Из этого подземелья раз в году вырывались демоны и вступали в монахов, изможденных тридцатилетним постом и умерщвлением плоти. Распахивались бронзовые двери храма. Выбегали бесноватые, валились на мостовую. Они опрокидывали прилавки и, ползая по плодам, изрыгали пророчества, а иные вступали в женщин, которые зачинали в тот же день. Так рождались ученые, законодатели, вожди и поэты… Иные воскрешали мертвых ударом кулака и, пробудив их, обращали в бегство или же смахивали язвы с изъеденных хворью тел, как стряхивают орехи с алой лещины, а слепцов наделяли даром видеть закопанные горшки с монетами. Но частенько бесноватые изрыгали хулу, от их прикосновений рушились стены дворцов, а под бешеным взором сажей наливались тучные колосья риса, вздымались вихри из ссохшихся трубочкой листьев и рыжей пыли, обрушивались ливни с градом из лягушек и ящериц-толстопузиков. Долго метались они по городу, пока их, окровавленных, обессилевших от сверхчеловеческого исступления, которое било ими о глиняные заборы тесных переулков, брызжущих кровавой слюной, в эпилептических судорогах, не утаскивали на циновках в прохладный сумрак храма.
Чень Ю не страшился подступиться к бесноватым со своей настойчивой мольбой об исполнении желания. Слишком долго он ждал.
Однако наука посеяла в душе сомнение, он боялся, что, поддавшись суеверию, станет посмешищем. А если товарищи поиздевались над ним? Может, все, что говорится о всесильном прикосновении бесноватых, не более чем выдумка стариков и поэтов — тех, кто сам неспособен к деянию?.. Для них Тянь Лун жонглирует пылающим солнцем, а чешуя его издает музыку, они слышат в ней шорох мелькающих пейзажей.
— Угомонись и спи, — бормотал юноша, дергая себя за расплетенные волосы, — ты будешь одним из многих, листиком среди листиков, и имя тебе будет — безымянный.
Вновь день начнется криком водовоза, семенящими шажками хромой матери, воркотней старой служанки, шуршанием веера из пальмовых листьев — мелькая перед глиняной топкой, будет он раздувать древесные угли, пока чад не возвестит о начале завтрака. А за окном гортанным голосом поощряет своих учеников учитель фехтования, стучат сабли-палки, топочут соседские мальчишки, что-то булькает в канаве для нечистот — это крестьяне черпают жижу в деревянные короба, а потом продают жителям со скидкой овощи, разбросанные пучками по плитам двора. Нет, нет! Сегодня он должен переступить грань повседневности! Сегодня он мужественно шагнет навстречу провидению!
Луна, словно измываясь, катила свой набрякший лик среди эвкалиптов. Верхний угол пагоды с закругленной крышей ярче проступил в ее мерцании, похожий на нос джонки в тумане.
— Пора! — буркнул юноша. Он надел туфли. Туже затянул пояс халата. Прополоскал рог, фыркнул водой в ладони и пригладил волосы на висках.
С фонарем на бамбуковом шесте он двинулся в сторону храма. Кривые улочки, разматываясь улиткой, вели его на взгорье. В танцующем свете фонаря вместе с тенями разбегались в стороны шелудивые собаки, рывшиеся в грудах отбросов, нагроможденных перед наглухо закрытыми красными воротами домов.
Небо стало выше и светлее. Он прибавил шагу.
Перед храмом стояли толпой нищие, жаждавшие чуда. Он оттолкнул женщину, надеявшуюся прикосновением бесноватого оживить свое бесплодное лоно. Смело переступил через наполовину объеденные проказой ноги человека, которого привезли сюда на низкой тележке. Светало. Он задул свой фонарь. Коснулся покрытых изображениями драконов бронзовых дверей пагоды. Они были скользкими от холода.
— Богов не интересует наша судьба, — пробормотал юноша. — И правильно. Кто мы, смертные, в сущности, для них? Наши радости и страдания — изменчивая игра облаков, рябь на воде… Но Ты, Гуань Линь[8], Милостивая Госпожа, два Твоих знака полны смысла. О Взирающая с Горы, о Ловящая Голоса, дай мне, чего я прошу, о чем умоляю…
Небо стремительно накалялось. Месяц, побелев, прыгнул вбок, как оторвавшийся кусок воздушного змея. Рассвело.
Юноша задрожал. Из глубины храма доносились крики одержимых. Все громче стук деревянных сандалий. Все ближе. Под руками безумных дрогнули створки. Флейтами запели дверные петли.
На фоне белеющего неба появились две тощих руки монаха с раскоряченными пальцами. Он стоял запрокинув голову. Закатившиеся, с отсутствующим зрачком, слепые, как у статуи, глаза глядели в пустую, отмытую голубизну.
Снизу, по ступеням, преграждая ему путь, ползли прокаженные, карабкались больные. Их завывания взмывали из тени храма.
Не успел бесноватый выскочить на улицу, как юноша подбежал к нему, вцепился в изодранное одеяние. Пав на колени, крикнул:
— О совершенный! Выслушай меня!
Монах повернулся к нему бритой головой.
— Чего тебе надо? — буркнул он гневно.
— Сделай так, чтобы мне гнуть шеи сильных! Чтоб сверкать лезвием над их головами! Хочу, чтоб у меня в ладони всегда звякало серебро! Хочу славы!
