Пётр Фёдорович сидел потупив взор и в течение некоторого времени как будто о чём-то раздумывал; но вдруг он выпрямился и приказал Гудовичу привести к нему прусского генерал-лейтенанта графа Хордта, который попал в число военнопленных в битве при Кюстрине и который, по повелению императрицы, долгое время провёл в качестве пленника в казематах Петропавловской крепости.
Пред самым концом ужина в столовую вошёл ординарец-офицер и ввёл пленника.
При его появлении в комнате у всех присутствовавших вырвался невольный крик ужаса, а Пётр Фёдорович устремил на него такой взгляд, как будто пред ним появился не человек, а призрак. Да и в самом деле вид пленника был страшен. Его поседевшие волосы значительно отросли и в беспорядке свешивались на лоб и виски; его лицо с ввалившимися щеками обнаруживало ту болезненную бледность, которая бывает следствием долгого лишения свежего воздуха; длинная борода покрывала нижнюю часть его лица, и порядком порванный костюм из грубой шерстяной материи буквально висел на его худой фигуре; сразу было видно, что её гордая и свободная осанка является лишь результатом высшего напряжения воли, которым граф старался превозмочь свою физическую слабость.
Пётр Фёдорович встал и поспешил навстречу пленнику, в котором можно было бы предположить скорее преступника, чем офицера высшего ранга. Поднялись из-за стола и все остальные.
— Боже мой, граф, — воскликнул император дрожащим голосом, — в каком виде мне приходится встречать вас!
— В том виде, в каком угодно было государыне императрице продержать меня в течение двух лет в жалком каземате, — с горькой усмешкой ответил граф Хордт. — Не говоря уже о дурной пище, к которой я привычен как солдат, мне отказывали не только в книгах, но и в самых ничтожных удобствах, из-за чего я вынужден появиться пред вашим императорским величеством с этой бородой и этими волосами. И вот, — сказал он, протягивая руки, — вы, ваше императорское величество, сами видите следы оков, в которые я был заключён и которые с меня теперь сняли, чтобы скрыть по крайней мере от вашего взгляда жалкое положение, позорящее в России военнопленного генерала, которому если не закон, то международное право обеспечивает достойное его чину обхождение.
— Это варварство, — воскликнула Екатерина Алексеевна, между тем как Пётр Фёдорович не спускал своего возмущённого взгляда с красных рубцов на руках графа Хордта. — Но всё же, — быстро прибавила она, — государыня императрица не могла быть осведомлена об этом.
— Тем печальнее, — произнёс Хордт, — если в России могло случиться нечто подобное без ведома и приказания государыни императрицы.
— Ничего подобного не случится, — с пламенным взором воскликнул Пётр Фёдорович, почти нежно поглаживая ссадины на руке генерала, — в моё царствование, пусть станет невозможным подобное варварство… Вот, выпейте это, — продолжал он, наполняя свой бокал мадерой и подавая его генералу, — пейте, это по крайней мере придаст вам настолько сил, чтобы простить мне то недостойное с вами обхождение, о чём я прошу вас от имени своего государства и народа… Пусть тотчас же, — приказал он, между тем как под влиянием подкрепляющего напитка черты лица генерала оживились, — приготовят во дворце помещение для графа Хордта!.. Доставить для него форму!.. Мой портной ответит мне своей головой, если она к утру не будет готова… Пусть возвратят графу шпагу и принесут мой орден Святой Анны, чтобы возможно скорее изгнать из его головы воспоминание о перенесённых страданиях, так как, — почти боязливо и просительно продолжал он, — я желаю высказать ему свою волю… намерен возложить на него поручение.
— Милость вашего императорского величества уже погасила во мне горечь воспоминаний, — произнёс граф Хордт благопристойным поклоном, что странно противоречило с отрепьями, бывшими на нём, — и я готов всячески служить вашему императорскому величеству, если это не будет противоречить моему долгу в отношении моего всемилостивейшего государя, короля прусского.
— Напротив… напротив, — воскликнул Пётр Фёдорович, — именно вы должны передать моё глубокое уважение его величеству королю… Я прошу вас, как только вы оправитесь, поехать в Берлин и передать королю письмо, в котором я буду настоятельно просить окончить эту несчастную войну и тотчас прислать сюда уполномоченных для ведения мирных переговоров.
Генерал Гудович мрачно потупил взор в землю. Екатерина Алексеевна приблизилась к Петру Фёдоровичу и хотела шепнуть ему несколько слов, но император, по-видимому, был глубоко взволнован; его пальцы подёргивались в нервном беспокойстве, и гневная краска прилила к лицу.
— Ни слова, ни слова! — воскликнул он. — Я не желаю ничего слышать об этом!.. Я — император и знаю, что мне нужно делать… Эта война — несчастье для России, и недостойно меня, если величайший монарх столетия, который должен служить примером для всех правителей, является моим врагом. Желаете вы, граф Хордт, исполнить мою просьбу?
— Исполнение её, — ответил генерал, — вознаградит меня за всё, что я претерпел в плену. Я буду горд и счастлив, являясь первым вестником мира между двумя правителями, которым предназначено вместе предписывать законы всей Европе.
