На вечерней заре — страница 19 из 42

— Доча-а, где ты?! — кто-то кричит на горе. — Ну где же ты?!

И только теперь Люся узнала мать. Но голос ее еще далеко, он еще на самой горе.

— Люся!.. Это же… Это же как понять? Я зову, зову, ведь обедать пора… — теперь голос матери все ближе, ближе, и вот уж возле самых плотиков ее обиженный голосок:

— Лю-юся, ты меня доведешь! Что за дочь у меня, хоть бы в чем-то послушалась!..

После этих слов Люся плывет, наконец, назад. И плывет опять резво, весело, как мальчишка. А сзади тянется за ней длинный белый бурун. Вот и берег рядом, вот и плотики — прямо рукой подать, но выходить из воды ей не хочется, и Люся поворачивает от плотиков, потом снова обратно — и мать теперь просто в отчаяньи. Она смотрит кругом, точно ищет себе защитника, но рядом с ней — только Мартик, что возьмешь с него. И мать опять стыдит дочь, умоляет:

— Как тебе, милая, не стыдно! Позоришь прямо, управы нет… Ну плыви же — я что-то дам…

Но Люся только смеется да фыркает, видно, попадает в горло вода. К ней подплывают гуси, и она начинает под них подныривать, а те ее не боятся — им даже нравится эта игра.

— Ну погоди, заработаешь! Я вот отцу расскажу! — кричит мать из последних сил, и дочь, наконец, подчиняется и плывет прямо к берегу. Но все равно из воды выходит очень медленно, нехотя, и лицо недовольное, точно в чем-то ее обманули. Так же медленно подходит к одежде и натягивает через голову платье. Потом долго-долго ищет сандалии. Наконец вытягивает одну сандалию откуда-то из песка, а другую так и не может найти. И лицо у ней опять хмурится, и она смотрит с укором на мать. А та задумалась, вся ушла в себя. Люсе это очень не нравится, но она уже не хнычет, а только вздыхает. Ее вздохи сразу влияют на мать:

— Ну что ты, доча?.. Мы на юге новые купим. Обещаю тебе.

— А мне эти, эти-и!.. — упрямится Люся, а мать опять успокаивает:

— Я не знаю прямо!.. Да мы ж к морю завтра, а ты про сандалии…

— А мне эти!

— Не хочу слушать, надо обедать! — И она берет Люсю за руку, сильно тянет вперед. И дочь хнычет снова, по подчиняется.

А на самой горе они встретили Варьку. Собака что-то тащила в зубах и хотела прошмыгнуть. Но Люся загородила Варьке дорогу:

— Мама! Мама! Она же с сандалией!

— Вот и хорошо, — улыбнулась мать. И в это время собака бросила свою ношу. Сандалия была целая, невредимая. Люся сразу обула ее и забила в ладоши:

— Ай да Варька! А я ищу…

— Она же воровка, — сказала задумчиво мать и нахмурила брови.

— Нет, мама!.. — взмолилась Люся. — Она не воровка. Она играет…

— Во-во, играет! — никак не сдается мать. — Возьмет поиграет и бросит. А где бросит — не скажет…

— Она скажет, скажет! Она и сама принесет… Я люблю ее с давних пор…

— Как, как ты сказала? — вдруг смеется мать и смотрит по сторонам.

— С давних пор, — повторяет Люся и хмурит лоб, но мать смеется снова, точно кто-то ее подтыкает.

— Что за дочь у меня с давних пор! И всех любит она, уважает. Только мать родную не любит, не слушает.

— Я все люблю, мама! — почти кричит Люся, и голос ее дрожит от волнения, а мать почему-то грустнеет, задумывается. Потом снова смотрит на дочь:

— Люся, куда ты все глаза задираешь?

— Мама, мама!! — опять волнуется дочь и трогает ее за рукав. — А облака живые?

— Я скажу тебе, я отвечу, только пойдем пообедаем, — она смеется и смотрит долгим взглядом на Люсю. И та сразу теряется и опускает глаза.

Обедали они в садике, под тополями. Там, на круглом деревянном столе, кипел самовар, лежали чашки и ложки. Тополя были еще совсем молодые, веселые. А листва на них стояла такая тугая и влажная, что совсем не пропускала лучей. Наверное, потому здесь все лето стояла прохлада. И сзади, за тополями, росла сирень, но ее было немного — куста три-четыре. Зато нынче эти молодые кустики уже цвели и веселили хозяев. Особенно их любила мать, — сирень ей что-то напоминала. Вот и сейчас мать не утерпела, сходила и навестила свою сирень. А когда вернулась к столу, то сразу скомандовала:

— А теперь, доча, пора и обедать!

Но Люся сидела молча, — обедать ей не хотелось. И все же для виду она взяла ложку и стала нехотя что-то хлебать из тарелки. Лицо сморщилось, как от страдания. Мать заметила это и улыбнулась. А потом принесла из дома транзистор, любовно протерла его от пыли и нажала на кнопку. Музыка заиграла тихо, протяжно, точно бы жаловалась на что-то или что-то просила. Люся так же нехотя пила чай. Немного скучно ей без отца, да Люсе уж это привычно. Отец редко-редко бывает дома, только покажется семье — и сразу к воротам. Вот и сегодня с утра пораньше в районе. Работает он экономистом в колхозе, а это, говорят, одно беспокойство.

