— Одна очередь чего стоит! Все сокровенное из людей так и прет наружу! Истый цирк!
— Я с вами. Все, о чем говорите, чертовски интересно, вроде и знаю Блаблацию, а на каждом шагу спотыкаюсь…
Я пытался объяснить им, чем занимаюсь, как пишется хроника. Сопоставить события легко, но этого мало, хотя и очень важно; необходимо выяснить, почему история развернулась так, а не иначе, кто выпихивал актеров на сцену и дергал за веревочки, включал или гасил прожекторы, дабы направлять внимание толпы… И каков был расчет, потому что этот некто выигрывал там, где проигрывал весь народ.
— Больно уж все изменилось со времен войны с Тютюрлистаном. А ведь нам удалось ее вовремя предотвратить.
— Да, все переменилось, — хором признали парни.
— Мы тут все самые толковые. — Узелок с гордостью задрал нос. — Если уж следовать отцам, пусть никто нас не волочет в ошейнике. Мы не бульдоги!
— Только не говорите плохо о собаках! У них-то остались верность, умение любить, что люди совсем утратили.
— Любовь за миску жратвы по милости хозяина.
— За мозговую кость, — презрительно фыркнул Узелок.
— А я знал собак благородного сердца, они и в голод не ушли от хозяина, не оставили его. А насчет продаться… так из вас каждый может сделаться своим собственным Иудой, предать все, что вчера считал самым сокровенным, отречься от тех, кем восхищался, издеваться над теми, кого любил… И только в глубине своей совести знает, за сколько предал, сколь нищенскую получил плату.
— А это не про нас, — возмутились все разом.
Помолчали. Догорающий костер стрелял искрами, то и дело вспыхивал петушиный гребешок пламени, и лица отливали медью.
— Вы молоды, не знаете законов жизненного торжища, вам кажется, преодолеете любую преграду! В этом сила молодости, но сколь часто помыкают ею хитрые старики. По-отцовски приютят под своим крылом, опутают обещаниями, похвалами, молчать вынудят. Да, испытание еще ждет вас.
— А мы не из тех, кто бежит на первый свист, — начал Узелок. — Видали мы таких, уверенных в своих силах, — лезли на верх башни, на балкон, где заседал Совет банщиков, Людей Чистых Рук. Эпикур играл на трубе: „Молодых да проницательных — в Совет, а то смельчаков маловато!“
— Ну и что же, у смельчаков не было шансов?
— Было, чересчур много… Люди смотрели на них доброжелательно, напутствовали: „Парни, наверх! Скажите им, как тут внизу у нас обстоят дела. Правду, да без бюрократических манипуляций, заглушающих плач и отчаяние победными маршами!“
— А победы-то не было и нет! Нетути!
— Так вот, в Праздник Лестниц молодежь испытывает свои силы. Выставляются высокие, узкие связанные лестницы до самого балкона, где заседает Совет. Посмотришь вверх — голова кружится. Парни вызываются испытать свои силы под горячие аплодисменты. Только поставит такой смельчак ногу на первую ступеньку, сверху предупреждение: „Не с той ноги начинаешь! Смени ногу!“ Разницы никакой — смельчак уступает, вместо левой правую ставит на ступеньку. Сверху опять указание: „Да не с этой! Спятил, что ли? Смени ногу!“ Вот парень и топчется на месте, пока не истекает отведенное время, и уходит под всеобщий смех и свист. Так и приучили к послушанию. Всякую уверенность убили, дарованную молодостью. Подбегал другой — не упустить бы своего шанса… Не слушал указаний с балкона, смело лез наверх, все выше и выше по качающейся лестнице. Лицо сосредоточенное, смотрит только вверх, далеко ли до балюстрады, до пустых кресел в Совете для таких, как он, смельчаков. Толпа затаила дыхание. Сверху площадь будто вымощена головами. Только бы не упасть… Еще одно усилие, а ноги дрожат от напряжения. Парень, пока лезет, клянется: послужу тем, внизу, всеми своими знаниями, всеми силами, и это его окрыляет. Еще чуть-чуть — и конец…
И вдруг… вверх уходят две длинные жерди, а перекладины держит в охапке Директор, наклонясь над балюстрадой.
„Вот они, ступени, паренек, — у меня! От меня их можешь получить, заслужить послушанием, покорностью вымолить. Меня не перепрыгнешь, обо мне всегда помнить надо! Прими сие в расчет!“ Снизу не видно, как Директор грозит пальцем и отечески улыбается.
И смельчак, молодой, чуть постарше нас, слезает несолоно хлебавши, ступает наконец на землю, а она качается под ним, будто лестница. И стал смельчак уже не тот, каким был, когда так дерзко взбирался вперед и выше! Многому научили. Прикидывать, а может, и видеть, что да как. А раз начавши, рассчитывать… Предал нас, наше поколение.
Все примолкли, задумались.
— Неужели люди думающие заслуживают только осуждения? — Узелок обратил свой вопрос подернутому пеплом зареву, туманным водам Кошмарки, огромным кустам ивы и ракитника; их золотая листва в сумерках начинала светиться собственным светом и все шептала что-то неустанно, шептала, осыпаясь на высохшие лохмы водорослей, принесенных летним, на Ивана Купалу, паводком.
— Высоко замахнулся — с фигой вернулся. — Один из пареньков, смахнув тонкую струйку дыма, подсунул мне под нос кулак с большим пальцем между средним и указательным, кукиш, по распоряжению министра финансов тисненный на кожаных кружочках, заменивших золотые талеры королевства Блаблации.
