олнить просьбу или избить просящего за то, что он осмелился это сделать.
Через несколько дней к нам бросили еще одного зэка — старика, бывшего заложника ваххабитского полевого командира Арби Бараева.
Роман Ашуров, еврей из Нальчика, народный целитель. Ему было 64 года, но выглядел он гораздо старше. В 1998 году он приехал лечить кого-то в Ингушетию, чеченская группа захватила его и продала Бараеву. Он сидел в нескольких селах в Чечне. Больше всего времени провел в селении Тенги-Чу, в подвале. Говорит, что обращались с ним неплохо: кормили, он научился вязать и связал огромное количество носков, шапок, курток, свитеров…
Издевался над ним только Бараев. Однажды поджег ему бороду зажигалкой, а в другой раз разделся и показал ему член. По рассказам Романа, Бараев держал несколько красивых осетинских мальчиков, которые постоянно ему прислуживали. Ашуров считал, что Бараев — психически больной человек, абсолютно уверенный в своей непогрешимости. В самом начале второй войны он говорил Роману, что скоро пойдет на Моздок, что этот город отдан ему — по всей вероятности, лидерами ваххабитской шуры, отрабатывавшими направления завоевания Северного Кавказа.
Бараев пил водку, напивался до белой горячки. Ашурова он держал потому, что был уверен, что за заложника могут дать выкуп дочка и зять, уехавшие в Израиль. Они были небогатыми людьми и безрезультатно пытались объяснить это Бараеву. Он грозил, что скоро убьет Романа или начнет его пытать. Как-то раз он приехал, сказал, что разговаривал с дочкой, та отказалась платить, и сейчас он выколет Роману глаза. Бараев, по утверждению Романа, собирался это сделать совершенно серьезно. Но на защиту заложника встали люди, у которых Бараев его держал.
Бизнес заложниками приобрел у чеченцев характер моды, как в свое время с подделкой авизо. Целые села сооружали мини-тюрьмы в подвалах, чтобы принимать заложников. С началом второй войны, когда вооруженные отряды ушли в горы, большинство заложников они взяли с собой.
Роман рассказывал, что в бараевском отряде было много украинцев, принявших ислам. Денег Бараев никому не платил, хотя был человеком очень богатым. Отряд разделился на несколько групп. Сначала Романа перевели в село Шатой, где его держали в больнице вместе с молодыми ваххабитами — пятнадцати-восемнадцати лет, которые над ним страшно издевались. Потом какое-то время Роман жил в лесу, где расположился отряд.
— Российские авианалеты были очень странными, — рассказывал он. — Мы в лесу, горят костры, а самолеты бомбят в двух-трех километрах, выбивая целые гектары леса.
Как-то отряд сделал вылазку, напал на российское подразделение и захватил нескольких солдат. Через несколько дней боевики договорились с федералами и обменяли пленных на лошадь, муку и еще какой-то провиант.
Один из бараевских командиров взял Ашурова в свой отряд. Роман сумел вылечить боевику тяжелый геморрой, и тот в благодарность его отпустил.
Романа отвели на равнину и сказали, что если он пойдет вдоль речки, через четыре километра наткнется на российский блокпост. Он свалился в реку, весь мокрый подошел к солдатам, сказал им, что он заложник. Солдаты отдали его милиционерам, те повезли в Урус-Мартан, а там почему-то решили посадить в тюрьму, в Чернокозово.
Роман провел с нами две ночи. Спать втроем в крошечной камере было совершенно невозможно.
В соседней камере умирал старый чеченец, однорукий ветеран афганской войны, которого взяли вместе с Игорем. Его очень сильно били. На одном из допросов Игорю сказали, что этого человека выпустят из Чернокозова, чтобы он умер на воле и никакой ответственности за его смерть администрация тюрьмы не несла.
В другой камере сидели два парня лет шестнадцати. Один из них, студент российского университета, приехал в Чечню к родственникам. Омоновцы арестовали его вместе с приятелем. Родственники не знали, где они находятся, и передач ребята не получали. Они очень страдали от голода, и мы с Игорем часто просили полупьяного разносчика передать им хлеб и другие продукты, которые у нас оставались.
