Он слушал и постепенно понял, что в горах живет Коце, охраняет водопровод. От него давно не было вестей, и Цветан собирался к нему идти, чтобы узнать в чем дело.
Почему он тоже захотел идти, Евгений и сам не знал. Наверно, чтобы доказать им еще раз, что они не напрасно подарили ему свою дружбу.
Всю жизнь он мечтал об этом. Дружба… любовь… В сущности это одно и то же. Потребность в людях, которые любят тебя, нуждаются в тебе, дорожат тобой.
Он старался подавить эту потребность. Но она опять появлялась. Повсюду. Самым неожиданным образом. Как-то он подумал, что, наверно, это очень приятно, когда тебе крепко пожимают руку и очень хотят встретиться с тобой. И тут же он ясно представил, как кто-то крепко пожимает ему руку и говорит: «Звони, звони… Всегда рад видеть тебя…» Лучше всего он представлял свою руку. Как ее крепко и сердечно пожимают. Да и как не помечтать об этом, если, здороваясь с ним, софийские знакомые отдергивали руку, словно от горячей тарелки. Он пошел с Цветаном в горы. Именно потому, что эти люди сердечно отнеслись к нему. А он так изголодался по людской теплоте. И сейчас, когда ему ее подарили, он вцепился в нее дрожащими руками. Удержать. Впитать в себя всю любовь, всю дружбу, в которых ему отказывали целую жизнь.
На следующий день они отправились в путь. Иногда сугробы были так глубоки, что они проваливались по пояс. А в других местах, особенно у стволов сосен, виднелись проталины.
Мягкая, влажная, еще теплая земля как будто дышала через эти оконца в снегу.
Цветан был в ватнике, с большим заплечным мешком. Шел впереди, прокладывая дорогу.
— Через час выйдем из лесу… — Он вытаскивал ногу из сугроба и, опираясь о выступ скалы, продолжал подниматься.
— Вы с Коце друзья?
— Нет, — ответил Цветан и, чтобы объяснить, почему он пошел, добавил: — Ведь он тоже рабочий человек.
Передохнули немного.
— Мы даже вроде как поссорились… — виновато сказал Цветан, глядя на Евгения добрыми глазами. На вид ему лет тридцать, а глаза у него как у ребенка. — Ничего, помиримся… а тем более сейчас. — И, поправив мешок, заключил: — Легко быть хорошим с тем, кто с тобой хорош, труднее, когда наоборот.
— Что ты ему несешь?
— Хлеб, три банки консервов.
— Вчера вечером говорили, что у него есть мука.
— А может, и нет. Кто его знает!
— Ты думаешь, он там с голоду умирает?
— Не знаю. Увидим.
Они опять шли лесом. Евгений видел только ноги Цветана. Ритмично, с одинаковой силой они, как поршни, опускались и поднимались в глубоком снегу.
Вначале идти было нетрудно. Поднялись на гребень горы. Евгений не особенно устал. Перекусили. Последние дни он почти ничего не ел. Проглотит что-нибудь на скорую руку, да и то лишь когда ему напомнят. Голода не чувствовал. Только потом хотелось спать. А в горах, на свежем воздухе, он понял, что зверски проголодался…
Евгений не забыл, как ел колбасу. Самую обыкновенную. В одной руке хлеб, в другой колбаса. Жевал ее с ожесточением.
Немного погодя опять тронулись в путь. Прошло всего минут пятнадцать, и он стал понимать, что теряет силы. Устал, правда, еще не до такой степени, чтобы ноги подкашивались.
— Далеко еще?
— Да похоже, что далеко, доктор.
— Сколько?
— Часа два ходу, а то и три… А может, и больше… Смотря как будем идти. Да и от снега зависит.
Евгений шел, потому что люди отнеслись к нему сердечно. Хотел доказать, что заслужил их дружбу. Их доброта обязывала.
То и дело проваливался в снег по колено и с трудом вытаскивал ногу. Снег был какой-то странный. Провалишься — и кажется, что оперся на что-то твердое, но стоит поднять одну ногу, как другая уходит глубже. Ноги уже не слушаются. А если тут же не выбраться, совсем утонешь в снегу. Поэтому надо быстрее вытаскивать ноги.
Он выбирался и опять проваливался. И все начиналось сначала. А сил уже не было. Никогда он не видел перед глазами красных кругов, а теперь увидел. Они надвигались на него от снежных сугробов, становились все меньше и меньше, как точки, а потом расплывались, плясали перед глазами и снова превращались в точки. Нога опять утонула в снегу. Опять надо выбираться. На ногах словно пудовые гири, а снег легкий, пушистый, необыкновенно приятный: мягкий и уютный, как пуховая перина.
— Цветан… я останусь здесь. Ты иди. Я останусь здесь.
Цветан схватил его за руку. Попытался поддержать. Он был намного ниже Евгения. Оба упали в снег.
— Я останусь здесь, Цветан. Буду ждать… Ты иди и возвращайся.
Евгений не мог больше идти. Хотелось лечь в снег и подождать Цветана.
Он твердил, не переставая:
— Оставь меня Цветан… оставь меня… я не буду, честное слово, не буду на тебя сердиться… Ты иди, а я приду потом, только немного передохну.
Передохнули. Евгения стошнило. Все, что он съел, колом стояло в желудке, вся та пища, что он наскоро, почти не жуя, проглотил, собралась в комок, который высасывал у него последние силы.
— Ты, Цветан, иди, я догоню тебя.
