Я держала его у себя в руках долгое время. А потом заплакала. Просто... заревела.
Я сомневалась во всем в себе. В моем таланте, в том, как выгляжу, в том, привлекательна ли для мужчин. Казалось, что все в моей жизни — ложь. Если Билли мог так долго обманывать меня, и его ложь была такого большого масштаба, а я была так наивна и глупа, что ни о чем не подозревала, что это говорило обо мне? Если меня ему было недостаточно, для кого меня бы хватило? Что было у этой Келли, чего не было у меня? Неужели я действительно была холодной, отстраненной сучкой, которая хороша только для того, чтобы трахаться на выходных?
Когда мы были вместе, закрывал ли он глаза и представлял себе Келли, потому что хотел, чтобы вместо меня была она, но слишком боялся моей хрупкости, чтобы порвать со мной?
Была ли я хрупкой?
Больше я ничего не знала.
А это зеркало... оно не вернуло мне самоуважение волшебным образом, но оно и, правда, помогло. В основном, хотя бы потому, что показывало: Кейден думает, что я действительно такая.
Я не решалась раздумывать, почему мне стало лучше из-за того, что он думал обо мне так, чувствовал это ко мне.
Я смотрела на себя в зеркало, изучала почерк Кейдена, думала о нем. О его чувствах. О том, что бы случилось, если бы я вдруг появилась в его дверях. Думала о том, остались ли у него чувства ко мне, как и у меня, на каком-то глубоком уровне.
Я боялась. Это была суровая реальность.
До этого момента меня отвлекали другие дела. Школа, драма с Иден, Билли. Теперь Иден жила своей жизнью, обычной жизнью студентки, она была довольна и, казалось, вполне счастлива. Занятия больше не отвлекали, как раньше. Я рисовала. Изучала искусство, посещала другие необходимые лекции, но этого было недостаточно, чтобы отвлечь меня. И Билли больше не было. Не было. И я осталась одна, и все, что у меня было, — письма Кейдена, его слова и чувства, которые скрывались за ними. Как ни странно, но он — это все, что у меня по-настоящему было. Все, что утешало меня.
Это было неправдой. Иден постоянно утешала меня. Она приютила меня, позволила упиваться в своей злости и жалости к себе, а потом мягко подбодрила меня, чтобы я встала и пережила это. Когда я говорю «мягко подбодрила», то подразумеваю: однажды утром спихнула меня с кровати, сказала, чтобы я перестала страдать и жалеть себя, что Лорд Капитан Командир всех козлов Харпер не стоит моего времени и энергии, и что я должна переступить через его скорбный зад.
Что в какой-то степени сработало. Я оторвала задницу от дивана и вышла в свет, стала рисовать и ходить в спортзал, чтобы согнать галлоны мороженого, которые съела, пока смотрела сопливые романтические комедии и что угодно с Ченнингом Татумом.
Но советы Иден и ее жесткая любовь не помогли излечить ту психологическую травму, которую нанесла мне измена Билли и которая ранила сильнее, чем я думала. Я ведь его и не любила по-настоящему, так как получилось, что его ложь потрясла сами основы моего существования и нанесла такой вред моему рассудку?
И почему письма Кейдена, его рисунки и зеркало сделали так много, чтобы исцелить меня?
И почему я так боялась продолжить отношения с Кейденом? Почему я сторонилась всякой мысли о реальных отношениях с ним?
По крайней мере, на последние два вопроса у меня были ответы: потому что если бы я попытала счастья с Кейденом, и это не сработало, или если бы он обманул меня или подвел, оказался бы вовсе не таким восхитительным образцом мужественности, который я себе вообразила, я была бы разбита. Уничтожена. И у меня даже не было бы его, чтобы помочь мне пережить это.
И я рисовала. И вся боль, вся растерянность, вся тьма уходили на холст.
Глава 24
Запах смерти
Кейден
Страх. Ужас. Запах смерти. Я знал о таких вещах. Слишком хорошо знал. Я стоял рядом с дверью в спальню Алекса и чувствовал, как все это бушует внутри меня. Колени у меня подкосились, тряслись, как листья на ветру. Мои пальцы сжимали потертую латунную ручку двери, я стоял там, как парализованный, отказываясь повернуть ручку и толкнуть дверь.
Я прижал лоб к потрескавшейся, грубой деревянной двери. Дыхание было частым, прерывистым — нервные, панические всхлипы. Я знал, что найду за дверью.
Он вернулся два дня назад, глаза у него были стеклянные, веки — набухшими, кожа — грязной, сальной, грязные, нечесаные волосы висели сосульками. Он захлопнул за собой дверь в спальню, и я услышал, как он открывает бутылку виски. Как он, закашлявшись, делает три глотка прямо из горла. Услышал, как щелкает зажигалка, что-то поджигая, как он затягивается. Слышал его кашель. Запах, который я тогда почувствовал, был не тем знакомым, резким, невинным запахом травки. Нет, он был густым, темным, ядовитым.
Я постучал в дверь кулаком.
— Алекс! Впусти меня, чел.
— Отвали, Кейд. Оставь меня, — голос у него был тихим, дрожащим, еле слышным.
— Поговори со мной, Алекс.
— Я сказал ей, чел. Сказал. Сказал, что я люблю ее, — он закашлялся, затянулся, думаю, чтобы скрыть рыдания. — Она сказала именно то, что я и ожидал: «Прости, но ты просто не мой тип, чтобы между нами было что-то серьезное».