Самое ужасное в этих условиях — неопределенность. Пока я находился в Чернокозове, никого из привезенных со мной из тюрьмы не выпустили. Определенные Уголовным кодексом сроки предварительного задержания здесь не думали соблюдать. Я не знал, что со мной будет дальше. Вероятнее всего, считал я, два-три месяца еще придется провести в тюрьме. Я часто вспоминал заявление Росинформцентра — мне казалось, что оно станет отправной точкой обвинения. Скорее всего, считал я, меня переведут в тюрьму в одной из северокавказских республик. Обычно из Чернокозова заключенных перевозили в «белую лебедь» — тюрьму в Пятигорске.
Однажды к камере подошел охранник и спросил, можно ли ему взять православный крестик из тех, что у меня конфисковали. Меня поразило, что он спросил разрешения. Потом этот человек приносил мне продукты, и, может быть, именно он написал письмо о том, что я нахожусь в Чернокозове, которое потом попало в газету «Independent».
Глава 5Заложник
День на пятый-шестой я начал понимать, что вокруг меня что-то происходит. Когда меня раз в сутки выводили на оправку, охранники разрешили мне не нагибаться, хотя смотреть я все равно должен был только под ноги. В первые дни приходилось ходить в полупоклоне, теперь же я мог быстро проходить мимо дежурки по коридору.
— Ладно, можешь не класть руки на голову, — сказали мне.
Охранники говорили, что меня ищут и мою жену показывали по телевизору. Страшно стал нервничать ростовский охранник по кличке Генерал — невысокий мужичок лет сорока, укравший мои английские часы. Просил, чтобы я скрыл, если будут спрашивать, что они у меня были. Однажды, чтобы задобрить меня, он принес банку тушенки, а когда я отказался, сказав, что держу пост, — дал мне лук и чеснок. Потом принес в камеру еще один матрас. Мы с Игорем положили матрасы один на другой. Необыкновенная роскошь. Было даже и подобие подушки — кусок старой тряпки, набитый технической ватой.
25 февраля в Чернокозове появился начальник главного управления прокуратуры по Северному Кавказу Бирюков. По манерам и внешнему виду — редкостный мерзавец. Вел он себя по-хамски: не представился, дав понять, что не видит нужды что-то объяснять преступнику, то есть мне. С Бирюковым приехали Игорь Чернявский — следователь прокуратуры, который занимался моим делом, и прокурор Наурского района Титов — веселый мужик лет пятидесяти. Допрос, который они провели, тоже был довольно формальным. Бирюков спрашивал, для чего я поехал в Чечню, где был, что делал, почему у меня нет военной аккредитации. Я подписал протокол, но сказал Титову, что это первый и последний протокол, который я подписываю без адвоката.
— Ну, вы понимаете: Чечня, война, никаких адвокатов недозовешься, — и Титов подсунул мне бумажку, на которой было написано, что я не настаиваю на присутствии адвоката. Когда он отвлекся, я зачеркнул «не» и вернул ему эту бумагу. Даже не взглянув, он сунул ее в папку. Как оказалось, все это было бесполезно: потом документы невозможно было отыскать, они так и сгинули где-то в прокуратуре.
Чернявский попросил меня подписать бумагу о том, что при выходе из Грозного у меня не было с собой документов.
— Как же я могу такое подписать? Вот перед вами мои документы, откуда они взялись?
Им нужна была какая-то формальная причина для ареста. И они прицепились к тому, что в моих водительских правах, которые были выданы в Ингушетии, не совпадает со справкой из ГАИ одна цифра, якобы все эти дни прокуратура это проверяла. Они оформили бумагу, что я задержан 25 января по указу президента о бродяжничестве и попрошайничестве.
Я сказал Бирюкову про своих сокамерников, про Романа Ашурова:
— Что же вы держите старика-заложника? Во-первых, вы можете получить у него оперативные данные на Бараева. К тому же это старый, измученный человек, зачем его бросили в тюрьму?
