— И никто тебя не прогнал с балдахина, крестный? — удивился Мышик. — Ведь министры известные нюхачи, да и придворные пудели наверняка завидовали тебе из-за королевской благосклонности.
— Случилось, высмотрел меня один, да его за загривок выволокли вон из залы, растявкался, недотепа, перед самым троном — вроде бы на самого короля раскрыл пасть, — визжал как оглашенный: «Слезай оттуда! Куда это ты уселся? Гнать бездельника!»
Долго скулил за дверью — видно, схлопотал от алебардщика доброго пинка. Я свою службу несу больше по ночам, с фонарем неслышно обхожу все коридоры, ведь мне доверяли, как немногим.
— Об этом мы уже слышали, — прервал я его похвальбу. — Расскажи об аудиенции.
— Однажды июльским вечером восторженная толпа привела на королевское подворье почтенного горожанина, совершившего героический поступок. Свидетели прославляли его отвагу до небес.
В праздник, когда по реке пускали венки, обвалился подмытый берег, и маленькая девочка, не успев голос подать, ушла под воду. В омуте сорванным цветком мелькнула розовая юбочка, и воды сомкнулись. Только язычки пламени печально светились на плывущих венках.
И тогда какой-то толстяк сорвал с себя кожаный кафтан и бросился в воду. Вытащил девочку, откачал, вернул к жизни. Отец малышки хотел вознаградить его, но спаситель просил только об одном: вернуть ему кафтан, в суматохе кто-то уволок его. Не удивляйся, у блаблаков появились привычки, достойные всяческого порицания… Вора с кафтаном не нашли и спасителя повели к королю, дабы тот по-королевски наградил героя. Пусть знает, каковы у него подданные!
Алебардщики задержали удальца у входа; тут как тут набежали мелкие чиновники, писаришки, красивым почерком выписывающие дипломы с признанием заслуг, обычные писцы, услужливые доносчики и пудели разных мастей, всегда готовые облаять кого угодно.
О случае с горожанином стоило сообщить самому королю, и кто-то из нашептывателей побежал галопчиком. Изложил все столь трогательно, что король даже привскочил на троне. Долго шарил по карманам, только, кроме носовых платков, ничего не нашел и припомнил о талере, спрятанном под подушкой. Снял король с груди лучистую звезду и вместе с талером передал ближайшему министру: «Талер и орден!»
Министр денежку быстрехонько себе в карман сунул, а орден передал дальше, шепотом повторив монаршее повеление. Уж как завертелись сановные головы! Как сверкала звезда, передаваемая из рук в руки! Блеск вдруг погас, но головы все вертелись, совсем уже близко от закрытых дверей, один другому передавал на ухо: «Талер и орден!» — и от себя добавлял: «Быстро! Король приказал!»
Только мое кошачье ухо в гудении и жужжании голосов, в покрикиваниях могло уловить, как переиначили милостивые королевские слова. Вместо «Талер и орден!» алебардщикам передали «Вдарить по морде!».
Алебардщики, видать, не сплоховали, здорово вдарили, крик и до трона донесся, да сановники тут же оповестили: благодарный, мол, народ приветствует короля, наградившего спасителя сверх всяких ожиданий, не нахвалится народ королевской милостью. И Кардамон прямо-таки сиял, восседая на троне, ибо, как и всем высоко сидящим, приходилось ему доверять поставляемым сведениям, потому и на лесть легко клевал. Зато и указы сверху, доходя до народа, выворачивались наизнанку — то ли от излишней услужливости, то ли от неловкой поспешности, а случалось, и по глупости или, что гораздо хуже, по спеси да из корысти… Народ же кривду долго помнит, засыпает с гневом в сердце и с обидой просыпается. А не чая добиться справедливости, решает сам себе ее отмерить.
— И вдругорядь похоже вышло. — Бухло так ударил увесистым кулаком в рукавице, что заскрипела защищенная брезентом гондола. — Со мной дело было. В лесу на Кошмарке поймал я разбойника. Прозывался он Дайкошель, потому как напавши на путника, приговаривал: «Дай кошель, не то дубиной ошарашу! Дай кошель с денежками! А я тебя с жизнью отпущу…»
При виде суковатой дубины над своей головой путник бледнел и отдавал — а что ему оставалось делать? Многие еще и кланялись низко: живешь-то один раз, а денежка — она круглая, в ловко подставленную руку снова прикатится. Дайкошель мошной позванивал да сладко щурил глазки под рыжей гривой.
Схватил я его, значит, за шиворот и, связанного, приволок к королю. Король строгий вынес указ: «Наподдать — и в темницу! И сто батогов по заду!» Знаете, как министры перевернули все слова? «Надо дать лавку в столице! И сто сапогов в награду!» И в самом деле, сапог ему отвалили с королевского склада без разбору, как придется — многие не под пару оказались; лавка, однако, вполне процветала: непарные сапоги покупали инвалиды. На остальное тоже покупатели находились, ибо владелец лавки по-прежнему не расставался с дубиной. Глянет на тебя, а глаз — что сучок в гробовой доске, постучит зловеще дубиной по полу: «Значит, нам сапожок не впору? Уж я тебе примерю! Может, пальчики на ножонках слишком отросли?» — и за длинный нож, коим имел обычай резать шнур для упаковки. При этом так поглядывает на горло своих клиентов, что мурашки по спине бегут. И сапог с удивительной легкостью приходится впору. А настоящая бойкая торговля — обмен сапогами — шла на скамейках в ближайшем парке. Вот к чему приводили справедливые монаршие решения, так чиновные процедуры выставляли короля на гнев и посмешище.
