Евгений любил эту вершину. Он тоже знал, какое это удовольствие — вдохнуть полной грудью чистый воздух. Жизнь в Софии представлялась ему бесконечной суетой. Равномерной и монотонной. Как движение челнока на ткацком станке. Всегда одно и то же, одни и те же здания, от дома к больнице, потом к кино, потом к дому Магды. И все быстрей, как можно быстрей. Нужно выполнять план. Бессмысленный план привычек. А в глубине души — страх. Общий, заразительный страх — как бы не пропустить что-нибудь приятное. Хватать все и как можно больше. Глупо оставлять что-нибудь. И вот руки полны. А людей не видно под тяжестью того, что они нахватали. Даже какой-нибудь несчастный концерт, и тот нельзя пропустить. Беги… толкайся… и часто неизвестно зачем. Отставать не полагается. А ведь для этого нужны силы. Сесть бы и сказать: «Ну и пусть… Мне это ни к чему…» Но и для такого незначительного жеста нужно быть уверенным в себе. Убежденным, что, если сегодня упустишь одно, завтра найдешь другое. Вся эта суета идет от отсутствия уверенности в себе. Не веришь в завтрашний день, потому что не веришь в себя.
Сегодня… все сегодня… завтра будет поздно. А это завтра оказывается пустым. Пустым и бессмысленным. Склад опустел. На полках ничего, и не знаешь, куда все девалось, кому отдано. Влюбляешься… расходишься… разбрасываешь чувства, как конфетти, и потом — вдруг, к тридцати — все кончено. И тогда самое смешное. Девочки и мальчики… в сорок лет.
В Брезовице было тихо, каждый звук слышался отчетливо. Двадцати домов ему было более чем достаточно. Занятый мыслями об окружающих, он не успевал думать ни о чем другом. Хорошо еще, что не всегда в Брезовице было по триста человек, чаще оставалось сто, иногда даже пятьдесят. Вот тогда-то становилось интереснее всего. Чем меньше людей, тем интереснее. Как будто лишнее отсеивалось, оставалось самое значительное. И неважно, какие это были пятьдесят — новые или старые. Неважно, кто оставался и кто уходил. Важно, что каждый был виден как на ладони. Не было сутолоки. Тогда-то он понял, почему в Софии чем больше он гонялся за развлечениями, тем сильнее его одолевала скука. Не было возможности приглядеться к людям. Только начнешь всматриваться в одно лицо, его оттолкнут, и вот уже перед тобой маячит другое. А так как времени не хватало, то по каким-то неясным приметам он наклеивал на каждого встречного ярлык. Этот приятен, тот менее приятен. И только. Нужно спешить… Опять этот страх перед возможностью упустить что-то… Но на каждом ярлыке было всего по нескольку слов. Оттого-то и становилось скучно. Несколько слов о человеке. Это все равно что два слова о романе, а ведь человек сложнее всякого романа. А кроме всего прочего, никогда не знаешь, каков будет эпилог.
Хороши были зимы в Брезовице. Особенно запомнилась ему первая зима — в конце 1955 года. Дороги еще не было, мосты не навели, рабочих услали на другие объекты, а в Брезовице осталось только тридцать четыре человека. Его спросили, хочет ли он уехать.
— Я останусь! — крикнул Евгений в телефонную трубку.
А через несколько дней была прервана и телефонная связь. Начались снегопады. В метель Евгений бежал на склад, брал дрова и спешил укрыться в своем деревянном домике. Медпункт пустовал. На койке была постелена белая простыня, совсем ненужная. Слышался волчий вой. Снегу намело до полутора метров. Лошади тонули в нем. В Брезовице решили сами месить хлеб, чтобы не спускаться в село. Это было в декабре. Мгла не рассеивалась. Трудно было понять, день на дворе или ночь, да еще ветер не стихал и дул все в одном и том же направлении.
И вот в такую ночь в окно постучали. Евгений зажег лампу, встал. На пороге стоял высокий мужчина в черном кожухе.
— Доктор, пойдем к Костадину… Его жена…
— Что случилось?
— Сам увидишь.
И исчез во тьме.
От медпункта до главного корпуса, где зимой все собирались, было десять минут ходу. Евгений оделся, взял саквояж с инструментами. Проваливался в снег по пояс. В темноте он походил на утопающего. Проваливался, а руку тянул кверху, чтобы спасти саквояж. Все думал о том, что ждет его. Что могло случиться с женой Костадина? Он знал ее. Работала на кухне. Молодая, крупная женщина. Евгений старался ступать в следы, оставленные шахтером, приходившим за ним. Раз даже решил, что все пропало. Ветер был очень сильный, темень такая — хоть глаз выколи. Уж не заблудился ли он? Посреди Брезовицы! Все равно что в Софии на площади Александра Невского. Вот смеху-то будет. Правда, вероятнее всего, его разыщут весной, когда стает снег.
И он шагал по сугробам, потеряв представление о времени. Шаг, другой, но ведь не по траве идешь, даже не по обычному снегу, к тому же вокруг полная темнота.
