Вдруг поплавок у правой удочки медленно пошел к прибрежной траве и скрылся в воде… Капитоныч сделал подсечку и почувствовал, что на крючке крупная рыба… Вмиг преобразился. В глазах вспыхнул огонек, рука окрепла. Он начал уверенно вываживать сильно сопротивлявшуюся добычу. То при натянутой снасти отпустит ее подальше, то плавно сдержит и поведет к себе. Капроновая леска булатной сталью резала воду и пела. Вот именно пела! Такую песню не каждый слышит и понимает. Но вот сдалась-таки рыбина, подошла к берегу, где опьяневший от счастья рыболов принял ее подсачком…
— Линь! Ох ты, радость моя! Да как ты меня уважил! А хорош, килограмма на два… Вот и пирог-пирожище! Ну, не бейся, не бейся дружок, дай я на тебя погляжу, — суетился Капитоныч.
А линь растянулся на траве жирной лепешкой и, раздувая яркие жабры, косил рубиновым глазом, топорщил усики. Весь-то он словно отлит из червонного золота с зеленоватой поволокой. Только брюхо серое, а плавники темные…
— Красавец ты мой! — сказал опять Капитоныч и хотел взять драгоценную рыбку, чтобы опустить в сетчатый садок у берега. Линь встрепенулся, и на анальный плавничок у него тонкой цепочкой вышла мелкая желтая икра…
Капитоныч вздрогнул, словно кто толкнул его под бок. Растерянно прошептал:
— Самка… икрянка!
В голове старика зароились, затанцевали разные мысли. Из прочитанных книг он вспомнил, что одна самка линя может иметь от трехсот до шестисот тысяч икринок. Что мечут они свою липкую икру как раз сейчас, при температуре воды восемнадцать-двадцать градусов.
— Как же теперь? Вот ведь задача-то какая…
Он вспомнил также, как браконьеры уничтожали здесь самок линей ряжевыми сетями во время их икромета, отчего и обезрыбел родной Миасс. И сердце у него тревожно сжалось, руки задрожали.
— Может, ты последняя в реке осталась, а я… а я на пирог тебя словил! — сказал опять старик в тяжелом раздумье. Присел перед икрянкой на корточки, для чего-то дотронулся заскорузлым пальцем до ее холодного, липкого тела.
— Нет, не надо мне икряную рыбу. Живи на здоровье, да… линят разводи! — наконец решительно заявил Капитоныч.
Он бережно поднял икрянку, поднес к воде, отпустил. Рыба повернулась вверх спиной, справилась и ушла в темную глубь Миасса…
…Капитоныч больше рыбы не ловил. Направился домой. И хотя он шел без добычи, всю дорогу улыбался, что-то бормотал в сивую бородку. На душе старого рыболова было легко и радостно, как в большой праздник.
БЕЛЫЙ КЛОК
Ивану Федоровичу не сидится дома. Вот и нынче он уже в который раз приходит в Аракульский пионерский лагерь. Этот худенький, подвижный старичок рассказывает то о жизни народа до Октябрьской революции и гражданской войне на Урале, то о природе и ее охране. Ребята любят деда, и в лагере он избран почетным пионером…
Сегодня, отправившись с отрядом за грибами, дед провел ребят по Аракульской горе до скалистой вершины, называемой «шиханом». Детям очень хотелось посмотреть здесь на каменные «Чаши эльфов».
Они долго любовались причудливыми памятниками природы.
— А вон та скала совсем как мохнатый медведь! — сказал кто-то из ребят.
— Иван Федорович, а медведи есть в этих лесах? — задала вопрос одна девочка с русыми косичками.
— Раньше водились… Еще в 1905 году, когда мне было восемнадцать лет, я участвовал в охоте на медведя. Убили мы его во-о-он там, левее, у озера Иткуль…
— Ой, как это интересно! Расскажите, Иван Федорович, расскажите! — дружно запросили ребята.
И почетный пионер рассказал…
— В то время я работал на Воздвиженском стекольном заводе, что на берегу озера Синара, а в свободное время охотился. И вот появился в наших лесах медведь. Хищник был старый, опытный и… с отметинкой. У него на левом плече имелся старый шрам от драк с другими зверями, и в этом месте рос большой пучок седых волос, за что его и прозвали — Белый клок.
Не мало тогда пролили слез воскресенские женщины, оплакивая задранных медведем коров и лошадей!
В ту осень мой дядя недалеко от своего покоса нашел его берлогу. Косолапый лежку-то на зиму изготовил, но где-то еще бродил, не ложился. Дядя не был охотником и о своей находке ни с кем не говорил. А когда выпал снег и установился санный путь, он, поехав за сеном, вспомнил о медведе и решил по простоте своей проверить, залег ли зверь. Остановил лошадей, крикнул сыну:
— Стой, Алешка! Подожди меня здесь, я сейчас…
Поманил за собой дворовую собачонку Катышку и направился в горку. Не доходя до чела[3] берлоги метров пятнадцать, остановился. Достал из-за пазухи кусок хлеба, показал его собаке, крикнул: «Возьми, Катышка!» — и бросил хлеб к берлоге…
Чутко спавший зверь, видимо, заслышал голос человека, насторожился. А потом, видать, учуял и подбежавшую собаку. И вот вывалился из берлоги огромный медведь с белым пятном на плече… Рявкнул и кинулся к лошадям. Перепуганный Катышка с громким визгом бросился наутек…
Дядя остолбенел от страха, присел на месте… Потом опомнился, закричал:
— Алешка, медведь! Алешка, медведь!..
