– Пока, – ответил я. Внезапно Энн вскрикнула:
– Реджи!
Она с ужасом смотрела на меня, ее грудь судорожно вздымалась. Пытаясь понять причину, я бросил взгляд на свой жилет, потом на брюки. Все выглядело как обычно, в том числе носки и туфли.
– Реджи! Что у тебя на голове?
Она не могла иметь в виду шляпу, потому что шляпы на мне не было. Я осторожно ощупал макушку.
– Ого! Кровь, надо же…
Энн кивнула на придорожную канаву.
– Что это?
Я бросил взгляд туда, куда она показывала.
– Ах, это? Разбитый мопед.
– Твой?
– Ну… да, я на нем ехал.
– Ты попал в катастрофу?
– Так, совсем чуть-чуть.
Лицо Энн приняло серо-зеленый оттенок, глаза испуганно вытаращились, из груди вырвалось какое-то кудахтанье. Она принялась лихорадочно ощупывать меня, словно слепая.
– Реджи, милый, дорогой, ты же мог погибнуть! Какой ужас, Реджи! Какой ужас!
Закрыв лицо руками, она разразилась рыданиями.
Я окаменел, пораженный, во‐первых, ее словами и, во‐вторых, странным поведением. Ни то, ни другое совершенно, так сказать, не вязалось с тем, что она говорила раньше.
– Как ты сказала, «дорогой»? – уточнил я.
Энн взглянула на меня. Лицо было по-прежнему мертвенно-бледным, но глаза сияли, как… в общем, они напоминали звезды больше, чем что-либо другое.
– Да, я сказала «дорогой».
Я продолжал расследование:
– А ты, случайно, не любишь меня?
– Ну конечно, люблю, идиот!
– Но тогда в Каннах ты сказала…
– Забудь про Канны!
– И только что…
– Забудь про только что!
– Тогда, может быть, – решился я, – ты все-таки… извини, я просто хочу уточнить… может быть, ты все-таки выйдешь за меня замуж?
– Ну конечно, выйду!
– Вот здорово!
– Не думаешь же ты, что я теперь позволю тебе и дальше бродить без присмотра? И мне наплевать, если ты женишься на мне из жалости! Пусть будет благотворительность, черт с ней!
В ответ я кратко и энергично выразил свое мнение относительно жалости и благотворительности, и слова мои, дойдя до нежного женского слуха даже сквозь сумятицу чувств, заставили Энн испуганно вздрогнуть. Потом речь моя полилась потоком.
Возможно, вам приходилось вынимать пробку из бутылки с шампанским и наблюдать, как из горлышка бурно извергается пенящаяся жидкость. Так вот, в описываемый момент я словно бы стал упомянутой бутылкой, из которой извлекли упомянутую пробку. Я открывал рот, а остальное происходило будто бы само собой. Мое красноречие, как правило, лишь с трудом можно уподобить расплавленному золоту, но в тот момент так оно и было. Мне ни разу не пришлось запнуться, я говорил, говорил и говорил, успевая в то же время покрывать поцелуями лицо любимой.
Внезапно, аккурат в самом разгаре моего, если можно так выразиться, экстаза, в тот самый момент, когда я целовал ее в сорок пятый раз, мое сознание посетила леденящая мысль, а именно, что теперь, поставив наши отношения на прочную, так сказать, основу, Энн захочет вернуться в Голливуд вместе со мной, чтобы начать подготовку к предстоящему бракосочетанию. Тот самый Голливуд, где полиция в данный момент расставляет сети и прочесывает улицы в поисках меня.
Как, черт побери, объяснить Энн, что я должен немедленно оставить ее и на всех парах мчаться в Чилликот, штат Огайо?
Какие доводы привести в пользу такого решения? Как сделать мое внезапное страстное желание посетить Чилликот, штат Огайо, понятным и естественным в ее глазах? Так или иначе, придется сделать заявление, а тогда она наверняка решит, что я псих, и порвет со мной всякие отношения, опасаясь, что это заразно.
Наконец в моем мозгу забрезжил свет. А если меня просто-напросто удручает мысль, что Джо Кули в таком нежном возрасте будет вынужден проделать столь долгий путь в одиночестве? Не слишком убедительно, конечно, но…
Тут до меня дошло, что Энн что-то говорит.
– Что? – переспросил я.
Она обнаружила легкие признаки раздражения. Старая добрая Энн.
– Ты что, не слушал?
– Прости, пожалуйста, я немного отвлекся.
– Так слушай, прелесть ты моя бестолковая, потому что это важно! Речь идет о юном Джозефе.
– Да?
– Просто мне одна вещь пришла в голову. Он такой маленький, и я боюсь отпускать его в такой долгий путь одного. А что, если…
Мое сердце подпрыгнуло в груди, как лосось в пору нереста.
– Ты хочешь, чтобы я поехал с ним?
– Ты смог бы?
– Конечно!
Мир вокруг наполнился звоном колоколов. Я спасен! Не понадобится ни заявлений, ни тягостных объяснений… Никто не расторгнет помолвку по причине невменяемости одной из сторон…
Я снова принялся целовать Энн.
– Ты настоящий ангел, Реджи, – сказала она. – Немного найдется мужчин, способных на такое самопожертвование.
– Что ты, мне нисколько не трудно.
– Думаю, вам лучше уехать как можно скорее.
Я согласился с ней и снова поцеловал.
– А когда ты вернешься в Голливуд… – снова начала она.
– Нет, – перебил я. – Встретимся лучше в Нью-Йорке.
– Почему?
– Ну…
– Да, ты прав, так будет лучше.
