роведенные в тюрьме. — А все-таки не унывай, уж я найду способ улизнуть отсюда. Вот только нигде ни малейших следов мышиного пребывания… Знаешь почему? Бесполезно прогрызать отверстия, делать подкопы. Голодно здесь и опасно.
Вдруг Мышика будто ветром сдунуло. В замке заскрежетал ключ, скрипнули дверные петли.
— Выходить! — гавкнул ключник с фонарем в лапе. — И ни слова по дороге…
Я с облегчением поднялся, добраться бы до начальничка, на все пожалуюсь: тоже мне — нашли злоумышленника, ведь я путешественник, летописец, гость, наконец. И не сделал ничего дурного.
За столом сидели трое мужчин — на вид почтенные, немного усталые чиновники. Толстяк справа что-то допивал из стакана, придерживая пальцем ложку, средний протирал очки, маленькие глазки без стекол словно босиком бегали, третий, подстриженный немодным уже ежиком, складывал пирамидкой отобранные у нас вещи.
Я кивнул чиновникам и с ходу взорвался:
— В конце концов, требую объяснить…
— Здесь вопросы задаем мы! С какой целью задержанный нелегально перешел границу Блаблации?
— С какой целью обвиняемый стакнулся с подданными Блаблации и принял участие в заговоре против перемен в бывшем королевстве? — цедил толстяк.
— С какой целью обвиняемый поддерживал отношения с доверенными лицами бывшего короля — сержантом Бухло из королевской артиллерии и котом Мышебратом, имевшим доступ в тронную залу и подслушивавшим тайные заседания? Для кого означенный кот собирал информацию, разве не для обвиняемого? Книга, в коей признания означенного кота занесены самим обвиняемым, является прямой уликой!
Надвигалась длинная обвинительная речь, и я вознамерился было сесть, что мне тут же сурово возбранили:
— Обвиняемый, встаньте, когда с вами говорят прокуроры!
— Обвиняемый уже склонился под бременем вины, тем не менее обязан уважать высокий суд и ответствовать стоя! — добавил первый и помешал ложечкой гущу на дне стакана, заглянул в эту черноту, будто усмотрел в ней мое черное будущее — приговор мне и вдовью вуаль для моей жены, хотя, по-моему, блондинка в трауре должна выглядеть очень мило.
— Обвиняемый, служитель пера, целиком несет ответственность за совершенное преступление, которое нам, к счастью, удалось вовремя пресечь. Ясно, в одиночку обвиняемый не смог бы подорвать наш новый строй и потому рассчитывал на поддержку здесь — на малочисленных недоучек, недовольных всех мастей и крайних элементов… Оные уже выловлены и заключены в подземелье. Тем не менее, назвав их имена, обвиняемый докажет свою добрую волю и раскаяние. Так поступили и ваши товарищи, что им и будет зачтено как смягчающее вину обстоятельство. Итак, сколько человек участвует в заговоре? Место встречи?
— Обвиняемый молчит — измышляет отговорки? Ну что ж, мы найдем способ, дабы заставить обвиняемого заговорить!
— Я ни в чем не виноват! — вспылил я. — Нас принесло сюда ветром на воздушном шаре. Это же кратчайший путь, самый легкий, если учесть, что мост на Кош-марке дырявый…
— Следовательно, состоянием мостов обвиняемый тоже интересовался? Это пахнет шпионажем… Отвечайте, кому предназначалась собранная информация? Тютюрлистан платил или кто-нибудь еще?
— Информация предназначалась для моих ног, чтоб в дыру не провалиться. Сразу же после приземления на меня напали, отобрали все вещи, связали и засадили в подземелье. А я ведь сам собирался к вам явиться…
— Ложь! — Обвинитель указал на вещи. — Здесь весь материал, все доказательства: нож, фонарь, веревочная лестница, а также банка с чем-то подозрительным.
При напоминании о банке у меня слюнки потекли. Домашнее варенье. Римское. И уже загустело.
— Я уверен, останься обвиняемый на свободе, он и не подумал бы явиться с повинной, — добавил очкарик; через толстые стекла его глаза ползали по мне, как мухи. — У нас ничего не пропадает. Здесь собрано нее. Следствие шаг за шагом все выяснит, правду так или иначе мы нее равно узнаем. От нас не укроешься.
— Пока что мы потребуем только смертной казни. Если выяснится — в этом я, впрочем, сомневаюсь, что все установленные факты являются лишь неблагоприятным стечением обстоятельств, — деловито рассуждал специалист по гуще в стакане, останки повешенного будут перенесены из-за городской стены на кладбище ко всем благонамеренным людям. И справедливость восторжествует. Памятник за счет государства. С башни ратуши зачитают опровержение. Однако я в своей практике такого случая не припомню. А приговоренных полно, вешаем чаще, чем их жены — выстиранное белье.
— Поскольку веревка с петлей якобы приносит счастье, на нее большой спрос, — добавил третий. — Имеем приватный доходец. Разве что… — И тут он изобразил известный во всем мире жест пересчета купюр. — А нету — ничего не поделаешь, придется повисеть.
В голосе всех троих не чувствовалось ни гнева, ни жестокого удовлетворения: ловко-де врагов искореняем, — нет, они просто сообщали мне деловые сведения, дабы уже загодя не заблуждался, что меня ожидает, и не усложнял им работы, которая все равно будет выполнена.
