Он окончил университет. Отличника из него сделали. Именно сделали. И вот он приехал в Брезовицу и поднял шум из-за вывихнутого плеча. Этот экзамен не был предусмотрен программой.
Наверно, сейчас он был бы ассистентом. И мечтал бы уже о месте старшего ассистента. Из него и вправду мог выйти хороший врач. Как сделали его отличником, так же сделали бы хорошим врачом. Вопрос времени. После Девятого сентября отец был назначен главным врачом крупнейшей софийской клиники. Но не взял его к себе, предпочел, чтобы он работал в другой клинике. Вызвал заведующего отделением и просил быть построже с Евгением.
В то время у Евгения минуты свободной не было.
«Подите в библиотеку и просмотрите все последние методы исследования поджелудочной железы. Резюмируйте их, а потом изложите ваше мнение о методе, который вы считаете наиболее эффективным».
Он шел. Не успеет окончить одно — надо приниматься за другое. И так без конца. Его вызывали на каждую серьезную операцию. Без него не начинали. Разыскивали его по коридорам, звонили по телефону. Прибегали сестры и шепотом говорили, что надо поторопиться. При обсуждении каждого серьезного случая самые трудные вопросы задавали ему. Заставляли поломать голову.
Он должен стать хорошим врачом. В этом не было ни малейшего сомнения. Не может не стать. Сейчас ему следует думать о месте ассистента, а не просто радоваться тому, что он снова в Софии.
Евгений замедляет шаг и останавливается. Все еще не может поверить, что он снова в Софии. Все ему нравится, все кажется новым. Он останавливается у маленького сквера. В центре — фонтан, вокруг — белые скамейки. Совсем пустынные, только опавшие листья лежат на них. Он садится на скамейку, затягивает потуже пояс плаща, поднимает воротник. Теперь собственное дыхание согревает его, словно он с головой укрылся одеялом. Вокруг совсем тихо. Так тихо, как бывало в Брезовице. Особенно по воскресеньям, когда замирал монотонный скрип подвесной дороги. Тихо было и зимой, когда на шахте не работали. Оставались только служащие шахтоуправления да человек десять рабочих, которые следили за порядком на шахте. Остальных переводили на другие объекты. Шахтоуправлению было выгоднее платить этим десяти рабочим всю зиму, чем весной опять набирать новичков. Только привыкнут, как придется увольнять их на следующий мертвый сезон.
Два десятка домов в Брезовице пустовали. Малочисленные обитатели чувствовали себя как после кораблекрушения и спешили перебраться в главный корпус. Чуть выше, как раз напротив, находился медпункт. Вечерами в Брезовице светились только два окна: внизу в управлении и вверху среди деревьев — в комнате Евгения. Горела обычная электрическая лампочка, но оттого, что везде лежал непроглядный мрак, ее свет распространялся далеко вокруг. Длинные узкие полосы пробивались меж стволов сосен и доходили до самой поляны. К деревянному домику медпункта вела крутая тропинка, она извивалась среди сосен, поднималась на холм и обрывалась на поляне, заросшей травой. Ступеньки дома были массивные, вырубленные из целого камня. За ними следовала маленькая терраса, затем дверь, выкрашенная зеленой краской, на двери была прибита дощечка с надписью: «Медпункт». Эту надпись сделал Тони — так его называли даже на собраниях. Он работал техником на шахте. Высокий, черноволосый, красивый и всегда окруженный женщинами. В сущности Тони не питал к ним особой слабости, но, как и многие другие, он старался оправдать свою репутацию. Делал то, чего от него все ждали. В Брезовице был один шахтер, по имени Боре. Зимними вечерами, когда завывал ветер и снег проникал даже сквозь щели в оконных рамах, все собирались у кого-нибудь в комнате, готовили ужин или просто пекли картошку. Приходил Боре, и сразу все настораживались, готовые разразиться смехом. Что бы он ни сказал — смех! Возможно, Боре и не всегда хотелось рассказывать смешное… но все ждали… и он рассказывал. Так и с Тони. Все решили, что он должен ухаживать за женщинами, и он ухаживал.
Этот Тони и сделал табличку для медпункта. Все убранство кабинета состояло из белого топчана, шкафа с лекарствами и умывальника. Дверь справа вела в комнату Евгения. Вот и весь домик. На покатой крыше вертелся на ветру деревянный петух. Иногда снег на крыше смерзался так, что нависал над окном, у которого стоял письменный стол Евгения. Хотя другое окно было на том же уровне, но дом стоял на склоне и оно приходилось почти вровень с землей. Летом под этим окном разрасталась трава и создавалось впечатление, что она посеяна в ящиках, стоящих на карнизе.
Он любил спать с открытым окном. Дом стоял в самом лесу, где пестрели целые поляны дикой герани. А как хорошо было зимой! Хоть снег и запорашивал даже одеяло.
…Зима… Круглая печурка. Он привык перед уходом класть в нее дрова. А вернувшись, приятно было чиркнуть спичкой и потом смотреть на пляшущий огонь. Отовсюду несет холодом — от стен, от потолка, от разукрашенных морозным узором окон. А от печки пышет жаром. В комнате в одно и то же время и тепло и холодно.