Он помнил, что сказал еще с десяток слов. Потом увидел Цветана совсем близко. Затем — сосны и доброе, очень доброе небо.
И вот уже над ним не небо, а доски, гладкие струганые доски и узкие щели между ними, через которые видны красные, зеленые, черные полосы матраца на верхней койке.
Сбоку — печка, возле нее — Цветан, а чуть подальше — Лазов, парторг.
Евгений не знал, что Лазов вернулся. Он не видел его с того самого собрания, когда Лазов, подперев голову руками, спросил: «Что ты на это скажешь, доктор?.. Что ты на это скажешь?»
И сейчас Лазов сидел, опершись локтями о колени. Как тогда. Такой же молчаливый, сумрачный и задумчивый. Евгений не был знаком близко с Лазовым и поэтому не мог даже предположить, о чем тот думает. Они не раз говорили с ним, но никогда у Евгения не оставалось времени понять его, составить себе мнение о нем. Когда он глядел на Лазова, то больше был занят самим собой. Чувствовал, что тот его изучает, оценивает, как бы поворачивая перед собой, и было не до наблюдений над Лазовым, не до изучения его характера. Когда Лазов смотрел на Евгения, перед ним были только глаза парторга. Евгению казалось, что он стоит на каких-то плитах, которые исчезают из-под его ног одна за другой. Неизвестно, сколько их, но их становится все меньше и меньше, и от Лазова зависит, выбить ли из-под ног последнюю. И тогда под ногами ничего не останется. И он вынужден будет держаться за руки Лазова, но тот, если захочет, может и оттолкнуть его.
Евгению хотелось сказать и Лазову и Цветану, что ему хорошо, он даже решил пошевелить рукой, но не мог и пальцем двинуть. Он был в полном сознании, а сделать ничего не мог.
— Хорошо, хорошо, доктор, — сказал Цветан. — Мы все понимаем, будь спокоен. Ничего страшного. Хочешь водички? Вот сладенькая, попей, попей немножко.
Цветан приподнял ему голову, напоил. Потом присел на кровать и сказал:
— Ты не расстраивайся, с каждым может случиться.
В эту минуту дверь отворилась и вошел какой-то рабочий. Евгений подумал, что не знает его. Наверно, этот юноша из нового набора слесарей. В эту зиму — первую, которую он провел в Брезовице, — раньше всех съехались слесаря, чтобы привести в порядок ремонтную мастерскую и починить лопнувшие трубы. При виде Евгения лицо рабочего расплылось в улыбке. И эту улыбку он не забудет. Такая ясная. Так улыбаются люди, глядя, как ребенок кувыркается в снегу или плачет.
6
И вот эта минута прошла. Минута, которая была дороже жизни. Необычное ощущение, когда ты делаешь первый шаг, когда у тебя словно вырастают крылья, когда ты буквально на седьмом небе, — это ощущение прошло… опять прошло. Так было и в тот раз, когда он устоял перед Мариновым и не вызвал скорую помощь. Он тогда испытал неизведанную радость. Но ненадолго. Так и сейчас: спас жену Костадина, но удержать то, чего добился, не смог.
Евгений лежал на кровати и ждал: дальше все будет как обычно. Тонешь, как в трясине, и ухватиться не за что. Даже кричать не можешь. Да и не к чему. Евгений ждал, когда это начнется, и даже удивился, ничего не почувствовав.
На этот раз это так и не началось. Не все, значит, исчезло. Евгений огляделся. Он лежал в большой комнате с черной круглой печью. Цветан, растопырив руки, решительно выталкивал вошедшего слесаря.
— Чего тебе? — ворчал Цветан. — Вот смотри, доктору уже лучше. Когда будет совсем хорошо, мы вам скажем.
Тут, заслонив слесаря, над кроватью Евгения наклонился Лазов и сказал:
— Ну, доктор, как поправишься, готовься в крестные отцы. Жена Костадина чувствует себя прекрасно. Ну и наделал ты тут без меня дел.
Цветан закрыл дверь, подошел к кровати, сел рядом и сказал с улыбкой:
— Брось, доктор, не огорчайся… Ну, подумаешь, с кем не случается. Это от колбасы. А ты не беспокойся, не беспокойся… Все мы люди, всем бывает страшно. — Потом склонился ниже, приподнял его голову и стал уговаривать: — Попей, ну, попей молочка немножко.
Как эти люди заботились о нем! С какой-то особенной нежностью, свойственной только суровым и сильным мужчинам. Эту нежность трудно забыть. Неуклюжую, неумелую, но такую глубокую.
Они нянчились с ним, как с тяжелобольным.
Месяц-два назад, вообще раньше, он любил болеть. Так приятно, когда твою голову приподнимают, дают пить, сидят рядом, справляются о здоровье, окружают лаской. Заболевая, он получал то, чего не хватало ему, когда он был здоров. И поэтому иногда он притворялся более больным и несчастным, чем это было на самом деле. Болен ли ты или несчастен — это неважно. Важно, чтобы тебя окружили нежностью и заботой.
А вот теперь, опекаемый Цветаном и Лазовым, Евгений с удивлением заметил, что ему не нравится быть больным. Такого внимания ему не нужно.
— Я встану, — сказал Евгений, поднимаясь на кровати.
— Подожди, доктор, — Цветан склонился над ним. — Подожди, нельзя же так сразу.
Подошел и Лазов.
— Не надо спешить, доктор, — и опустил руку ему на плечо.