У меня дух захватило: сии служащие трудились усердно, значит, приговор уже вынесен. Мне вдруг с полной очевидностью стало ясно: бросайся я на колени, умоляй о милости — ничего не поможет. Впрочем, я и не намеревался признаваться в том, чего не совершал.
Переступая с ноги на ногу, будто ребенок, захотевший на горшок, я всеми силами хотел только одного: протестовать, протестовать, протестовать, невзирая на последствия. Возмутилась во мне кровь моих пограничных предков.
— Пожалуюсь королю!
В ответ лишь презрительный смех, один многозначительно постучал по лбу. Видно, и в замке с королем уже никто не считался.
— Все. Больше ни слова от меня не добьетесь!
— Еще как добьемся — выжмем признания, как сыворотку из творога…
— Всю обедню отслужишь!
— А промолчишь, так сообщники на что? Они тоже под ключом!
Мне сделалось страшно: бедные мои друзья, правдолюбец Бухло и полное опровержение кошачьей хитрости добрейший Мышебрат… Их могли поссорить, настроить против меня, запутать во лжи, дескать, все известно, я их предал…
— Я невиновен!!! — заорал я так, что мои мучители отпрянули в испуге от такого взрыва ярости.
— Ничего, в подземелье посмирнеет, попритихнет, все расскажет — выложит как по нотам! Годок не срок, два годка — как два братка, ну а три натянут — пой: не судья — отец родной. Так рассуждают наши подсудимые, следствие-то можно вести потихонечку да полегонечку. Тут и времечко в наших руках…
Они даже не снисходили до угроз — просто объяснили, как дела делаются, чтоб окоротить строптивого. Да, поймали меня — как воробья в воробьевку. Сердце беспокойно стучало.
Дверь за моей спиной открылась, мелкими шажками вбежал согбенный, лысый секретарь. Остатки седых волос стручьями ерошились над воротником, крючковатый нос, длинная жилистая шея — вылитый стервятник. Он даже не взглянул на меня, шепнул что-то обвинителю, самому важному, тому, что посередке.
— Ладно. Забирайте его себе… Раз уж сам Директор возьмет в оборот, приговорчик завтра и объявят под бой барабанов.
А между тем все трое смотрели на меня с нескрываемой злобой, как псы, у которых отняли недогрызенную кость. А ведь по виду людьми казались.
Из подземелья меня вывели на первый этаж, у дверей караулил раскормленный бульдог; униженно виляя обрубком хвоста между полами мундира, он доложил в секретариат. Я не успел даже удивиться — за столиком оказалась знакомая фигурка. Лапкой указала на дверь, куда меня и впихнули без всяких церемоний. Дух захватило: неужели предательство укоренилось столь глубоко, что здесь работает Хитраска собственной персоной? Узкая, длинная мордочка, раскосые с прозеленью глаза, на хвосте, чуток облинявшем, как бабочка на стебле, подрагивает кокетливый бант.
Недоумевать было некогда. Я оказался в обычном кабинете — четыре кресла, столик, накрытый салфеткой, в углу пальма, в глубине директорский стол, из-за которого поднялся толстый, скромно одетый мужчина и, дружелюбно улыбаясь, направился ко мне с протянутой рукой.
— Ах, какое варварство… Вы же руки подать не можете. А я, как назло, без перочинного ножа. Прошу вас, присядьте. — Он отодвинул тяжелое кресло. — Сейчас же прикажу позвать караульного. Стоят с саблями наголо у входа в замок. Одним ударом рассечет узлы на руках. Вот только бы не промахнулся…
— Да уж, хорошо бы не промахнуться, — криво улыбнулся я. — Иначе надолго выведет меня из строя.
— Справедливо, а посему пусть уж все останется как есть. Куда годится писатель без руки? Тэк-с, тэк-с… Вся миссия насмарку.
— Возможно, у кого-нибудь есть нож?
— С ножом в приемную? Да что вы, при входе караульные всех обыскивают. Даже самых проверенных. Если уж равенство, то равенство для всех.
— А не лучше ли просто развязать? — предложил я жалобно.
— Естественно, проще всего развязать, только полицейские узлы затянуты так, что веревка срастается намертво, — объяснил он вежливо. — Все ногти можно обломать…
И он с нежностью взглянул на свои ногти — длинные, холеные, покрытые неброским лаком.
— Лучше не рисковать. Сейчас что-нибудь придумаем… Хороший шнур, даже разрезанный на куски, немало ценится…
— Особенно из этого заведения. Всегда можно продать, заверив покупателя, веревка, мол, с виселицы, приносит счастье.
— А вы, я смотрю, неплохо информированы о наших побочных доходах, — удивился он с приятностию. — Верно, уж и сердиться перестали на стражников, сидевших в засаде и охотившихся за шаром? Сколько на нем прекрасной веревки! Вешать не перевешать! Народ обожает такие зрелища. С развлечениями у нас туговато… А тут еще и надежда на лучшее будущее, вот, мол, уже и очищение начинается… Вам кофе? Право, что это я… Кофе нет, экономия… У меня только вода с соком. Я сам подаю добрый пример, когда что-нибудь требую от других. Впрочем, поить вас собственными руками стеснительно и для меня, и для вас, так что не стоит… Лучше поговорим.