Сделалось тихо-тихо, только плеснула большая рыба, схватившая ночную бабочку, привлеченную отражением огня в воде. В кустах на берегу потемнело, а на быстро исчезавший красный краешек солнца можно было смотреть не щурясь.
— Пора идти. — Я поднялся с остывшего песка.
Мы долго отмывали руки в склизкой воде, черпали ее пригоршнями и заливали уголья, притаившиеся под пеплом. Ребята провожали меня к столичной стене, спрямляя тропинки под ливнем листвы.
— Предпочитаю обойти караульных, — ворчал я, с трудом поспевая за Узелком. — Начнут спрашивать, откуда да куда. А мой последний адрес — камера в замковых подземельях, ожидал приговора.
— Какая статья? — со знанием дела спросил паренек.
— Заговор против властей. Нелегальный переход границы. Отравление колодцев, поджог города и еще парочка не столь важных преступлений.
— Могли схлопотать болташку.
— Мог, конечно. Люди на площади только и думали, как бы получить кусок веревки на счастье. Если завтра разыгрывается лотерея, понятно — веревка им на счастье понадобилась.
— А все же вас выпустили… Небось наобещали кой-чего, свалили вину на других и при свидетелях умыли руки, — с недоверием допрашивал парень, сожалея об откровенных разговорах.
— Друзья спасли. Бежал. По правде говоря, я скрываюсь.
Мы молчали, шли очень быстро. Темнело. Заходящее солнце багрянцем окрасило высокую кирпичную стену вокруг города, верхушки башен и крыши домов окунулись в отблески огня, пульсирующего на туче.
— Людишки вовсе ошалели с этой лотереей. Кое-кто накупили билетов на все сэкономленные деньги, любой ценой выигрыш им подавай, да не что-нибудь, а КОРОНУ.
— С той поры как в министры финансов угодил мой знакомец цыган Волдырь, бывший директор цирка Финтино, затея с лотереей попахивает явным надувательством… Хотя поговаривают, будто не один выиграл…
— Что да, то да! Королевскую карету шестериком, ложе с балдахином, разные ценные вещи, даже произведения искусства, конфискованные у здешних ремесленников, купцов, богачей за невыплаченные подати… Таким способом легко достаются вещички, которым завидовали, тяжелым трудом таких вещичек владелец билета никогда бы не приобрел. А тут счастливый номер — и дело в шляпе. И шансы у всех равные. Только больше всего рвутся заполучить Корону! Понимаете, о чем людишки размечтались — поуправлять страной им грезится.
— Невелико небось счастье, если сам Кардамон отрекся, добровольно отказался от трона. — Мне хотелось предостеречь их, объяснить, какую ловушку сейчас представляет трон.
— Кардамон с ума сошел, — замахали они руками. — Малость не в себе он, иначе не отдал бы власть… Чтоб народ успокоился, я бы ежегодно сменял весь совет и половину министров, а сам только в роли арбитра остался, — вздохнул Узелок.
Тропинка вилась у самого подножия городской стены, от кирпича веяло дневным теплом.
— Через кладбищенскую калитку пройдем?
— Закрыта наглухо. Даже бульдоги обходят ночью кладбище стороной. Бесполезно ломиться в калитку — покойники не проснутся, не пошевелятся, чтобы отодвинуть засов.
— Я не кот, по такой отвесной стене не полезу. — Я задрал голову. — Есть у вас большая лестница?
— Нет. Сверху помогут… — ответил кто-то из парней и свистнул сквозь пальцы. — Тут и кот не вскарабкается… Слишком высоко!
Из-за зубца на стене выглянула кудлатая рыжая голова. Глянув, кто свистел, парень сбросил толстую веревку.
— Мой брат, — заявил Узелок. — Сразу видно, правда?
— Принесли? — раздалось сверху.
— Принесли, еще теплые, — ответил Узелок и поднял завязанные в платок картошины. — Пан писатель, давайте сумку, будет легче подниматься. Мы-то как белки. Ухватимся за веревку — и ногами по стене… Сейчас покажу.
С сумкой за спиной он, как паук по нити паутины, быстро засеменил наверх.
— Если вы так не умеете, лучше поднимайтесь последним — впятером мы вас втянем. Вчера перетащили мешок с капустой потяжелее вас, и то нормалек! — ободряли меня ребята.
— Стражи не боитесь?
— А сейчас жратва! — хмыкнули они. — Их палкой от миски не отгонишь!
Вытянутые тени резко обрисовывались на красной стене. Не могу же я показать себя слабее ребят! Подтянулся, с грехом пополам пошло, медленно, задыхаясь, я все-таки взобрался на стену. В последнюю минуту ребята помогли, к превеликому моему облегчению.
— Ну, порядок… С мешком капусты куда как тяжелей шло! — хвалили меня хлопцы. — С вами, пожалуй, и в чужой сад за яблоками двинуть сподручно.
Да, человек многое может, когда дело до собственной шкуры дойдет. И вот на плече снова приятная тяжесть сумки со сливами…
Веревку свернули и запрятали в дупле старого каштана. Узелок Второй уже расправлялся с последней картошиной из дюжины.
— У тебя руки в золе, — напомнил я. — Наткнемся на патруль, неприятностей не оберешься… А уж бульдог вцепится — не выпустит.