– Намного лучше.
Мы снова поцеловались, доведя счет, по моим оценкам, примерно до сотни. Затем рука об руку двинулись по переулку к дому навстречу аромату жареных сосисок, который свидетельствовал о том, что Эгги нисколько не переоценил свой кулинарный талант и малышу Джо Кули удастся как следует заправиться перед долгим путешествием.
Летняя блажь
1
Утро сияло лазурью и золотом, плыли пушистые облачка, гудели на солнце насекомые. Метеоролог Би-би-си, истинный поэт, сообщил, что волна высокого давления накрыла большую часть Соединенного Королевства к югу от Шетландских островов. Кролики играли у оград, томно задумались коровы, по речным берегам сновали водяные крысы. А если подняться к высшей ступени животного мира, гости сэра Бакстона Эббота, обитавшие в Уолсингтон Холле, графство Беркшир, уже развлекались на воздухе, кто как мог.
Мистер Чиннери играл в крокет с миссис Фолсом. Полковник Тэннер живописал мистеру Во-Боннеру жизнь в Пуне, удачно вклинившись в паузу и перегородив прочной запрудой байки Bo-Боннера о приключениях в Малайе. Миссис Шипли вязала носок. Мистер Профит шлифовал обратный удар, стуча мячиком об стенку. Мистер Биллинг наслаждался солнечными ваннами, а молодой корпулентный американец Табби Ванрингэм с полотенцем вокруг шеи пересекал террасу, держа путь на речку.
Из дома показалась Пруденс Виттекер, несравненная секретарша сэра Бакстона, – высокая, стройная, изысканная. Устремив суровый взгляд в удалявшуюся спину Табби, она окликнула его с холодом, даже с морозцем, и голос ее прозвенел в сонной разморенности утра словно ледышки в кувшине.
– Миста-а Ванрингэм!
Табби обернулся, остановился и застыл, надменно вздернув брови. Он удивился, он рассердился, ибо полагал, что уже неделю, после одного события, все ясно и они не разговаривают.
– Да? – отчужденно проговорил он.
– Простите, вы идете купаться?
– Да.
– С биржи?
– Ага, с баржи.
У мисс Виттекер задрожал кончик носа, как ни странно – вздернутый, хотя остальные черты лица мы смело назовем классическими.
– С биржи, – холодным и ровным тоном поправила она.
– С баржи. Сами сказали.
– Ничего подобного! Я не говорю «баржа» вместо «баржа», «ага» или «ну!» вместо «да», «не-а» вместо «нет» или, предположим, «купальник» вместо «купальный костю-ум».
– Ой, ладно, хватит! Зачем вы меня позвали?
– Хотела проинформировать…
– А этому типу, – перебил ее Табби в приливе чувств, – этому субъекту с подарками, вы говорите в кафе: «Пэрси, передай мне картофэль!»
Прелестные губки поджались, но она не возразила.
– Я намеревалась вам сообщить, что нырять там больше нельзя.
– Чего-чего?
– Там поселился жилец. Плавучий домик сдали до конца лета.
Табби очень хотел сохранить благородную надменность до конца этой гнусной сцены, но худая весть разбила его замыслы. Плавучий дом, пришвартованный на мертвом приколе у заливных лугов сэра Бакстона, был единственным местом, где можно поплавать нагишом, и почти единственным, откуда можно как следует нырнуть. Да, есть старый мост в Уолсингфорд Парва, но туда шагать и шагать.
– Эх, чтоб его! – вконец расстроился Табби. – Нет, правда?
– Аб-со-лю-утно! Жилец, вполне естественно, не желает, чтоб вторгались в его частную жизнь. Выглянуть из окошка и увидеть, как посторонние, особенно – такой толщины, кувыркаются в воду! Придется подыскать другую купальню. Всего вам доброго, миста-а Ванрингэм.
И она удалилась в дом плавно, как женственный лебедь. А Табби постоял, постоял и пошел, сумрачно пиная камешки.
Мрачные страсти вихрились в его душе. Пруденс обращалась с ним так, что даже человек с самым низким мнением о женщинах, скажем – покойный Шопенгауэр, недоверчиво бы присвистнул; но, ругательски ее ругая, что там – ненавидя, Табби с досадой ощущал, что по-прежнему ее любит. С превеликим удовольствием он запустил бы в нее камнем, и все-таки, одновременно, ему куда сильнее хотелось обнять ее, мало того – расцеловать. Н-да, ситуация непростая…
Бесцельная прогулка привела его к конюшням, и если мы еще не доказали глубины его мрачных сомнений, то скажем, что, лишь миновав входную арку, он расслышал оглушительный, раскатистый бас. Чуть ни минуту бас проникал в его сознание. Сначала он замер как вкопанный, потом вернулся взглянуть, что там. Несмотря на смятенность души, ему не хотелось бы упустить что-нибудь занимательное.
Голос он узнал. Хозяин дома, сэр Бакстон Эббот, немного порокотав, вновь загромыхал на полную мощь, когда Табби добежал до арки.
Заглянув за нее, Табби увидел, что сэр Бакстон беседует со своей дочкой Имоджин, больше известной в кругах, где она вращалась, под именами Джин или Джинни.
Видимо, сэр Бакстон приближался к безумной ярости. Солнце и ветры давно придали его лицу здоровый красный оттенок, но сейчас оно стало фиолетовым, и даже издали было ясно, что в глазах его полыхает пламя. Судя по всему, старикан изгонял из-под отчего крова заблудшую дочь. Слова, донесшиеся до Табби, это подтвердили.