На следующий день Романа отпустили. Он вернулся в камеру и сказал, что прокурор Титов велел ему благодарить Бабицкого за заступничество. Через месяц или полтора после освобождения Роман уехал в Израиль к дочери.
Вскоре освободили и Игоря Ращупкина, а мне вернули конфискованную книгу и очки. Начальник караула потребовал у охраны, чтобы очки были найдены. В конце концов кто-то их вернул. Воры были убеждены, что оправа золотая, хотя она была просто хромированная.
Титов обходил камеры и спрашивал заключенных, нет ли жалоб. Никто не жаловался, кроме женщин: все понимали, что стоит Титову уехать — жалобщиков искалечат, в лучшем случае просто изобьют. Собственно, не заметить, что делают с заключенными, было сложно. Многие были избиты в кровь и искалечены, но правда Титова вряд ли интересовала.
Чернявский еще несколько раз вызывал меня на допросы, но ему явно не о чем было спрашивать. Я отказался подписывать что-либо без адвоката. На следующий день после приезда Бирюкова Чернявский сообщил мне, что меня скоро освободят. Но я в это абсолютно не верил. Я чувствовал, что вокруг меня происходит нечто непонятное. Никакой информации у меня не было, и я не представлял масштабов разгоревшегося в Москве скандала.
Последний раз меня вызвали на допрос снова к молодому дознавателю. Он сказал:
— Ты в полном дерьме, тобой заинтересовались очень большие люди, — и дал мне сигарету.
Следом появился человек из президентской Комиссии по освобождению насильственно удерживаемых лиц. Меня привели в комнату следователя, там сидели заместитель начальника тюрьмы и человек в военном камуфлированном тулупе лет пятидесяти, седой, высокого роста, с довольно интеллигентным лицом. Говорил он без всякой агрессии. Сказал, что полевой командир Турпалали Атгериев обратился к командованию федеральной группировки с предложением обменять меня на двоих военнослужащих. Уже выбраны двое десантников, находящихся в плену. Атгериев дает гарантию немедленного моего освобождения после обмена, и я сам должен решить, можно ли ему доверять.
Я не очень поверил во все это, сказав, что, на мой взгляд, для такого обмена нет никаких юридических оснований.
— Я готов дать согласие, но для меня важно, чтобы это не выглядело попыткой уйти от ответственности, избежать наказания по тем безосновательным обвинениям, которые мне предъявлены, — сказал я человеку в тулупе.
Мне предложили написать заявление, и я согласился. Честно говоря, об этой бумаге я вскоре забыл, уверенный, что такой обмен невозможен. Я сказал, что, готовя обмен, они должны иметь в виду, что меня, скорее всего, скоро выпустят. Тут замначальника тюрьмы, альбинос с физиономией эсэсовца, встрял в разговор:
— Хрен тебя кто отпустит.
1 февраля меня вызвал Чернявский. Я сказал ему, что объявляю голодовку.
Я уже совершенно не верил, что меня освободят. А с другой стороны, уже был уверен, что если решусь отказаться от пищи, меня не изобьют до полусмерти.
— Зачем тебе голодовка? — поинтересовался следователь.
— У меня нет других форм протеста.
Утром при раздаче пищи мне все-таки попытались в камеру всунуть тарелку с кашей, но я отказался.
В тот же день в камере появились два мужика в камуфляже. Сказали, что они из МВД. Вид камеры моих анонимных посетителей совершенно потряс. По их реакции было видно: они не предполагали, что я нахожусь в таких условиях. Они поинтересовались, есть ли у меня какие-то жалобы. И вдруг завели разговор об иконе, которую у меня изъяли еще в Ханкале.
Я объяснил им, что венчался в этой церкви в 1995 году, церковь…
(Извините, часть записи затерта)
…в Дагестан. От Гудермеса до Махачкалы меньше трех часов на машине. Милиционеры, которые меня везли, прониклись ко мне симпатией: отчего-то они решили, что я — журналист, который был заложником у чеченцев, а я не стал их разубеждать.