У него было и радио. Единственная связь с миром. Маленький, изящный приемник стоял у самой кровати. Ночью шкала светилась и принимала целый мир. Однажды он остался один в целой Брезовице. Это было под Новый год. Все разъехались — кто по делам, кто в отпуск. Даже Цветан, тогдашний сторож, исчез куда-то. Все время шел снег. Сосны склонялись под его тяжестью. Была необыкновенно тихая ночь, на десятки километров вокруг — ни души. Из окна видны были только черные верхушки сосен. Он затопил печурку. По радио передавали новогодние песни. Где-то провозглашали тосты и танцевали. А за окном падал и падал снег, и сосны тонули в нем. Хоть бы она пришла взглянуть на снег, на эти бесконечные поляны, усеянные обломками скал, на деревья, на его комнатку. Стоять бы молча у огня или где-нибудь в сторонке, даже не видя ее, пусть и она ничего не говорит, лишь бы была рядом. О большем он и не мечтал — слышать бы только ее шаги. Слышать, как она закрывает дверь, как подходит к окну. Магда. Такая же, как всегда. В плотно облегающем зеленом свитере и широкой юбке.
Через десять дней, когда кто-то приехал из города и привез почту, Евгений получил только поздравительную открытку от родителей. Он мог бы перебраться в город, мог даже уехать в Софию. Отказался. Нечем было похвастать перед людьми. Было что скрывать от них.
На складах по-прежнему была грязь. Но не в этом заключалась самая большая беда. В первые же месяцы, еще осенью, Евгений стал подозревать, что Маринов крадет. Было нетрудно догадаться, как завхоз это делает. Выписывает на складе десять килограммов сахара, а в котел кладет шесть. Когда приходилось класть семь, он чувствовал себя ограбленным и недовольно косился на шахтеров, которые ели его сахар. А они не обращали на него внимания. Усталые, неразговорчивые, они спокойно стояли у окошка раздаточной. Угольная пыль на их лицах смешалась с потом, светлыми остались одни только белки глаз. Иногда обед был приготовлен кое-как, но они не сердились: что ж, и повар такой же рабочий человек… С каждым может случиться… И медленно, сосредоточенно очищали тарелки. А покончив с обедом, они, откинувшись на спинки стульев, смотрели на синеющие вдали светлые вершины. Одному там виделся ребенок, другому жена или маленький домик в далеком краю. Отдохнув, уходили. Сами стирали, сами чинили одежду.
Время от времени заходили они в контору. Они не ломали голову над расчетами. Забирали деньги, словно то была горсть орехов, и рассовывали по карманам. Маринов старался нажиться на каждой мелочи. Продавал им конверты, его карманы были набиты часами, чулками. Старался ничего не упустить. Он мучился из-за каждого лева, который не попадал к нему в карман. Был готов заграбастать весь мир! А потом посиживал бы на камне, держа мир в своих руках.
Каждый день ровно в пять Маринов показывался внизу на поляне. Шел не торопясь, тяжело поднимался по каменным ступеням и входил в комнату Евгения. Молча протягивал ведомость. Он мог молчать часами, а для Евгения каждый миг был пыткой. Надо было подписать ведомость, удостоверить, что взятые на складе продукты годны к употреблению и что он присутствовал при взвешивании, А он ни разу не был при этом. Если он спрашивал, всегда оказывалось то слишком поздно, то слишком рано. Маринов говорил, что обязательно позовет его в следующий раз, но не звал. Потом приносил ведомость и стоял над душой. Евгений торопливо ставил свою подпись. Так же торопливо он рассчитывался с официантами, когда те подавали счет. Всегда ему было неловко на них смотреть.
После ухода Маринова Евгений чувствовал облегчение. Закрывал дверь и говорил себе, что Маринов, может, вовсе и не ворует или, может, завтра он не придет. И это было единственное, на что Евгений мог надеяться. Он шел в столовую. Куда ни посмотришь — все чужие. Разглядывают и оценивают. Он снова стал держаться так же, как в Софии в присутствии родственников, которые в любой момент могли крикнуть: «Стой! Не так!..» Но сколько бы те ни качали головами, они все же были его близкими. Здесь же все казались чужими и здесь ничего не простили бы ему. Он стал осторожен. Что бы ни делал — всегда ждал, что за спиной вот-вот раздастся окрик. Был медлителен, обдумывал каждый шаг… но и тут не мог выдержать до конца… Он внимательно осматривал больных, приходил к каким-то выводам и опять возвращался к начальным симптомам. Хотел себя обезопасить, быть абсолютно гарантированным. Обдумывал. Оценивал все возможности, принимал какое-то решение и… начинал все сначала. Проверить еще раз. Быть полностью защищенным от окрика: «Стой!.. Ничего путного не выйдет из этого ребенка!»
Проверял один раз, другой, третий и вдруг замечал, что прошло уже много времени, а он еще ничего не сделал. И тогда он начинал дорожить каждой минутой. Не задумываясь, рубил с плеча. Говорил все, что приходило на ум, и делал ошибки. Чтобы не нести ни малейшей ответственности, отсылал совсем здоровых людей в городскую больницу. Никого не оставлял у себя.
Как-то, проходя мимо столовой, он увидел в группе шахтеров одного, которого накануне отослал в больницу. Вот уж никак не ожидал он встретить его в Брезовице.