— Да очень просто. Вызывает меня как-то начальник политотдела дивизии и говорит: от нашей дивизии на Нюрнбергский процесс, где будут судить главных гитлеровских преступников, решили направить для охраны советской делегации тебя, товарищ Гросман. Я и растерялся… Говорю, а почему я? Может, кого другого? А мне полковник в ответ: я бы на твоем месте туда рядовым поехал. И вообще, это приказ. Так что иди к портному, сошьют тебе новую форму, чтобы ты соответствующим образом выглядел.
— Видать, лихим ты разведчиком был, сержант, раз тебя одного из целой дивизии выбрали.
— Командиры не жаловались.
— А стреляешь ты как?
— Подходяще. Если в мишень, то девятка, редко восьмерка…
— И пистолет у тебя всегда с собой?
— А как же? Я же товарища генерала охраняю.
— Ну, это все знают… А пистолет ты, сержант, не доставай, потому что стрелять нам ни в коем случае нельзя… Там все свои будут. Ну, вот вроде и приехали…
Они вошли в большой четырехэтажный дом, поднялись на второй этаж, остановились перед дверью нужной квартиры.
— Значит так, сержант, объясняю задачу, — проинструктировал Ребров буквально бившего копытами от нетерпения Гросмана. — Нам надо забрать больную девушку и отвезти ее сразу на аэродром, чтобы отправить в Берлин… Дело простое, но рядом с ней наш офицер, которому поручено никого к ней не пускать. Еще раз повторяю — наш с тобой товарищ. Так что действовать надо спокойно и деликатно.
— А если он?
— Постараемся убедить его.
— А если не получится?
— Тогда аккуратно нейтрализуем. Только очень нежно, по-семейному… Это я беру на себя. Ты страхуешь, понял? Главное не дать ему сдуру стрелять…
Ребров позвонил. Через какое-то время из-за двери раздается суровый голос.
— Кто там?
— Свои, командир, — спокойно Ребров. — Мы прибыли по приказу генерала Руденко. Знаешь такого?
— А чем подтвердите?
— Со мной его охранник сержант Гросман.
Дверь приоткрылась. За ней стоял старлей с круглым мальчишеским лицом сурово нахмуренным. Руку он держал на расстегнутой кобуре. Что Реброву совсем не понравилось. Парень выглядел усталым, явно нервничал и на взводе мог натворить дел.
— В чем дело?
— Ты нас узнал старлей? Вот сержант Гросман из охраны генерала Руденко, — Ребров кивнул в сторону Гросмана, который грамотно занял позицию не за спиной Реброва, а на шаг в стороне, что давало ему возможность быстро действовать самому, если дело дойдет до столкновения. — Узнал?
— Узнал, — кивнул сбитый с толку несчастный старлей.
— У нас приказ генерала Руденко немедленно отвезти больную Лидию Корзун в больницу. Как она?
— Бредит. Жалко девчонку. Но у меня приказ полковника Косачева: никого к Корзун не пускать… Никого.
— Даже от генерала Руденко?
— Про товарища генерала мне ничего не говорили, — насупился старлей.
— Ну и что делать будем, командир?
— Без личного приказа товарища полковника не имею права никого к ней допускать.
— А у нас приказ генерала, — развел руки Ребров.
Старлей яростно мотнул головой.
— Ищите товарища полковника. Без него не могу. У меня приказ — стрелять на поражение, если кто…
Ребров вдруг ткнул пальцем в спину старлея.
— Она встала!
Офицер обернулся. Ребров стремительно одной рукой закрыл ему рот, а большим пальцем другой нажал на шею чуть пониже уха. Старлей все-таки попытался выхватить пистолет из кобуры, но Гросман, одним кошачьим движением бросившись вперед, перехватил его руку. Вдвоем они внесли обмякшего офицера в коридор, аккуратно посадили на стул.
— Ловко вы его, — сказал Гросман с горящими глазами. — Надолго он вырубился?
— Минут через десять придет в себя, поднимет шум… Времени у нас в обрез.
Они вошли в небольшую комнату, где на кровати лежала худенькая девушка с запекшимися губами. Глаза ее были закрыты. Ребров легко поднял ее на руки и быстро направился к выходу. Гросман схватил висящее на деревянной вешалке пальто и помчался следом.
Самолет уже взмыл в воздух, когда прямо на взлетную полосу вылетели два автомобиля. На ходу из них выскочили полковник Косачев и три офицера Смерша. Косачев бросил взгляд на пропадающий уже в небе самолет, потом в бешенстве повернулся к стоящим чуть в стороне Филину и Реброву. Некоторое время они стояли друг против друга молча, а потом рука Косачева потянулась к кобуре…
— Держите себя в руках, полковник, — спокойно сказал Филин. — Давайте без глупостей. Какой пример вы подаете своим офицерам?
В этот момент из машины Руденко, стоявшей тут же, выскочили Гросман и водитель и рванули в их сторону. Подбежав, встали рядом с Филиным и Ребровым.
Косачев, не сказав ни слова, развернулся и сел в машину. За ним отправились его офицеры. Проводив взглядом отъехавших, Филин спокойно сказал:
— Ну, вот и все.
С улыбкой посмотрев на разгоряченного Гросмана, одобрительно сказал:
— А вы, сержант, молодец! В самый нужный момент появились.