Император пожал руку генерала и приказал камергеру Нарышкину проводить его в предназначенное для него помещение и впредь заботиться о всех его удобствах.
Затем Пётр Фёдорович подал руку своей супруге и, скользнув гордым и грозным взглядом по всем присутствовавшим, сказал:
— Теперь пойдёмте принимать двор.
Двери распахнулись. В передней стоял обер-камергер в полном параде, с жезлом в руках.
Спустя несколько минут Пётр Фёдорович и его супруга вышли в огромный приёмный зал, где при их появлении головы всех присутствовавших склонились почти до самой земли.
К императору возвратилась вся его весёлость; он говорил со всеми сановниками и с дружелюбными фразами обращался к тем из них, которые были наиболее враждебны к нему в бытность его великим князем… Затем он стал ходить по залу, обращаясь то к одному, то к другому царедворцу, и все были в восторге от его милостивого дружелюбия, весьма противоречившего его прежнему вспыльчивому, необходительному, неприязненному обращению.
Екатерина Алексеевна, всё ещё сохраняя на своём лице печальное выражение, также находила для каждого дружеское, обязательное слово, и этой перемене правления, встреченной робким беспокойством, по-видимому, предстояло подарить двор и государство эпохой счастливой и мирной безопасности.
Вдруг Пётр Фёдорович остановился посредине зала и воскликнул:
— А где мой сын? Сегодня его место со мною рядом. Тотчас же позвать Панина! Пусть он приведёт великого князя!
Обер-камергер потянул звонок, и спустя короткое время появился Панин с юным великим князем, колеблющейся походкою робко вступившим в это огромное собрание придворных.
Пётр Фёдорович похлопал сына по плечу и, обращаясь к окружавшим его, сказал:
— Вот здесь вы видите своего будущего императора… он ещё довольно молод, — смеясь, прибавил он, — и я надеюсь, что ему придётся подождать трона ещё немало лет.
Все теснились вокруг великого князя, чтобы благоговейно приветствовать его и произнести несколько льстивых слов по его адресу.
Но Пётр Фёдорович уже обратился к Панину, на лице которого всё ещё было заметно выражение глубокого, печального разочарования, испытанного им в тот момент, когда вступление на престол Петра Фёдоровича совершилось в столь полном противоречии с его намерениями и планами.
— Я позабыл о вас, Никита Иванович, — сказал император, со слегка насмешливым состраданием глядя на окончательно сокрушённого дипломата, — а вы всё же заслужили то, чтобы в день моего восшествия на престол быть первым, кого я вознаградил бы за заслуги по воспитанию моего сына.
— В самом деле, — дрожащим голосом произнёс Панин, — вы, ваше императорское величество, позабыли обо мне… а также и о том, о чём мы условились… что я советовал вам…
— Нет, нет, — воскликнул Пётр Фёдорович, быстро прерывая его, — я не забыл о вас… Вы должны видеть, что я умею быть признательным за ваши заслуги; в вознаграждение за все заботы, посвящённые вами великому князю, я произвожу вас в генералы от инфантерии.
Панин вздрогнул, как поражённый громовым ударом.
— Ваше императорское величество, — дрожа, воскликнул он, — умоляю вас…
— Ничего, ничего, — сказал Пётр Фёдорович, — не благодарите меня, вы вполне заслужили это.
— Я благодарю вас, ваше императорское величество, — почти чересчур громко воскликнул Панин, заступая дорогу императору, уже намеревавшемуся отойти от него, — я благодарю вас, ваше императорское величество, за то милостивое расположение, которое вы выказали ко мне, но умоляю вас, ваше императорское величество, — всё с большей горячностью продолжал он, — взять обратно это производство.
— Взять обратно? — удивлённо спросил Пётр Фёдорович и нахмурил лоб. — Что это значит?
— Я никогда не стану носить форму, — вне себя воскликнул Панин, — я никогда не соглашусь сделаться столь смешным…
— Смешным… смешным… форма генерала от инфантерии моей армии смешна? — недовольно пробормотал император.
— Да, ваше императорское величество, — продолжал Панин, — я — не солдат, и солдатский мундир, приносящий честь другим, для меня был бы лишь смешным и позорным маскарадом, который сделал бы меня всеобщим посмешищем. Я — дипломат и гражданский деятель… Если вам, ваше императорское величество, не угодно было послушать моего совета и последовать ему, то вам всё же никогда не удастся сделать меня генералом.
Пётр Фёдорович, по-видимому, принял твёрдое решение ничем не нарушать в этот день своего хорошего настроения, он добродушно рассмеялся и сказал:
— В таком случае вы будете избавлены от ношения формы и от заплетания трёх своих косичек в одну; но вы будете пользоваться всеми преимуществами чина, который я пожаловал вам и который приличествует воспитателю моего сына. — Он дружески кивнул Панину головой и довольно громко шепнул стоявшему возле него Разумовскому: — Он — глупец, вовсе не имеющий понятия о том, что значит генерал.