалось. Особенно старался Вольф, голубоглазый, с приплюснутым боксерским носом крепыш, продавец из универсального магазина. Всех я сейчас вспомнить не могу, но его запомнил. И еще Ганса с грустными глазами, он сказал, что учится в политехническом, а летом работает на автомобильном заводе — так делают многие студенты. Макс не мешал застольной болтовне, он устроился в углу и посасывал свою трубку.
— Мы будем танцевать, дядюшка Эрнст? — спросила меня Мария.
— И немедленно, — ответил я.
Мы вышли на площадку, когда оркестрик заиграл медленное танго.
— В Москве тоже можно так повеселиться? — спросила Мария.
— Сколько угодно. Можно даже немножко пошумней.
— Я очень люблю танцевать. Если бы я приехала, ты бы повел меня в какое-нибудь шикарное место?
— Да, конечно. Но самое шикарное место у нас «Орбита».
— Что это такое?
— Это наше институтское кафе. Мы иногда заходим туда после работы.
— О, когда я начну всерьез работать, мне будет тяжело.
— Такая профессия?
— Будет папина. Я буду строить дома.
— Наверное, это хорошо, раз тебе интересно.
— Послушай, дядюшка Эрнст, а как там у вас насчет секса?
Она спросила это с такой легкостью, что я опешил и пробормотал:
— В каком смысле?
— Во всех.
— А что, разве тебя это мучает?
— Сейчас — да, — кивнула она. — Я еще не решила, как к этому относиться. Хотела спросить у папы, но его нельзя об этом спрашивать. А с мамой у меня нет настоящего контакта.
— И ты решила спросить у меня.
— Конечно, — очень серьезно ответила она. — Ведь ты же дядя. Так как там у вас? Ты ничего не ответил.
— Наверное, так же, как и у вас.
— Значит, ты считаешь, что совсем не обязательно любить? Тогда я, наверное, ненормальная. Все шумят об этом сексе. Куда ни пойдешь, только о нем и слышишь. Но я ничего не могу с собой поделать. Наверное, я просто вбила себе в голову, что нужно полюбить.
Вот тут я расхохотался, я так громко и неудержимо расхохотался, что Мария даже отпрянула от меня, посмотрела сердито, а потом и сама улыбнулась. Честное слово, в этой девочке было что-то общее с Наташкой, — может быть, та же легкость и простота в общении. Она наверняка не понимала, над чем я смеюсь, но смеялась вместе со мной; так, хохоча, мы вернулись к столу, и я на первых порах не заметил, что все сидят притихшие и смотрят на меня.
— Послушай, Эрнст, — застенчиво сказал солдат, капельки пота выступили на его носу, — тут нам дядюшка Макс кое-что сказал про тебя. Мы решили за тебя выпить, за твое здоровье.
— Ну что же. Наверное, это неплохо, но к чему такая торжественность?
Тут вмешался Ганс с грустными глазами.
— Твой отец наш земляк, — сказал он. — Ты родился в России, но если ты разрешишь, мы тебя тоже будем считать эйзенахцем. Это для нас почетно…
Они не отпустили меня в «Тюрингер-хоф», и я переночевал в верхней комнате особняка Штольцев.
Утром Мария вызвалась показать мне Эйзенах. Она водила меня по нему пешком, мы были в домике Лютера и в домике Баха, возле которого стоял памятник, перенесенный сюда некогда от кирхи святого Георгия, потому что он мешал сборищам нацистов на площади; мы были и в кирхе, там в нише поставлен другой памятник Баху, чтобы он никому не мешал, и этот второй Бах мне понравился больше — тот, что был у домика, выглядел благостным стариком в кудрявом парике, его взгляд прощал все и всех, а второй Бах словно выходил из белой стены, он шел смелой, энергичной походкой, лицо его было гневно и вдохновенно, этот Бах не мог простить обид и неуважения к святыням. И еще мы поднялись с Марией на священную гору Вартбург, где стоял знаменитый замок, прославленный состязаниями майстерзингеров; мы долго шли вверх аллеей, и старые буки скрещивали над нами ветви под острыми углами, солнечные лучи едва пробивались сквозь них, падая на серые стволы мутными пятнами. Было нечто готическое в этой длинной аллее, и когда она кончилась, мы очутились на станции ослов, здесь было шумно от детских голосов и смеха. Мария захотела, чтобы и мы с ней поднялись на ослах по тропе к замку. Нам было весело, мы смеялись, дурачились, пристали к одной компании длинноволосых парней с гитарами, спели с ними несколько песен, и когда порядком устали, сели за столик на террасе «Вартбург-отеля», чтобы съесть по румяному цыпленку и запить его пивом.
Мария сказала:
— Знаешь, Эрнст, я хочу тебе объяснить что-то важное.
— О сексе? — улыбнулся я.
— Ну тебя, — сказала она, — я не хочу шутить.
— Я тебя слушаю.
— Сейчас, — словно собираясь с силами, сказала Мария. — Я хочу тебе сказать об отце. Он немножко странный. Теперь я знаю, что и дед был такой же. Все мы немножко странные… Так вот, эта Эльза, твоя мама, была папиной первой любовью. Тебе он ничего не скажет. Он никому об этом не говорил, только мне и то