— Мы же фронтовики, товарищ генерал, нас не проведешь, — довольно шмыгнул носом Гросман. — Свое дело знаем.
— Вижу. Скажу генералу Руденко, что охрана у него подходящая.
Филин повернулся к Реброву.
— Да, а мы с тобой завтра летим в Берлин, оттуда в Москву.
Начальник 2-го отдела ГУКР «Смерш» С. П. Карташов после возвращения в Москву из Нюрнберга доложил, что он установил контакты с американской оккупационной администрацией, ознакомился с порядком содержания военных преступников в городских тюрьмах. Им были высказаны замечания о слабом наблюдении за арестованными во время нахождения их в камерах. Американцы заверили, что режим будет усилен. Однако последующие события показали, что заверения не были полностью выполнены.
Глава XVIIВы очень переменились…
В доме Ольги Чеховой за время, что Ребров тут не был, ничего не изменилось.
И сама она была все та же — элегантная, невозмутимая, знающая себе цену.
— Мне кажется, что мы не виделись очень давно, — вдруг вырвалось у Реброва. — Хотя с последней нашей встречи прошло не так много времени.
— Это потому, что вы очень переменились за этот срок, — внимательно глядя на него, сказала Чехова. — Я это чувствую. Вы пережили какое-то очень серьезное потрясение. Не знаю, личное это или служебное, но вам хорошо досталось… Я права?
— Пожалуй, — не стал скрывать Ребров. — А как вы тут?
— Благодарю. Что касается моей нынешней жизни в Берлине… Русские со мной очень добры. Солдаты просят у меня фотографии с автографом и дают взамен водку, сахар, крупу. Многие об этом могут только мечтать.
— А немцы?
— О, эти немцы!.. По-прежнему шлют мне письма с проклятиями. Причем в огромных количествах.
— Но до эксцессов больше не доходит?
— Вы имеете в виду ту девушку, что плюнула в меня как в предательницу? Нет, такого больше не было. Кстати, я тут прочла в газете, что большинство немцев, которым Гитлер принес столько страданий, и сегодня не одобряют полковника фон Штауфенберга, организовавшего на него покушение. Они считают, что фон Штауфенберг нарушил присягу. А для немца присяга — это святое. Не важно, кому она принесена.
— Марлен Дитрих многие немцы тоже считают предательницей. Но ей наплевать на это. Я, кстати, встретил ее в Нюрнберге на процессе. Она считает себя врагом Гитлера и фашизма и гордится этим.
— Ну, Марлен никто в Германии уже не считает немкой. Она для немцев — американка.
— Понятно.
Чехова вдруг насмешливо спросила:
— Вы не влюбились в нее случаем?
— Нет. Но она внушает уважение.
— Я так понимаю, в отличие от меня.
— Я этого не говорил.
— Мы просто разные с Марлен. Как она выражается, из разных конюшен. К тому же я не люблю наряжаться мужчиной. Впрочем, бог с ней! Не Марлен же привела вас ко мне? Вас интересует что-то другое… Или кто-то другой. Кто?
— Мне надо спросить вас о Геринге. Скажите, как он будет вести себя во время суда? Как лучше вести себя с ним — давить на него, унижать, оскорблять?
— Многое зависит от того, в каком состоянии он сейчас пребывает, — задумчиво сказала Чехова.
— Знаете, тюрьма пошла ему на пользу. Он похудел, его потихоньку отучают от наркотиков… В общем, он поздоровел, порой выглядит даже чрезмерно бодрым и активным. Хотя время от времени мрачнеет и погружается в депрессию.
— Я уже говорила вам — Геринг большой актер. Он может разыграть из себя кого угодно — простака, весельчака, скромнягу… Но любимая его роль — герой, вождь, рыцарь. Геринг — летчик, а в Германии летчики были особой кастой. Их все любили, им поклонялись…
— Особенно женщины.
— Вы намекаете на Эрнста Удета? — спокойно уточнила Чехова. — Да, я любила его. Знаете, в детстве про него говорили, что у него «солнечный темперамент»… А потом он стал знаменитым асом, заместителем Геринга в Люфтваффе…
— Ольга Константиновна, но ведь Удет, как я слышал, на самом деле был пьяницей и наркоманом, — грубовато перебил ее Ребров.
— Довольно жестоко напоминать мне об этом. Ведь он застрелился.
— Хотя объявили, что он погиб, испытывая новый самолет?
— На самом деле он застрелился будучи совершенно подавлен происходящим с ним. Он был замечательным летчиком и никаким начальником. Но германскому народу предъявили героическую версию. Геринг пролил на его похоронах реки слез. Правда, потом говорил, что это Удет развалил Люфтваффе, а он, Геринг, тут ни при чем… Вот таков он, Геринг. Если он впадает в пафос, удержу ему нет. А в неформальных разговорах с ним лучше всего проявлять некоторую общительность и даже видимость откровенности. В разумных дозах, естественно. Он может посчитать, что на самом деле это он своим неотразимым обаянием расположил вас к себе и распетушится еще больше.
— Понятно.
Ребров помолчал, понимая, что Чеховой надо справиться с нахлынувшими воспоминаниями о страстном и долгом романе с Удетом.