– Я тоже.
– Понимаю ваши чувства, сэр. Хоть вы и весьма значительная фигура в мире кинематографа, но тем не менее всего лишь ребенок, не так ли?
– И похоже, навсегда им останусь, если буду есть эту дрянь.
– Будь моя воля, я разрешил бы вам есть все что угодно. В конце концов, детство бывает лишь один раз.
– Или два.
– Что вы сказали, сэр?
– Нет, ничего.
– Вам бы сейчас хорошую порцию сосисок…
– Не надо, пожалуйста!
– Они там внизу как раз их едят. Сосиски с гречневыми оладьями.
– Вы что, издеваетесь?
– Нисколько, сэр. Просто мне пришло в голову… Если бы я мог рассчитывать на небольшую сумму в качестве компенсации за риск лишиться места, то решился бы, пожалуй, принести вам немного.
Чернослив обратился в пепел у меня во рту, что, впрочем, мало повлияло на его вкус.
– У меня нет денег, – признался я.
– Совсем, сэр?
– Ни единого пенни.
Дворецкий вздохнул.
– Вот, значит, как. Что ж, очень жаль.
Я молча прикончил чернослив и отхлебнул молока. Деньги. Вот в чем корень всех моих проблем.
– А вы не могли бы дать мне взаймы?
– Нет, сэр.
Еще глоток. Дворецкий снова вздохнул.
– Мир полон печалей, сэр, – глубокомысленно заметил он.
– До краев.
– Посмотрите хотя бы на меня, сэр.
Я бросил на него удивленный взгляд.
– А что с вами такое? По-моему, все в порядке.
– Если бы так, сэр.
– Вам-то чего слезы лить? Небось, завтракали, пока наружу не полезло.
– Вы правы, мой утренний прием пищи был вполне удовлетворительным… но разве в одном завтраке счастье?
– Ну да, есть ведь еще обед, не говоря уже об ужине.
– Боль изгнания, сэр, – объяснил он. – Горький хлеб чужбины. Отчаяние одиночества, вынужденного прозябать среди дешевых блесток и мишуры города, полного фальши, где трагедия скрывается за тысячами лживых улыбок.
– Вот как? – холодно заметил я.
У меня не было настроения выслушивать жалостливые истории. Не хватало еще, чтобы всякие дворецкие плакались мне в жилетку. Держать его за руку, утирать слезы и вообще быть родной матерью? Нет уж, спасибо!
– Вам, сэр, наверное, было бы интересно узнать, как я оказался здесь?
– Да нет, не очень.
– Это долгая история.
– Приберегите ее для зимних вечеров у камина.
– Хорошо, сэр. Ах, Голливуд, Голливуд… – Похоже, дворецкому не слишком здесь нравилось. – Блистательный вертеп, полный печалей, где таятся соблазны и застит глаза обманчивая слава, где души корчатся в огненной печи желания, где улицы омыты слезами оскорбленной невинности…
– Чище будут.
– Ах, Голливуд! – нимало не смутившись, продолжал он. – Обитель дешевого успеха и пышной нищеты, где пылает неугасимый огонь в ожидании все новых и новых наивных мотыльков, а красота распята на безжалостном колесе греха! С вашего разрешения, сэр, если вы закончили завтракать, я заберу поднос.
Он, наконец, убрался, а я, пользуясь отсутствием новых посетителей – видимо, такие передышки случаются даже у самых занятых людей, – вылез из постели, напялил дурацкую рубашонку с оборками и все те же короткие штанишки и спустился вниз посмотреть, как поживает семейка Бринкмайеров.
Завтракали они, очевидно, во внутреннем дворике, где неподалеку от пруда с золотыми рыбками стоял стол, накрытый белой скатертью. Мое сердце бешено заколотилось: на широком блюде в центре стола лежала одинокая сосиска! Эти пресыщенные обжоры даже не смогли все доесть, предоставив мне наслаждаться остатками своего пиршества.
Золотые рыбки в ожидании подплыли к краю бассейна, но мои потребности были важнее. Оглядываясь по сторонам, я поспешно дожевал сосиску, и рыбки с разочарованными гримасами уплыли на дно. На столе лежала утренняя газета, и мною овладело понятное любопытство. Поскольку теперь я владел на правах собственника предприятием «Джо Кули» со всем движимым и недвижимым имуществом, новости, его касавшиеся, были и моими новостями.
Если эта газета могла считаться надежным индикатором общественного мнения, я пользовался большим успехом у прессы. Даже тяжесть на сердце и пустота в желудке не помешали мне с удовлетворением отметить, что мое имя вытеснило с первой страницы почти все остальные мировые новости. Там присутствовало дежурное сообщение о намерении президента – благослови Бог старину Чарли! – потратить еще миллиард чужих денег на что-то там этакое, но кроме него я нашел лишь одну-единственную заметку, задвинутую в юго-восточный угол, которая не касалась малыша Джо Кули. В ней говорилось, что торжественное открытие статуи Т. П. Бринкмайера, главы компании «Бринкмайер-Магнифико», состоится сегодня в шесть часов вечера на территории киностудии.
Я стоя перелистывал страницы, одновременно высматривая, не осталось ли на тарелках еще чего-нибудь съестного, когда во дворик через стеклянную дверь вышел сам хозяин дома. Он был в халате и более чем когда-либо напоминал воздушный шар. Впрочем, на этот раз не простой воздушный шар, а воздушный шар, терзаемый тайной мыслью. В его глазах застыло загнанное выражение. Он побродил немного вокруг бассейна, волоча за собой пояс от халата, потом подошел ко мне, нервно потирая руки.