Почуяли лошади хищника, рванули и понеслись в лес без дороги… Поломали оглобли, порвали сбрую, опрокинули воз.
Возвратился дядя домой с сеном поздно ночью. Сразу же прибежал ко мне, разбудил, рассказал о встрече с медведем. «И как только, Иванко, не задрал меня зверь? — говорил он. — Ведь рядом был. Диво дивное… Видно, еще жить буду!»
Захотелось мне испытать счастье, поохотиться на медведя. Раньше приходилось слышать, что зверь, поднятый с берлоги в зимнее время, редко возвращается обратно, а ложится где-нибудь в другом месте. Лежит там чутко и при первой опасности уходит дальше, шатуном становится.
Снег тогда был всего сантиметров десять-пятнадцать, Ходить зверю легко. Чтобы взять его, нужны хорошие собаки, которые смогли бы задержать медведя до прихода охотников. Вот и пригласил я с собой любителей охотников: местного волостного фельдшера Шишкина и лесника Родионова. У обоих были охотничьи собаки. Особенно хвалили собаку Шишкина.
Через день дядя показал нам берлогу. Медведя здесь, конечно, не оказалось. Зверь ушел в сторону Иткуля. Пошли по следу. Собаки убежали вперед. Прошли так километра три, услышали впереди лай и визг собак. Поспешили вперед, а к нам уже во всю прыть неслась рослая собака Шишкина. Поджала хвост, прячется за хозяина… Хваленая охотничья собака перепугалась зверя. Вот так помощник!.. Взглянул Шишкин на нас, опустил глаза, ничего не сказал. А маленькая собачка Родионова оказалась храбрее. Но разве она одна могла задержать хищника? Тявкает где-то впереди, идет за медведем. Дает нам знать, где находится Белый клок. Хоть за это спасибо!
Так подошли к новой лежке стервятника, с которой подняли его собаки. Оказалось, что косолапый разрыл старый муравейник возле толстой валежины и лежал в этой яме.
Зверь на выстрел нас так и не подпустил. В километре от деревни Ключи нас захватили сумерки и, бросив погоню, мы ушли ночевать к башкирам. Зашли в избу приятеля-охотника Байгазы. Поужинав, Шишкин и Родионов отказались от дальнейшей охоты и, наняв лошадь, уехали домой. Я остался один…
— А-яй!.. Зачем пошел домой, какой это охотник? Кончать надо зверя! Моя Сайфулла Давлетшин позовем, ева собака больно хорош. Вместе пойдем! — решительно заявил старый Байгаза и вышел из избы.
…Старый Байгаза, Сайфулла, которого русские звали Савкой, и я рано утром вышли в лес. У Байгазы была его знаменитая по округу лайка Караклок, а у Савки — Оклай. Обе собаки отлично работали по медведю и лосю. Байгаза и Савка жили в большой нужде, ружья у них были шомпольные. Для зарядки таких ружей требовалось немало дорогого на охоте времени. Но оба башкирина были честными и надежными товарищами, смелыми и опытными охотниками.
Пришли на вчерашний медвежий след. Натасканные по зверю собаки вначале особой активности не проявляли, но через полкилометра вдруг бросились вперед и скрылись в лесу. Вскоре раздался их яростный лай. Мы поспешили на шум — и вот перед нами открылась незабываемая картина…
На лесной полянке сидел крупный медведь с белым пятном на левом плече и передними лапами отбивался от наседавших собак. Иногда он делал броски, но опытные лайки увертывались от зубов и лап хищника, стараясь заскочить сзади и схватить врага за «штаны»… Порой то Караклок, то Оклай, задетые когтями стервятника, пронзительно взвизгивали, и нам уже казалось, что погибла собака, зацепил и смял ее хищник. Но… нет! Секунда, вторая — и обе лайки, как пушистые мячи, вновь атакуют великана. Белый клок грозно фукает, рычит, а они кружат и кружат его в яростной, ревущей свистопляске, раскидывая снег…
— Э-э-эх! Хороша… Злой собака, шайтан[4] собака, — восхищенно сказал Савка.
— Айда, Иван! — крикнул мне Байгаза, направляясь вперед.
Мы подошли к медведю всего метров на пятнадцать — двадцать, но стрелять нельзя. Лайки, завидев нас, совсем ожесточились, и была опасность при выстрелах ранить и их. Но вот и Белый клок заметил нас, метнулся в сторону, оторвался от собак…
Грянули выстрелы…
Зверь бросился в сторону Байгазы. Тот хотел отскочить, но запнулся о куст таволожника и упал. В тот же момент смертельно раненный медведь грохнулся на снег и придавил старика. Раздался приглушенный крик:
— Алла-а-а!..[5]
Савка охнул, отбросил в сторону разряженную шомполку, выхватил из-за опояски топор. А я трясущимися руками перезаряжал централку.
Прошли какие-то секунды, и мы с Савкой уже у медведя. Но что это? Караклок и Оклай ожесточенно вцепились в мохнатое чудище, рвут его так, что клочья летят, а оно и не шелохнется! Голова Белого клока запрокинулась в сторону, на снегу все шире расползается алое пятно крови… Мелькает догадка — да он же мертв! Ну, конечно! Вон и уши у него ослабли и торчат, а не прижаты злобно к голове…