— Вот дерьмо, чел. Просто отстой.
Он рассмеялся безрадостным, болезненным смехом.
— Да. Отстой.
После этого он не отвечал. Я его слышал — иногда подслушивал под дверью. Несколько часов ничего не было слышно, и я стал волноваться. Я постучал в дверь, сначала нерешительно, потом все более настойчиво. Наконец я набрался храбрости и повернул ручку. Закрыто. На дне рюкзака я нашел скрепку, разогнул ее, просунул в маленькую дырочку в центре ручки, взломал замок.
Я не верил в Бога или во что-то подобное, но в этот момент я молился: «Господи, пожалуйста. Я не хочу найти его мертвым».
Я открыл дверь, понимая, что несмотря на мои молитвы, именно это я и обнаружу. Так и было.
Он лежал на кровати, на спине. На полу, справа от кровати, валялась бутылка «Джима Бима». Его правая рука, слегка вывернутая, лежала на бедре. В ладони у него была трубка вместе с прозрачной желтой зажигалкой. Он был без рубашки, и ядовито-желтая рвотная масса стекала у него изо рта на горло, на подушку. Глаза у него были открыты, смотрели в потолок. Безжизненно.
Я рухнул на колени, не в силах дышать, плакать, сделать хоть что-нибудь.
Наконец я вынул из кармана телефон, набрал 911.
— Девять один один, в чем дело? — женский голос был ровным, резким.
— Алекс. Мой сосед по квартире. Вообще-то, уже ни в чем. Он уже мертв.
— Вы можете сказать, почему считаете, что он уже мертв, сэр?
— У него передоз. Крэк. Он мертв. Знаю, что мертв. Чувствую это. Запах. Не знаю. Кому сказать. Он мертв. Кто-то должен забрать его, — я слышал, как говорю, но эта часть меня была далеко от той части, которая стояла на коленях на полу и смотрела на Алекса. Еще одна смерть.
Я знал, что он принимает наркотики. Почему я не помог ему? Почему не заставил его пойти в больницу? Обратиться к врачу? Мне надо было … надо было что-то сделать. Я не знал, что, ну хоть что-то. Ему бы это не понравилось, его бы это взбесило, взбесило то, что я вмешался. Мы не были друзьями. Он сам так сказал. Просто соседи по комнате. Конечно, он извинился после того, как сказал это, но думаю, это было правдой. Он был мне другом, но был ли я другом для него? Мог ли я спасти его?
Оператор что-то говорила, а я не слышал, не понимал ее. Я скороговоркой выпалил адрес и уронил телефон на пол. Прошло какое-то время — я не знал, сколько и мне было все равно — я услышал звуки шагов, голоса, почувствовал, как кто-то подошел ко мне, поставил на ноги, вывел из комнаты, посадил на диван. Они говорили со мной, кто бы это ни был. Парень лет тридцати, с черными волосами. Карие глаза, в которых читалось, что он слишком часто видел подобное.
— Привет. Меня зовут Кевин. Можешь выйти со мной на улицу?
Я вышел, отвечал на его вопросы. На вопросы копов. Да, я знал, что он принимает наркотики. Нет, я не принимал наркотики. Я не упомянул тот факт, что иногда курил вместе с ним травку, потому что казалось, будто это не имеет значение. Я сказал им, что они могут обыскать мою комнату. Зачем им это нужно? Из-за наркотиков? Я вяло поинтересовался, не арестуют ли меня из-за того, что я не помог Алексу бросить курить крэк. Я знал, что он в депрессии, расстроен из-за Эми. Но...
Была ли это моя вина? Я не знал. Я то думал, что не моя, то — моя.
В глазах парамедиков и копов я видел неодобрение. У них что, никогда не было друзей, которым они не могли помочь? Он был моим соседом по комнате. Вот и все. Я понял, что ничего о нем не знаю. Я не знаю, жива ли его мать, жива ли его сестра, был ли у него хоть кто-то, кроме меня. А я сидел в комнате, писал курсовую по истории искусства и волновался, пока он умирал от передоза крэка и топил себя в виски.
Наконец, все ушли, и я остался один. Выбросил заляпанные рвотой простыни и подушку и потом вышел из комнаты Алекса, закрыв за собой дверь. Должен ли я найти его мать и сестру? Или это сделают копы? Я не знал. Я равнодушно сидел в гостиной на голом диване. Мне стало интересно, забрали ли они мешочек с травкой и металлическую трубку, которую Алекс хранил в старой коробке из-под сигар на кофейном столике.
Я проверил: да, их не было. Наверное, это было хорошо. К лучшему. В любом случае, это был не я. Но все же было бы неплохо на несколько минут оторваться от этого мира.
И что мне теперь делать? Это была квартира Алекса. Они выгонят меня? Мне было некуда пойти. Конечно, у меня было достаточно денег, чтобы купить свою квартиру, но не в этом было дело. У меня никого не было. И некуда пойти.
Я пошел к почтовому ящику, забрал последнее письмо от Эвер и поплелся назад в квартиру. Сел на диван с письмом в руке. Смотрел на адрес, пока буквы не стали расплываться перед глазами. Эвер. Эвер. Я не мог написать ей. Не об этом. Не об еще одной смерти. Еще одном мертвом теле, которое будет преследовать меня в воспоминаниях. Это было уже слишком, и я уже писал ей об этом.