Лицо одержимого скривилось в горькой усмешке.
— Немало ты просишь, — засмеялся он, — дерзновенный! Но пусть будет так, пусть исполнится… Я дам тебе частицу своего совершенства!
Из глубины храма выбегали другие монахи в распахнутых на груди халатах: трепеща на бегу рукавами, вклинивались прыжками в молящуюся толпу. Хлестали, словно бичом, толстыми четками, валили наземь пинками, рычали, как тигры.
— Я, заключенный в смертную оболочку, не откажусь, конечно, ради тебя от удовольствия, какое мне дано испытать, разбивая это бренное тело о городские стены… Однако все, что исторгнуто из моей утробы, является мною и потому совершенно… Прими это в себя! На! Жри!
Монах вырвал у ближайшего нищего миску из скорлупы кокосового ореха, сунул под халат и передал ее юноше полную плавучего кала.
— Вот исполнение твоих желаний! Вот все твои надежды! Лакай! — рявкнул он, сунув миску в протянутые с мольбой руки.
И помчался по ступеням, словно уносимый бурей, покатился, падая, вниз по кривым улочкам города, отскакивая от глиняных стен домов.
Чень Ю схватил миску, погрузил в экскременты пальцы правой руки, поднес к губам. Смрад.
Исступленный хохот одержимого гудел внизу. Горькое чувство разочарования, отвращение овладели юношей. Содрогнулось его нутро. Он отбросил миску, обрызгав жижей каменные ступени.
Но, катясь, она засверкала в первых лучах солнца, как позолоченная. Юноша посмотрел на руку, пальцы его светились. Что это, испытание веры, что ли?
В задумчивости спустился он в город.
Не прошло и года, как все его желания сбылись. Демоны одаряют нас, чтоб показать, сколь ничтожны наши просьбы. Их милость оборачивается против нас.
Чень Ю отдавал шепотом приказы, и всемогущие подчинялись ему. Наложив руку на темя, он пригибал головы военачальников, над их согнутыми шеями взмахивал лезвием, а в карманах у него бренчало множество серебряных денежек. Он стал самым знаменитым не только в городе, но и во всей провинции Гуйчжоу парикмахером.
Достаточно было одного движения руки. Какое там руки, всего лишь трех пальцев: большого, указательного и среднего, которые он окунул в совершенство.
Перевод С.Свяцкого
СЧАСТЛИВАЯ СЕМЬЯ
В Багдаде, в царствование халифа Ахмада ибн Навадира, на городской окраине жил бедный поденщик Ахмад Талиб. Он снимал каморку в узеньком переулке неподалеку от канала с городскими нечистотами. Они-то и давали ему возможность удобрять грядку, которую возделывала его тихая жена Фатьма. Рано утром Ахмад шел на базар и подряжался носить корзины и мешки с сушеным инжиром. Он возвращался в сумерки, приветствуя сидящих на порогах домов соседей, дружески отзываясь на веселый оклик девушек, таившихся за оградами крыш.
Все знали и любили его, всем было известно: человек он услужливый и, нуждаясь в деньгах, всегда согласится на предложенную ему тяжелую работу. Любой сосед готов был присягнуть, что до тонкостей знает жизнь Ахмада и может головой поручиться за его порядочность.
А между тем по ночам, с молчаливого согласия Фатьмы, Ахмад выскальзывал из каморки — походка у него была вкрадчивая и осторожная, как у шакала. Одним прыжком он перемахивал через мерцающую полосу лунного света и растворялся в тени. Казалось, ему помогали укрываться стены и деревья, шорох веток заглушал дыхание.
Ахмад был вором. Так распорядилось провидение.
Так определили звезды, под которыми он родился, так предрешили люди, которые оскорбляли его при свете солнца, презирая за бедность.
Жена примирилась с ночной профессией мужа и бодрствовала, с трепетом ожидая легкого скрипа двери и бряцания брошенного в угол мешка — знак того, что ему сопутствовала удача. Она давно поняла: чтобы стать вором, так же как и муллой, надо иметь призвание, и, следовательно, Тот, Кто Никогда Не Спит, благоприятствует ночному промыслу мужа.
Ахмад Талиб был справедливым вором, нередко он упрекал себя за то, что подчиняется велению сердца, а не разума. Он никогда не протягивал руку к монетке бедняка, спавшего под стеной, хотя та светилась, подобно кошачьему глазу, между разжатыми пальцами; ни за что на свете не опустошил бы он тарелки слепца, не вынес бы из дома покойника подсвечников, хотя это так просто: выскользнуть вместе с толпой скорбящих. Случалось, оставаясь почти без добычи, он подбрасывал плачущей вдове только что похищенный кошелек.
Зато Ахмад не церемонился с богатеями, которым носил с базара плоды и овощи. Порой ему приходилось долго ждать оплаты, и тогда он запоминал во всех подробностях расположение двора, оценивал сундуки, знакомился с замками, и они покорялись ему ночью, как истинному хозяину.
У него было несколько правил, суливших ему безнаказанность. Он не признавал сообщников, хранил тайну и никогда до истечения года не продавал украденных драгоценностей. Он осторожно извлекал каменья из оправы, а серебро и золото расплющивал ударами молотка. И тогда в случае надобности можно было сказать: драгоценность валялась в дорожной пыли, затоптанная по воле Аллаха верблюдами и покореженная колесами арбы.