Иван Никифорович поспешно поднялся, увидев Катю. Он держал в руках половник и тарелку. Рядом с ним, на тумбочке, стояла открытая кастрюля, из которой шел густой пар.
- Куда же ты, дочка? Поела бы.
- Не хочу, папа, извини, - отвернулась Катя, не выдержав обеспокоенного, вопрошающего взгляда отца. - Кушайте без меня. До свидания.
- Взяла бы чего-нибудь с собой. До вечера далеко. Проголодаешься… Ты и так уж извелась вся.
- Ничего, ничего… Спасибо.
Иван Никифорович поставил на стол тарелку и испуганно оглянулся, поражаясь наступившей глубокой тишине. Казалось, все вокруг исчезло. Остался лишь он один с половником в руке да кастрюлей, наполненной варениками.
«Была бы жива мать, она бы не допустила такого срама, - с тоской подумал Иван Никифорович. - Что я теперь буду делать с ними? По закону - надо бы, чтобы они жили. Не получилось бы и с нею так же, как со мной… Коротаю на старости лет дни один, как перст, со своими горькими думами».
Вошел Анатолий с полотенцем в руке. Он только что принял душ, и это еще больше подбодрило его. Ему уже казалось, что все в этом доме было его собственностью и он мог вести себя так, как заблагорассудится.
Я хочу о любви говорить.
Я хочу о любви молчать…
Все-таки здорово сделано! Он, Анатолий Депринцев, прекрасно понимал это.
- Послушай, папаша, что я накропал.
Анатолий, как чалмой, обмотал полотенцем голову, склонился и, приложив руки к груди, начал читать нараспев.
Иван Никифорович ничего не сказал.
- Здорово, правда?
- Занимался бы ты делом, Анатолий, - вздохнул Иван Никифорович.
- Темнота… это же шедевр, ты понимаешь? Я вложил, значит, в него всю свою душу. Увидишь, скоро весь Янгишахар заговорит обо мне.
- Разговорами сыт не будешь.
- Нет, ты неисправим, старик. Ладно, не обижайся, - снисходительно похлопал Анатолий по плечу Ивана Никифоровича. - Давай, значит, завтракать. Что там у тебя? Опять вареники?
- Вареники, - вяло отозвался Иван Никифорович.
- Катя! - закричал Анатолий. - Ка-атя-я! Иди завтракать!
- Не надорвись!
- Обиделась, значит?
- Бить тебя некому, Анатолий.
- Сейчас не те времена, папаша, во-от… Розги только в музеях встретишь. Сейчас главное - слово. Надо убедить, значит, того, кто провинился: что белое- белое, черное - черное. Понял?
- Как не понять. Скоро семьдесят, лет стукнет.
- Вот… Давай накрывай на стол. Проголодался, как волк… Катя! - снова позвал Анатолий.
- Ушла она, чего надрываешься? - недобро сверкнул глазами Иван Никифорович.
- Ушла?.. Гмм…
Анатолий прошелся по кухне и тяжело опустился на стул. Он почувствовал облегчение, постепенно переходящее в радость. Ему не придется теперь сидеть с Катей за одним столом и выслушивать ее упреки. Он может открыто смотреть на все, что ему понравится, до вечера не чувствуя ее строгого, осуждающего взгляда.
- Ты что расселся-то? - загремел посудой Иван Никифорович. - Завтракать не будешь, что ли?
- Давай, папаша, на стол все, что есть в этом доме, - соскочил Анатолий. - Я сейчас, во-от, сбегаю за вином, и мы, значит, с тобой немного попируем. Договорились?
- Никуда гы не пойдешь! - властно сказал Иван Никифорович. - Хватит, погулял в Ташкенте. Пора за ум браться. Катерина велела за тобой присмотреть.
Старик приврал: Катя ничего не говорила. Ему нужна была эта-ложь, чтобы как-то спасти семью от развала. Он около тридцати лет жил один, без жены, и пугался, думая, что такая же участь может постигнуть дочь. Легко было выйти замуж в Ташкенте, убеждал он самого себя. Здесь же, в. Янгишахаре, женихов немного. Участковый уполномоченный ему не нравился. Вообще, все работники милиции, какую бы должность они ни занимали, вызывали в нем чувство досады. «Лучше заставить дочь жить с мужем-бездельником, чем привести в дом милиционера», - думал он.
Собственно, эта его нелюбовь к работникам милиции сдерживала теперь в нем ненависть, которая временами вспыхивала при виде Анатолия. Развязность и лень зятя казались ему пустяком в сравнении с одиночеством, уже начавшим подтачивать молодость дочери.
2.
Катя почувствовала себя уверенно только тогда, когда увидела здание больницы в глубине небольшого сквера. Прежде чем зайти в него, она решила немного посидеть на скамейке, в тени широких, густых чинар.
Шел двенадцатый час. Солнце, застыв в зените, казалось, охватило полнеба. Оно жгло так, что плавился асфальт. Люди, изредка появлявшиеся на противоположной стороне улицы, шагали медленно, прикрывая головы зонтом, газетой, книгой. Даже машины задыхались от жары и надсадно гудели, оставляя за собой глубокие следы от шин.
- Екатерина Ивановна, здравствуйте, - проговорил кто-то простуженным голосом.
Катя повернула голову: около скамейки стоял шофер больницы Азиз Садыков. Он, очевидно, был чем-то возбужден. Его круглые бесцветны^ глаза торжествующе блуждали по ее лицу. Под высокими острыми скулами ходили тугие желваки.