Старый воин яростно дернул себя за ус и глянул красным глазом, будто выискивал: а ну, кто тут виноватый? Мы тихонечко прикорнули каждый в своем углу, беспокоясь, не во вред ли ему такой гнев.
В расцветающем блеске зари шар вдруг запестрел белыми и голубыми полосами, надутыми так, словно шар сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Веревочная сеть поскрипывала, раскачивая корзину. Стайка ласточек расщебеталась, окружив нас радостным венком, некоторые птицы умудрялись держаться на веревках и даже крылья складывали, казалось, они прислушиваются к нашему разговору. Мгновение птицы удерживались в таком положении, потом, соскользнув, отставали, исчезали в расцветшей голубизне.
— Ласточки мельтешат, значит, дома уже внизу, — жмурился Мяучар. Зрачки у него сузились — две полоски на желтых дисках.
— Блабона! Блабона под нами! — загудел Бухло. — Готовиться к приземлению!
Кот воспринял это известие по-своему. Он украдкой лизнул лапу, расчесал брови и на сем закончил свой утренний туалет. Хоть и давненько служил Мышебрат в замке, все же сохранил все исконные кошачьи привычки.
— С чего начнешь в Блабоне? — спросил сержант.
— Думаю с королем повидаться, рассказать, что происходит в королевстве. Он должен все знать, пусть самое плохое.
— А если король не хочет? Если избегает правды? — горестно взглянул на меня старый артиллерист. — По мне, так легче пушку вкатывать на крутую гору собственными руками, чем убеждать человека, утратившего веру в себя и в свой народ…
— Сколько раз ночами король метался по коридорам, заламывал руки, в отчаянии бормоча: «Впору думать только о себе, ежели всем плевать на великие идеалы… Ни слава, ни могущество отчизны не сплотят их. Все врозь! Каждый только свое блюдет, а усмотрев что-нибудь у соседа, завидует, не задумываясь, какой ценой это куплено…» Такое с ним приключалось еще до заговора банщиков, — бормотал кот.
— Какого еще заговора?
— Банщиков, — рявкнул Бухло, словно я не понимал наиочевиднейших вещей. — Людей Чистых Рук! Как начали болтать о выпотрошенной казне, о министрах, себе и своим семьям ничего не жалевших, а на униженные просьбы блаблаков лишь бессильно разводивших руками: мол, что из пустого в порожнее переливать, все равно ничего не выцедишь, вот людишки и взбесились. Забурлило на рыночной площади, поднялся шум, потащили большие полотнища с лозунгами:
Власть имущие радеют
Лишь льстецам и лиходеям!
Или:
Народ вовсю хиреет,
а двор все богатеет!
И общий призыв обошел весь круг:
Нужны для новой власти
Люди Чистых Рук!
Вот в первые ряды и пропихались королевские банщики да банщики из городской парилки. Они моются, мылятся да полощутся в горячей и холодной воде, таких чистюль и не сыщешь! Они и возглавили обновление, благо их издалека видно: белые передники и белые шапочки. И слышно тоже издалека: здорово стучат деревянными подошвами. Их в одночасье поддержали акиимы, эти смекнули, что к чему, — пристроились с тылу.
Банщики короля нагишом видели не раз, без горностаевой мантии, без короны и скипетра, какое уж тут величие… Всего лишь тщедушный человечишка, в облаках пара охающий да ахающий, а руки банщиков мнут его безжалостно, будто массируют.
Король лишь постанывает: «Удушить меня хотите! Или ногу оторвать? Да потише же… Помилосердствуйте! Больно!»
А банщики того и добиваются, чтоб болело. Что им король, который подвывает, когда ему на спину шайку холодной воды плеснут? А то возьмутся в четыре руки молотить, как на току, хлестать березовыми вениками, а он пищит, как мышь в мышеловке. И это владыка, перед которым все дрожат? Да это он дрожит перед банщиками, людьми чистых и сильных рук.
— Ничего смешного тут не вижу, хоть бы и пищал, — вмешался Мышик. — Знаете, как болит прищемленный хвостик? А еще, не дай бог, дверью придавит…
— Помолчи, когда старшие разговаривают! — погрозил пальцем Бухло. — Ведь ты, Мышебрат, наверняка в замке под ногами у всех путался, да и в королевскую баню наведывался, кое-что слышал, почему же не предупредил короля вовремя?
— Мы, коты, держимся от воды подальше. Хоть и случаются среди нас коты-мореходы, я лично ни за что не полезу под горячий душ, которым банщики отгораживаются от непрошеных гостей. Акиимы, те сновали туда-сюда — якобы ванну принять. Они и подстрекали банщиков, пока те не ворвались в тронную залу да не разогнали королевский совет на все четыре стороны, упиравшихся министров, призывавших стражу, лупили почем зря своими деревянными башмаками. После сами расселись в креслах.