— Ты с ума сошел?! — спросил он возмущенно.
— Но я-то прекрасно понимаю, что это лишь простое ощущение и ничего более; такие иногда возникают ни с того ни с сего. Впрочем, миноги были превосходны, и я уже брал вторую порцию. Это длилось лишь мгновение. Я уже готов был съесть еще.
— Нет! Я не позволю. А чтобы тебя убедить, я попробую сам.
И, взяв с блюда вторую половину, он начал есть. Пристыженный, я попытался протестовать:
— Но я же тебе верю, Рышард. Не будь ребенком.
Но Норский съел рыбу полностью, после чего снова зажег дрожащей рукой сигарету, извинился и пошел в спальню.
— Прости, — бросил он на прощание, — я немного взволнован. Ты меня шокировал. А ты, Адась, тем временем останешься с паном.
Он действительно был очень бледен.
Я остался один с ребенком.
В столовой было душно. Испарения от блюд, смешанные с одурманивающим ароматом цветов, создали тягостную и гнетущую атмосферу. Я взял за руку Адася, и мы пошли в библиотеку.
Желая несколько минут побыть в уединенном раздумье и упорядочить роящиеся в суматохе мысли, я достал с верхней полки несколько иллюстрированных книг и дал их мальчику для просмотра. Тот вскоре полностью в них погрузился. Я присел на диван напротив входных дверей и задумался: подверг тщательному анализу те ощущения, которые возникли у меня под конец обеда.
В том, что это было и в самом деле всего лишь ощущение, я ни секунды не сомневался. Кусочек рыбы, который я держал во рту, по вкусу ничем не отличался от предыдущих, которые я съел все-таки с огромным аппетитом.
Итак, разве только самовнушение. Но мне тогда и в голову не пришла мысль о яде; не оставалось ничего иного, кроме как допустить подобное от Рышарда. Тут мне вспомнился инстинктивно воспринятый в то мгновение его взгляд, который покоился на мне. Может, он тогда думал о яде? Кто знает, может, между ядом и миногами существовала некая связь? Это объясняло бы внезапное отвращение к некогда любимой рыбе. Может, когда-то в жизни он был свидетелем подобного случая, который глубоко врезался в его память?..
Утомленный, я высоко поднял отяжелевшую от раздумий голову и встретился с черными, как бархат, глазами ребенка.
Он был как две капли воды похож на мать, которую я знал только по портрету, висящему в салоне. Особо притягательно должны были действовать ее большие черные глаза, исполненные несказанной сладости и глубокого выражения. Подобным образом на родине, пока не вышла замуж, она повсюду вызывала восхищение и ревность, была предметом желаний многих и причиной нескольких пылких афер. Поговаривали даже, что той таинственной незнакомкой, красоту которой так изысканно воспевал в своих сонетах Станислав Прандота, была не кто иная, как Роза, в девичестве Вроцкая. У Адася были те же страстно-жгучие глаза и белая, как алебастр, кожа, которая выгодно их подчеркивала.
Это был мальчик, развитый не по годам, впечатлительный и нервный. Он любил иногда задавать странные вопросы, беседовать о вещах неприятных, удивительно не сочетающихся с безмятежностью детских лет. И теперь у него было такое выражение лица, как будто он хотел поделиться со мной чем-то важным. Я подбодрил его, ласково привлекая к себе.
Он уселся ко мне на колени и с таинственным видом извлек из бокового кармашка какой-то мелкий блестящий предмет. Видимо, желая меня заинтересовать, он держал его в зажатой ладони и загадочно на меня смотрел.
— Ну-ка, покажи! Что это такое?
Мальчик медлил.
— Покажу, если пан даст слово, что ничего не расскажет папочке.
Я торжественно заверил его в этом. Тогда он разжал руку, и на ладони я увидел небольшой золотой медальон. Когда я приоткрыл эмалированную крышечку, то под ней оказалась тонко выполненная миниатюра пани Розы.
— Это от мамы?
Мальчик отрицательно замотал головой.
— Тогда от кого?
— Пожалуйста, угадай.
— Не смогу.
— От пана Стаха.
Он нажал пружинку; миниатюра приоткрылась, и под ней я прочитал выгравированные на золотом фоне слова: «Сыночку Розы. Стах».
Мною овладело странное чувство. Тайна Адася глубоко потрясла меня, вызывая проблески внезапных мыслей.
Прандота любил жену Норского. Может, Адась…
Я придержал ход шальной мысли и обратился к мальчику:
— Когда пан Стах это тебе дал?
— За день до отъезда. Поцеловал меня в лоб и велел носить на груди. Он тогда был такой печальный, такой очень грустный. Назавтра он должен был уехать. Я даже не смог с ним попрощаться.
— Почему?