– Привет!
– Доброе утро, – ответил я.
– Приятная погодка.
– Вполне.
– Ну что ж, молодой человек, день настал, – заметил он с каким-то болезненным хихиканьем, похожим на стон.
– Ага, – ответил я, поняв, что он имеет в виду статую, – повеселимся на славу.
– Скорее бы все закончилось, – пробормотал он и снова застонал.
Мне показалось, что он нуждается в слове ободрения. Видимо, мой работодатель принадлежал к породе людей, которые не слишком жалуют всякие сборища и публичные выступления.
– Выше нос, Бринкмайер! – сказал я.
– Что?
– Я говорю, выше нос! Не надо так нервничать.
– Не могу. Знаешь, что она сказала?
– Что?
– Мне придется надеть фрак и стоячий воротничок!
– Вы будете королевой бала, – усмехнулся я.
– И еще гардению в петлицу. И гетры! Она хочет меня разодеть, как бабу!
Бринкмайер снова забегал вокруг бассейна.
– Гетры, – повторил он, жалобно глядя на меня.
Ну сколько можно! Я что, всеобщая мамаша, чтобы каждого утешать и целовать больное место? Мне был симпатичен этот добродушный толстяк, но и своих проблем хватало с избытком.
– А вы как хотели? Явиться туда в халате и домашних туфлях?
Прозвучало довольно резко, но я, как упоминалось выше, был несколько раздосадован.
– Я все понимаю, – вздохнул он. – Но гетры!
– Даже великим приходилось носить гетры.
Бринкмайер продолжал выделывать круги.
– Знаешь что? Половина мировых бед происходит от излишнего честолюбия. Люди просто-напросто не могут остановиться.
– Метко сказано, Бринкмайер.
Он вдруг встал как вкопанный и воззрился на меня сквозь очки совиным взглядом.
– Как ты сказал?
– Я сказал, «метко сказано, Бринкмайер». Есть о чем задуматься.
– Ты какой-то странный сегодня с утра, – хмыкнул он. Потом снова начал: – Да, честолюбие! Вот и меня тоже занесло…
– Да что вы говорите?
– Именно так. Я был совершенно счастлив в своем магазине верхней одежды, и лучше бы там и оставался. Так нет, понесло меня за каким-то чертом в этот кинематограф! А теперь посмотри на меня. Президент компании ценой в двадцать миллионов долларов…
Меня посетила великолепная идея.
– Может, дадите мне взаймы?
Он пропустил мои слова мимо ушей и продолжал:
– А что в результате? Теперь я должен выплясывать в гетрах перед толпой зевак, словно какой-нибудь герой-любовник! Раньше надо было думать! Так всегда и получается: стоит хоть чуточку продвинуться, как они начинают возводить статуи и все такое прочее. Только отвернешься, и на тебе! Ну почему я не остался с плащами и костюмами?
Его слова звучали так искренне, что я на время забыл о собственных несчастьях. Как все-таки мало знает окружающий мир о той неудовлетворенности, которая кипит в сердце чуть ли не каждого обитателя Голливуда! Случайный гость с завистью наблюдает за ними, полагая, что, имея все на свете, они должны быть совершенно счастливы. И тем не менее… Эйприл Джун предпочла бы стать женой и матерью, малыш Джо Кули мечтал сбежать в Чилликот, штат Огайо, и наслаждаться там жареными цыплятами по-южному. Дворецкий, тот как будто тоже не слишком доволен жизнью. А теперь и Бринкмайер вздыхает по своим плащам и костюмам. Грустная картина, одним словом.
– Вот было времечко! – восклицал он. – Друзья детства, теплая компания… Принимай товар да болтай с покупателями…
Думаю, он еще долго бы распространялся на эту тему, уж слишком, видно, накипело, но тут из дома вышла мисс Бринкмайер, и последние слова ему пришлось проглотить. Он сразу как-то сжался и притих. Я тоже, как всегда в присутствии этой женщины, почувствовал некоторое замешательство.
Мы оба стояли, переминаясь с ноги на ногу, словно школьники, застигнутые директором за курением на углу крикетного поля.
– А, вот и ты, дорогая! – воскликнул Бринкмайер. – Мы тут беседуем с Джозефом…
– Вот как? – подняла брови мисс Бринкмайер. Подразумевалось, очевидно, что о вкусах не спорят. На меня она взглянула с явным неодобрением. Похоже, та рогатая жаба все еще ворочалась у нее в груди, и она пока не видела никаких оснований отказываться от устоявшегося мнения, что я представляю собой исчадие ада.
– Э-э… насчет статуи, – пояснил он.
– А что с ней?
– Ничего, просто разговариваем. Так сказать, обмениваемся соображениями.
– Я надеюсь, – прищурилась она, – он знает, что должен делать. С него станет испортить все торжество.
Я вздрогнул от неожиданности.
– О боже, неужели и мне придется участвовать?
На самом деле на отсутствие опыта я не жалуюсь. Еще в бытность мою лордом Хавершотом люди так и норовили взвалить на меня свои проблемы. Но малыш Кули… Не думаю, чтобы нашелся ребенок, чья жизнь была бы полнее. Ни минуты покоя. Только покончишь с одним, так тут же другое.