- Здравствуйте. Что вам? - неприветливо спросила Катя.
- Ничего… Проходил мимо, поздоровался - и все. Разве это запрещено? Раньше вы были со мною повежливее.
- Раньше я не знала, что вы способны совершать одну подлость за другой, - взглянула в его глаза Катя.
- Я никогда не делал людям зла… Конечно, в том случае, - быстро поправился он, - если меня не трогали. Есть, знаете, у нас еще слишком идейные товарищи, которые, выгораживая себя, стараются затоптать в грязь других. С такими я никогда не церемонюсь.
- Что же плохого вам сделала Зияева?
- Какая Зияева?
- Не прикидывайтесь дурачком! Вы отлично знаете, о какой Зияевой я говорю.
- Ах, это вы о Гульчехре Зияевой, - засунул руки в карман Садыков. - К ней я не имею никаких претензий. В молодости, между прочим, она была влюблена в меня. Бегала за мной повсюду.
- Может быть, наоборот?
- Не понимаю!
- Вы были влюблены в нее.
- У меня еще есть на плечах голова… Вообще, никакого бы скандала не было тогда ночью, если, бы участковый все сразу объяснил мне по-человечески. Вы же, наверно, слышали, он был пьяным…
Последнюю фразу Садыков произнес громко, надеясь, что его услышат работники больницы, проходившие в это время по аллее.
- Как вам не стыдно лгать! - покраснела Катя. - Я же была в то время у Зияевой и видела его, когда он приехал на машине Мансуровых.
- Что вы могли увидеть? - самодовольно усмехнулся Садыков. - У любви, как говорится, глаза слепы!
- Зачем вы носите брюки? - медленно приподнялась Катя.
- Какие брюки? - растерянно оглядел себя Садыков.
- Мужские.
- Ясно. - Он снова заулыбался. - Хотите сказать, что я баба? Меня этим. Екатерина Ивановна, не проймешь. Вы только себе нервы попортите. Кстати, они и так уже никуда не годятся… Я лично в своей жизни кое-что видел.
- Тюрьму?
- Ну, вы!.. Осторожнее! - заорал Садыков, двинувшись к Кате. - Не вам говорить об этом. Я не посмотрю, что вы врач. Живо найду способ, как укоротить нервы.
- Негодяй!
Садыков, очевидно, не сразу понял смысл этого слова. С минуту он стоял неподвижно, глядя на удаляющуюся Катю, затем, оглядевшись пугливо, побежал, сильно размахивая руками.
- Нет, вы не уйдете, - догнав Катю, запальчиво произнес он. Его и без того большие глаза от возмущения расширились гак, что Катя, кроме них, ничего не видела. - Вы ответите за все! Я не позволю оскорблять себя. Не на того напали
- Отстаньте, Садыков! - устало отозвалась Катя.
- Я все расскажу главному врачу… Все! Ничего не скрою…
- Уйдите!
- Я тебе уйду, - переходя на «ты», еще больше распалился Садыков. - Я написал в отдел милиции и все рассказал о Голикове и Зияеве. Они получат по заслугам. Обязательно получат! Никто их не защитит! У меня есть свидетели! Еще какие свидетели!.. Думаете, если я узбек, так вы можете говорить мне все, что взбредет вам в голову? Не на того напали!
- Отстаньте, Садыков, - снова попросила Катя.
- Отстаньте… Подумаешь, какая образованная!.. Ты поезжай в Свою Сибирь и там распоряжайся. Здесь я - хозяин! Понятно?
- Как вам не стыдно?
- Это тебе должно быть стыдно… Тебе, не мне!.. Я всех вас в порошок сотру. Всех - и Голикова, и Зияева, и тебя! Вы еще пожалеете, что связались со мной… Все пожалеете… Товарищ Петросян, товарищ Петросян, одну минуточку, - остановил он шедшего навстречу маленького худого человека. - Вы слышали, что она сказала? Вы должны были слышать, что она сказала! Что же получается? Выходит, нам, нерусским, никуда шагу нельзя шагнуть?
Катя смотрела на Садыкова гневными глазами и ничего не слышала. В ее ушах звучало сообщение о письме, которое он послал в милицию. Может быть, сейчас, в эту минуту начальник отдела собрал всех сотрудников и пробирал Сергея перед строем. Он как-то говорил, что подполковник строго наказывал провинившихся. Нет, нет, Сергей не был виноват. Он действовал правильно. Абдурахманов создаст комиссию, и она во всем разберется.
Надо сегодня же поговорить с Зияевым и сообщить ему о письме. Он сходит в отдел и расскажет, как все было. Если ему не поверят, тогда она, Катя Мезенцева, сама сходит…
- Ашот Гургенович, будьте свидетелем, мы это не можем так оставить, - уговаривал Садыков Петросяна, - Я дойду до самого товарища Ядгарова!
- Простите, у меня нет времени, - вежливо проговорил Петросян. Он сделал шаг в сторону и почти побежал к остановке автобуса.
Катя, проводив его взглядом, взглянула в глаза Садыкову и зашла в больницу, ничего ему не сказав.
Азиз довольно усмехнулся: «Испугалась. То-то! Со мной шутки плохие. Я живо поставлю на место». У него все так и пело в груди. Сегодня не было на свете человека счастливее его. Он сумел поставить на место эту выскочку Мезенцеву. Теперь она не скоро успокоится.
Есть люди, которые, несмотря на полный достаток в доме и хорошее положение на службе, постоянно чем-нибудь недовольны и стараются напакостить всем, кого встретят на своем пути.