— На следующий день, утром, еще до того, как он пришел к нам проститься, меня забрал пан гувернер и мы поехали на весь день в село. А когда вечером вернулись, пана Стаха дома уже не было… Бедный пан Стах…
— Почему? Ведь ты его когда-нибудь увидишь.
Я притворялся, что ничего не знаю о гибели Прандоты, зная наверняка, что ни отец, ни кто-либо из домашних ничего об этом мальчику не говорили.
Но ребенок печально покачал головой.
— Пан Стах уже больше не вернется.
— Кто тебе это сказал?
— И мамочка уже не вернется.
Это особое сопоставление убедило меня, что Адась при помощи странного, присущего некоторым нервным детям инстинкта разгадал смерть любимого человека. Поэтому я замолчал. Но он, очевидно, хотел мне признаться еще в чем-то очень важном, так как, схватив мою руку, потащил меня в сад.
— Покажу пану еще кое-что.
Он повлек меня в дальний угол, куда я, глядя на Рышарда, который избегал этой части, наведывался редко. Именно в эту сторону он вел меня, нетерпеливо дергая за руку. Пройдя ряд туй, мы остановились перед беседкой.
Я подумал, что загадочный мальчик заставит меня войти внутрь, но ошибся. Не выпуская ни на минуту моей руки из своей ладони, он увлек меня за беседку.
То, что я тогда увидел, навсегда запечатлелось мрачным образом в моей душе.
В узком проходе между задней стеной беседки и каменной стеной сада я увидел свеженасыпанную неумелой рукой могилу с маленьким, сложенным из веточек крестиком посередине.
Ошеломленный неприятным видом, я смотрел на Адася с немым вопросом.
— Хорошо ли я насыпал?
— Так это ты? Когда? И зачем?
— Сделал вчера и позавчера, когда папочка выходил из дому; землю я уже давно привез на тачке. Это для пана Стаха. У мамочки уже есть на кладбище.
Волна ужаса захлестнула меня с головы до пят.
— Почему именно здесь?
— Папочка велел.
— Папочка?!
— Да, ночью, во сне, уже давно. Мне снилось, что он пришел к моей кровати, взял меня за руку и привел сюда. Потом сел в беседке на скамейку, дал мне лопатку и велел насыпать с той стороны могилу для пана Стаха. Я плакал, вырывался, но папочка кричал, и мне пришлось его послушаться. Все это время он сидел на скамейке и смотрел, как я рою землю. Когда я насыпал могилу полностью, то проснулся. Было утро, я лежал в кровати. С тех пор меня что-то гнало сюда и не давало покоя, пока я не сделал так, как мне велел папочка во сне.
— Отец знает об этом? Ты ему показывал?
— Нет. Ужасно боюсь, чтобы он не заметил.
В тот же миг мы услышали за спиной легкий шелест. Я непроизвольно обернулся и вскрикнул.
За нами, тяжело опираясь об угол беседки, стоял белый как полотно, дико улыбающийся Норский… Он все видел и слышал.
Мы смотрели друг на друга странно, безмолвно. Потом он неуверенной походкой зашагал к вилле. Долгое время я стоял молча, на том же самом месте, судорожно сжимая ручку Адася. Наконец пронзительный крик чайки вывел меня из оцепенения. Я содрогнулся и, изумленно посмотрев на вглядывающегося в меня мальчика, произнес:
— Идем!
И мы вернулись в дом.
В тот вечер не было совместного ужина. Адась заснул рано в своей комнатке. Рышард уединился в правом крыле дома. Я остался один в отведенной мне спальне.
Потрясения последних дней, в особенности же нескольких часов, не давали мне уснуть. Потушив лампу, я уселся в углу комнаты и курил сигареты.
Через открытое окно внутрь проникали зеленоватые лунные полосы, дотягиваясь до меня своими продолговатыми пальцами. Из сада просачивались запахи цветов, тонкие и упоительные вибрации ароматов; иногда вздымалось соленое дыхание моря. Среди кустарников обманчиво мерцали светлячки, тосковали вечерние соловьи…
В голову пришла дикая, чудовищная мысль: прокрасться туда, за беседку, разгрести неуклюжую насыпь Адася и углубиться дальше, в мрачную вотчину мертвых. Я содрогнулся, отшатнулся с отвращением…
Какая-то высокая тень мелькнула в лунном свете и исчезла среди деревьев. Я высунулся из окна: никого не было. Всюду тишина, время от времени прерываемая лишь сильным плеском волн о скалы.
Я докурил сигарету и бросил ее на тропинку. В тот же миг прогремел выстрел. Я перемахнул через подоконник и стремглав помчался в ту сторону, бессознательно направляясь к беседке.
Она была ярко освещена лунными лучами, вся омыта серебристым потоком брызг. Я зашел сзади: под каменной стеной, на могиле Станислава Прандоты с простреленным виском лежал Норский.
Перевод — Юрий Боев