Какое-то время она просидела так, с закрытыми глазами, откинувшись на капот, сонно недоумевая, откуда эта усталость. Время представлялось ей сейчас расчлененным не на дни и ночи, а лишь на прошлое и будущее. Не удивительно, что она испытывает усталость, ведь она пятнадцать лет без передышки работала. И она имеет право чувствовать себя усталой, как имеет право сейчас немного отдохнуть, прежде чем вернуться к работе. Перед лицом любого судьи она сможет сказать: «Я трудилась. Я не предавалась праздности». Вот и в эту самую минуту, когда она припоминает свою трудовую жизнь, мистер Гринлиф бездельничает где-то в лесу, а миссис Гринлиф, наверно, спит, распластавшись на земле над своей ямкой с бумажками. С годами эта женщина становилась все невозможнее, миссис Май считала, что она стала окончательно слабоумной.
— Боюсь, религия довела вашу жену до помрачения рассудка, — тактично намекнула она как-то мистеру Гринлифу. — Все хорошо в меру, знаете ли.
— Она исцелила одного, ему глисты все нутро выели, — ответил мистер Гринлиф, и она с омерзением отвернулась.
Бедные люди, думалось ей теперь, какое простодушие. На несколько мгновений она задремала.
Когда она выпрямилась и взглянула на часы, прошло уже больше чем десять минут. Выстрела она так и не слыхала. Ей пришла в голову новая мысль: что, если бык разозлился на мистера Гринлифа за то, что тот швырял в него камнями, напал на него и забодал, пригвоздив к древесному стволу? Мало того: О. Т. и Ю. Т. еще, пожалуй, наймут себе какого-нибудь ловкача-адвоката и подадут на нее в суд. Вот уж воистину достойное завершение всех этих пятнадцати лет, что она мается с Гринлифами. Мысль эта даже доставила ей удовольствие, словно ей удалось придумать удачный финал для истории, рассказанной в кругу друзей. Впрочем, она тут же ее отбросила, потому что у мистера Гринлифа было ружье, а у нее — страховка.
Она решила посигналить. Встав, просунула руку в окно машины и дала три продолжительных и три коротких гудка, чтобы он понял, что терпенье ее истощилось. Потом вернулась на прежнее место и снова села.
Через несколько минут что-то отделилось от стены леса, некая темная, могучая тень раз или два вскинула голову и ринулась вперед. Еще через мгновенье миссис Май поняла, что это бык. Он бежал к ней через выгон небыстрым галопом, весело, почти вразвалку, точно очень обрадовался новому свиданию. Она поискала глазами, не вышел ли вслед за ним мистер Гринлиф с ружьем, но его не было. «Вот он, мистер Гринлиф!» — крикнула она и оглянулась, не идет ли он с другой стороны, но мистера Гринлифа было не видно. Снова посмотрела вперед — бык, пригнув голову, бежал прямо на нее. Она оставалась недвижима, не из страха, а от леденящего неверия. Она смотрела на черную молнию, устремленную к ней, словно утратила чувство расстояния, словно все еще не понимала его намерений, и бык успел зарыться головой ей в колени, как пылкий, истосковавшийся любовник, прежде чем выражение ее лица изменилось. Один его рог пронзил ее и достиг сердца, другой обхватил сбоку и сжал в нерасторжимом объятии. Она продолжала глядеть вперед, но картина перед ее взором стала иной — стена леса теперь казалась темной раной на теле мира, который был одно небо, — и глаза у нее сделались как у человека, который внезапно прозрел, но не в силах вынести дневного света.
Сбоку, подняв ружье, к ней бежал мистер Гринлиф, и она его видела, хотя не смотрела в ту сторону. Она видела его приближение где-то за гранью незримого круга, а позади него чернела стена леса, а под ногами у него было небо. Он застрелил быка четырьмя выстрелами в глаз. Выстрелов она не слышала, но ощутила, как содрогнулось его большое тело, когда он, рухнув, приподнял ее и потянул на себя, и подбежавшему мистеру Гринлифу представилось, что она наклонилась и нашептывает на ухо зверю нечто, открывшееся ей в последние мгновенья.
ЛЕСНАЯ КАРТИНА
На прошлой неделе старик и Мэри-Форчен каждый день ездили смотреть, как машина выбирает из ямы землю и наваливает холмом. У нового озера на одном из проданных стариком участков начали рыть котлован для рыболовного клуба. По утрам, что-нибудь часов в десять, они с Мэри-Форчен приезжали, и он ставил свой видавший виды темно-красный «кадиллак» на дамбе над местом работ. До красноватого, гофрированного от ряби потеснившегося озера от стройки было футов пятьдесят, и его по дальнему берегу окаймляла черная полоса леса, который и с правого, и с левого края обзора словно переступал через воду и продолжался вдоль кромки полей.
Старик садился на бампер, Мэри-Форчен — верхом на капот, и они смотрели, иногда часами, как машина педантично роет на бывшем коровьем выгоне красную квадратную выемку. Пастбище было единственным, где Питтс сумел разделаться с амброзией, и когда старик его продал, Питтса чуть не хватил удар. По мнению мистера Форчена — и пусть бы хватил, очень было бы хорошо.
— Что взять с дурака, которому выгон дороже, чем прогресс, — не раз говорил он Мэри-Форчен, когда сидел на бампере, но девочке нужно было одно — наблюдать за землеройной машиной. Восседая на капоте, она смотрела вниз, в развороченную красноту, откуда большая, отдельная от тела глотка жадно хапала глину, чтобы затем со звуками глубокой, упорной, долгой тошноты и медленного механического отторжения повернуться и извергнуть набранное вон. Бледные девочкины глаза глядели из-за очков то вправо, то влево, без устали следя за повторяющимися движениями машины, а лицо — уменьшенная копия стариковского — ни на миг не утрачивало выражения полнейшей сосредоточенности.