Давно ли он вышел? Уж не прошел ли он здание на краю поселка? Пробирался вперед. Быстрее. В темноте мелькнул неясный свет. Евгений вошел в дом, отряхнул снег и с чувством облегчения стал подниматься по деревянной лестнице. Он отворил дверь в общую спальню, положил саквояж на кровать и присел на стул у печки. Огромная комната, вмещавшая человек сорок, была почти пуста. В углу трое, укрывшись одеялами, играли в карты. При его появлении обернулись. Немного помолчали, потом один из них сказал:
— Доктор, она в комнате наверху…
Да, ведь его позвали к больной, надо спешить. Он поднялся по винтовой лестнице в чердачное помещение. Там было пусто. Не только на самой шахте, не только в соседних домах, но и здесь, в управлении, куда все переселились, было пусто. Все словно вымерло. Только в конце коридора он увидел двух женщин.
— Больная здесь? — спросил Евгений.
— Здесь, — испуганно ответили они.
На постели лежала жена Костадина. Покатый потолок нависал над ней, она могла бы дотронуться до него рукой. Евгений наклонился и спросил, что с ней.
У женщины открылось кровотечение. Она была беременна.
В углу стоял Костадин. Женщины, которых он видел в коридоре, вошли в комнату. Встали на пороге, скрестив на груди руки.
Простыня пропиталась кровью. Кровотечение началось вчера с полудня, но за ним не послали. Вот еще одно доказательство, как мало ему верят. Да и позвали только потому, что другого выхода не было.
Евгений обернулся к ним:
— Нужно немедленно отправить больную в город. Надо сделать операцию… кесарево сечение. Здесь нельзя.
Осмотрелся. Чердачная комната. Потом прибавил:
— Это не опасно, но надо немедленно принять меры. Это состояние называется плацента превиа. Нужны инструменты, операционная.
Он говорил и говорил. Всегда, когда ему становилось страшно, он говорил.
Плацента превиа. Какое значение имеют для этих людей латинские слова? Он произносил их потому, что хотел показать свою ученость. Латинское название похоже на фейерверк. Он совсем забыл, что в присутствии больной нельзя упоминать об операции. Опять он говорил одно, а думал другое. Как красная лента счетчика, перед ним мелькали строки из учебника: «Даже в случае образцово проведенного лечения смертность при этом опасном осложнении беременности превышает двадцать процентов». Только это и вертелось перед глазами. Двадцать процентов.
Вдруг он услышал:
— Как же мы ее повезем, доктор? Ведь по снегу не пройти.
И лента счетчика, и сердце — все остановилось.
— Нет никакой возможности?
— Ты же сам знаешь… Такой снег… — И женщины опять замолчали и скрестили руки на груди.
Евгений отбросил одеяло, еще раз осмотрел больную. Ошибки в диагнозе не было. К сожалению, не было. Что угодно, только бы не это!
— Лежите спокойно… — сказал он и тут же, уже по привычке, подумал, что опять сказал глупость.
На этот раз единственное, что он мог сделать, это сказать: «Лежите спокойно». И дать опиум. У Евгения всегда была отличная зрительная память. Он занимался по записям двоюродного брата, и там в самом низу страницы, слева, рядом с последними строками, были цифры. На полях. Первое, второе. Первое — спокойствие, второе — капли опиума. Но эти меры могут быть действенны лишь в самом начале, а не на второй день кровотечения.
Случай был безнадежный. Он посмотрел на больную. Восковое лицо, черные волосы, провалившиеся глаза. Огромные тени вокруг них. Тени, как берега озера, вода из которого уходит. Только на дне осталось ее совсем немного. Блестит, как тлеющий огонек.
Он дал капли. Через некоторое время повторил, и так несколько раз, чтобы больная лежала спокойно; оставил в комнате саквояж и вышел. Быстро сбежал по лестнице. Метель не стихала, она никогда, наверно, не стихнет. Опять он зашагал вверх, к медпункту. Летом на это требовалось всего десять минут, сейчас — полчаса. Холодно, снег мелкий, пушистый, совсем не прилипает, казалось даже, что ступаешь не по снегу, а по воде. Он проваливался в снег по пояс, лицо осыпала колючая пыль — так он добрался до медпункта. Весь продрог… Даже не закрыв дверь, схватил с полки руководство по акушерству. Советский профессор Скробанский писал, что можно попытаться применить тампонаду, но так как трудно добиться полной стерильности, многие видные акушеры отказываются от этого метода. Поэтому, наверно, в тетради, среди записей по акушерству, об этом ничего не говорилось. Перелистал страницы. В диагнозе ошибки не было. Прочитал про осложнения. Эмболия и внезапная смерть.
Он докажет, что ничего невозможно было предпринять. Но суд, адвокаты, прокурор…
Нужно идти назад. Пойти или не пойти — все равно. Взял марлю, пинцеты для тампонады. Все это не имеет смысла. Женщина умирает. Он внесет инфекцию и только усложнит свое положение. Они сошлются на Скробанского. Скажут: «Разве вы не видите, что и советский ученый предупреждает об опасности?» Остается одно: сидеть и ждать. Опиум он может дать еще раз, два раза. Может сделать несколько инъекций глюкозы. А там останется только сидеть и смотреть, как женщина умирает от потери крови.
И снова поле, потонувшее во мраке. Снова снег, по которому не идешь, а барахтаешься в нем, как в воде. Тишина, ни звука. В управлении все так же пусто. Шахтеры разошлись. А ему хотелось, чтобы вокруг были люди, хотелось слышать голоса, шаги. Наверху, в комнате, у постели больной неподвижно сидят все те же женщины. Костадин смотрит в окно. На нем черный свитер.