— Люся, послушай песенку!.. Она так меня заряжает. — Голос у матери тихий, мечтательный. Она наклоняется поближе к транзистору, а в глазах — удивление. И Люся тоже слушает, даже тополя навострили ухо и ловят звук:

— Не надо печалиться — вся жизнь впереди,

Вся жизнь впереди — надейся и жди…

Мать вздыхает украдкой, потом снова вздыхает:

— Вот так, Люсенька. Все живи и надейся. А кто не надеется, тот не живет…

— Я, мама, не поняла…

— Да я так, так, ничего. Просто нравится песенка. И о тебе, дочь, подумала. Завтра прямо к морю покатишь, обрадуешься…

Но Люся отвернулась и точно не слышит. А матери, видно, хочется говорить. Видно, ждет сама это море, уже терпения нет.

— Скоро папка твой соберет чемоданы. А завтра с утра — до Кургана, а там самолет — и выйдем прямо на юге! Нет, Люся, ты послушай: мы выйдем прямо на юге!! Не надо-о печалиться — вся жизнь впереди-и-и… — последние слова она даже не сказала, а просто пропела, но дочь взглянула на пес сердито и сразу опустила глаза.

— Да что с тобой? Ты не рада…

— Я рада… — говорит Люся, а сама смотрит в небо. А по небу бежит маленькая лохматая Варька. А за ней спешит с ведром тетка Марина. Ну конечно же, это она, их соседка. И вот собака и человек сливаются вместе — и в этом чудо, какая-то тайна. Люся хочет понять это чудо, но облако уже далеко.

— И чего ты глаза задрала? Как уснула…

— Нет, мама! — обижается Люся. — Я не уснула. — И вдруг бледнеет и морщит лицо.

— Мама, мама!?

— Да что с тобой? Заболела?

— А над морем такие же облака?

— Что ты, прямо напугала меня!.. Нет, облака там красивые, южные, а такой там нет ерунды.

— Мама, а березы у моря бывают?

— Ну конечно же, не бывают. Там и так хорошо…

— А река есть на юге?

— Зачем ей… Там же Черное море. Но почему ты меня пытаешь?

Люся не отвечает и смотрит вниз.

— Ты признайся мне, я же мать…

И тогда Люся поднимает глаза:

— Мама, мам… Не хочу я к вашему морю. Я тут останусь, а вы одни…

— Да ты сдурела! Да кто ж от моря-то отпирается, ты подскажи… — И мать смеется, потом стихает, потом смеется снова — не видно глаз.

— Умора прямо! Не ожидала я…

— Нет, мама! Мне и тут хорошо…

— А что хорошего, доченька?.. Да кто же тебя научил?

— Меня Варька рыжая научила, — говорит Люся загадочно, а в глазах что-то переливается, плавится — то ли решимость это, то ли печаль. И мать видит это и хмурится:

— Не понимаю тебя…

— Мама, ты не сердись…

— Легко сказать, если ты дуришь…

— Я не дурю. Я решила!

Но мать в ответ еще сильней хмурится и смотрит с болью на дочь.

— Ты хоть нас пожалей-то, одумайся… Нехорошо. Отец твой за год ухлопался, и мне в библиотеке всяко пришлось. Второй год пошел, как без отпуска… А нынче еще тяжелей у меня — одни смотры да проверки, да в район все время с отчетом. Нет, доченька, это надо понять. Одна надежда была на отпуск, а ты… — И она еще хотела что-то сказать, но задохнулась и мотнула безнадежно рукой.

— Мама, мама! — Люся перебивает ее, волнуется… — Я поеду с вами, поеду, но только больше не говори…

— Ой, Люська-Люська, что-то выйдет же из тебя… — Мать задумчиво щурится и тяжело, печально вздыхает.

И вот прошел этот день, и ночь прошла. А потом наступило утро, и они стали собираться в дорогу. Этих сборов было немного, потому что отец с вечера упаковал все чемоданы. И вот подкралась незаметно последняя минутка. Тетка Марина обняла всех на прощание и забрала от дома ключи. Они всегда ей доверяли хозяйство, если куда-нибудь отлучались.

…Ехали они быстро, по сразу за деревней, на взгорье, шофер надавил на тормоз. Захотелось всем выйти из машины и попрощаться с деревней. И Люся тоже вышла вместе со всеми и оглянулась назад.

Она смотрела назад и почти не дышала. Между холмами серебрилась река, и сейчас вода ее вся переливалась, горела под бликами. А возле воды поднимались домики — белые, зеленые крыши, коричневые. И все домики отсюда казались грибочками, а зелень рядом, точно зеленый мох. Но вот зашло солнце за облако, и все вокруг изменилось и сузилось, но стало оттого еще лучше, отчетливей. У Люси еще шире открылись глаза, а в груди совсем не хватало воздуха. Над домиками уже стояло какое-то марево, и над рекой тоже колыхалась испарина — это дышала, отдыхала вода. «А где же теперь мои облака?» — вдруг вспомнила Люся и подняла кверху голову. И сразу увидела большое сизое облако. Оно шло быстро, как по заданию, оно наступало уже прямо на Люсю, и она закрыла от страха глаза. А когда открыла, то облако уже махало руками, прощалось, и у Люси сжалось горло от радости — это облако узнало ее, узнало!..

— Ну, красавица, забирайся в машину, а то опоздаем на самолет, — сказал отец и стал тихонько ее подталкивать.

— А я не поеду! Я не могу!..

— Что за фокусы? Люся? — удивился отец, но дочь не ответила. И тогда отец закурил, рассмеялся:

— Ты как наша доярка Нюра Жигалкина. Мы ее путевкой в санаторий наградили, возвысили, а она: никуда я не поеду, даже с места не сдвинуся. Без меня, мол, все коровы разбегутся…

— Не поеду я! Не поеду!! — опять крикнула Люся и закрыла щеки ладонями. С этой минуты она уже ничего не виде