Тому, что Мэри-Форчен похожа на деда, никто, кроме самого старика, особенно не радовался. Он-то думал, что сходство ее красит, и еще как. Из всех детей, что попадались ему в жизни, он считал ее самой сметливой и миловидной и прочему семейству дал понять, что если — ЕСЛИ — хоть кому хоть что оставит, то ей, Мэри-Форчен, и только ей. Девятилетняя, в него коренастая, с его глазами очень светлой голубизны, с его широким выпуклым лбом, с его жестко-настырным проникающим взглядом, с его щедрым румянцем, она не только снаружи, но и внутри на него походила. Даже странно, до чего много в ней было его ума, силы воли, напора и боевитости. Несмотря на семьдесят лет разницы, душевно они были не далеки друг от друга. Из всей семьи к ней одной он относился с долей уважения.
О матери ее, его третьей или четвертой дочери (он никак не мог упомнить порядковый номер), он был, мягко говоря, невысокого мнения, хоть она и тешилась мыслью, что заботится о нем. Она возомнила — вслух, правда, говорить остерегалась, только видом показывала, — что одна из всех согласилась терпеть отца, когда он постарел, и считала, что усадьбу он за это должен оставить именно ей. Она вышла за идиота по фамилии Питтс и родила ему семерых детей — все, как он, идиоты, кроме младшей Мэри-Форчен, которая уродилась в деда. Питтс был из тех, кто пяти центов не способен удержать в руках, и десять лет назад мистер Форчен пустил их фермерствовать к себе. Что Питтс выручал, шло Питтсу, но земля принадлежала Форчену, и он был начеку на случай, если бы кто-нибудь пожелал об этом забыть. Когда у них пересох колодец, он не позволил Питтсу пробурить глубокую скважину, а вместо этого настоял, чтобы они качали воду из ручья. Сам за скважину он платить не собирался и знал, что, позволь он заплатить за нее Питтсу, всякий раз, когда ему захочется спросить зятя: «Чья, по-вашему, земля, с которой вы кормитесь?», зять сможет отбиться вопросом: «А чей, по-вашему, насос качает воду, которую вы пьете?»
Питтсы прожили тут десять лет, и у них стали появляться хозяйские замашки. Дочь на этой ферме родилась и выросла, но старик разумел так, что, выйдя за Питтса, она предпочла Питтса дому, поэтому, когда она вернулась, то оказалась на тех же правах, что и любой посторонний арендатор, хотя, конечно, никакой арендной платы он с них не брал — по той же причине, по какой не дал пробурить колодец. Всякий, кому за шестьдесят, чтобы не попасть в уязвимое положение, должен держать в руках контрольный пакет, и время от времени он давал Питтсам урок, продавая тот или иной участок. Ничто не злило Питтса сильней, чем продажа куска земли постороннему, — ведь он сам хотел купить эту землю.
Питтс был тощий, раздражительный, мрачный, нелюдимый субъект с вытянутым подбородком, а жена его была из тех, кто исполняет долг и очень этим гордится. Дескать, это долг мой — здесь торчать и заботиться о папе. Кто бы стал, если не я? Я это делаю, прекрасно понимая, что никакой награды не получу. Делаю, потому что долг велит.
На старика такое не действовало нисколько. Он знал, что они ждут не дождутся, когда он получит свои восемь футов вглубь и холмик сверху. Пусть даже он не оставит им ферму — они рассчитывали, что смогут тогда ее купить. Втайне от них он уже завещал все Мэри-Форчен и официальным опекуном до ее совершеннолетия назначил не Питтса, а своего адвоката. У Мэри-Форчен, когда его не станет, будут все возможности задать им жару, а в том, что она сумеет этими возможностями воспользоваться, он не сомневался ни минуты.
Десять лет назад они сказали старику, что нового ребенка, если будет мальчик, хотят назвать в его честь Марком-Форченом Питтсом. Он не преминул ответить, что пусть только попробуют соединить его и Питтса фамилии — он мигом тогда выставит их всех вон. Но родилась девочка, и увидев, что даже в возрасте одного дня она очень на него похожа, он смягчился и сам предложил, чтобы ее назвали Мэри-Форчен в память его матери, которая умерла семьдесят лет назад, производя его на свет.
Форченовская ферма располагалась в изрядной глухомани у грунтовой дороги, по которой до асфальтовой было трястись миль пятнадцать, и он в жизни никаких участков не продал бы, если бы не прогресс, который всегда был его союзником. Он ведь был не из тех стариков, что боятся как огня любых усовершенствований, ворчат на все новое и не желают перемен. Он хотел видеть перед своим домом шоссе, а на нем множество машин новых марок, хотел видеть через дорогу от себя супермаркет, хотел видеть в ближайшей окрестности бензозаправочную станцию, мотель и кино для автомобилистов. Прогресс вдруг взял и сделал все это возможным. Компания, поставляющая электроэнергию, перегородила реку плотиной, из-за чего большие прибрежные участки ушли под воду и новое озеро стало граничить с его землей на протяжении полумили. И тут началось — каждый Том, Джек и Гарри, каждый пес и его двоюродный брат захотел участок на берегу. Заговорили о телефонной линии. Заговорили о мощении дороги, которая идет мимо форченовской фермы. Заговорили, что когда-нибудь здесь построят город. Старик подумал, что его могли бы назвать Форчен, штат Джорджия. Он был, несмотря на свои семьдесят девять, человеком передовых взглядов.