Когда мы проезжали деревни, в которых оставались не разрушенные войной дома, один из них начинал ругаться:
— Хреново поработали — не всё разнесли. Всех чеченцев надо убивать.
Часа через два мы добрались до Гудермеса. Долго искали здание МВД.
Меня передали местным милиционерам, и тут произошло нечто странное. Я опять оказался в дежурке, меня стали обыскивать, изъяли вещи и документы — и отправили в камеру.
Я был в шоке. Я уже поверил в свою свободу — отношение сопровождавших милиционеров окончательно убедило меня, что я отправляюсь в Москву.
— Что происходит? Меня ведь освободили под подписку о невыезде.
— Покажи подписку!
Только тогда я осознал, что Чернявский не дал мне копию.
Меня закинули в довольно большую камеру.
Моим соседом оказался чеченский паренек лет восемнадцати. Его сдала в милицию родная мать. Судя по всему, он вел веселый образ жизни: пил, приходил поздно домой, и мать попросила российских милиционеров его проучить. Парня забрали, обвинили в воровстве сапог на рынке — на войне порой возникают такие безумные сюжеты. Присланные из российской провинции милиционеры продолжают следовать привычным, отработанным годами схемам: видимо, и такие кражи по инструкциям должны были проходить в сводке происшествий, и вот они начинают «шить» первому попавшемуся мальчишке кражу сапог. Кроме того, это и их бизнес — надо предъявить любое обвинение, а потом можно потребовать у родственников выкуп.
Парень очень страдал в заключении. Он сказал мне, что если бы ему предложили выбрать какой-то жизненный минимум, то хватило бы маленького дворика. Десять квадратных метров. Он бы сажал деревья и цветы и спокойно жил в этом дворике всю жизнь, никуда не выходя. Он исходил тоской, хотя в камере провел всего дней пять.
В отделении были либеральные порядки. Заключенных не били, более того — чеченцы переговаривались друг с другом из разных камер, передавали сигареты и еду. Мой сосед, узнав, что меня не кормили, попросил в соседней камере пакет с гречневой кашей, и через дежурного нам его передали.
Самым неприятным для чеченцев с их этическим пуризмом было ходить на оправку в уличный сортир. У этого сортира не было стены, обращенной к зданию милиции, так что все нужды приходилось справлять на виду у большого количества людей. Менты тоже пользовались этим сортиром.
У меня началась истерика. Я стал колотить в дверь и требовать, чтобы пришел начальник отделения и объяснил мне, что происходит. Единственным трезвым человеком во всем отделении был дежурный, седоватый майор.
— Я сам не знаю. Придет начальник — все объяснит.
Действительно, через какое-то время приперся толстый пьяный мужик лет пятидесяти. Он решительно ничего не понимал. Я сказал ему, что я журналист, меня сегодня отпустили под подписку о невыезде и собирались отправить в Москву. Судя по всему, его действительно не поставили в известность. Выслушав меня, он стал спрашивать у дежурного, в чем дело. Тот сказал, что тоже не знает. Единственное решение, которое в этих обстоятельствах возникло у начальника, — перевести меня в другую камеру. Не знаю, хотел ли он ухудшить или улучшить условия моего содержания, думаю, он сам этого не понимал.
В камере, в которую меня перевели, сидел русский парень Игорь Любов. Он жил в Гудермесе, принял ислам, не так давно женился. Забрали его, как он сказал мне, за то, что он возвращался домой после комендантского часа. Уже в Москве я вдруг наткнулся на его фотографию в газете. В заметке говорилось, что он был членом банды, похищавшей в Дагестане российских военнослужащих, а потом их продававшей. В заметке было много достоверно выглядевших деталей: как девицы завлекали солдат, как потом заложников связывали, бросали в машины… Хотя все это могло быть и выдумкой, конечно.
Под утро к нам кинули чеченца лет сорока интеллигентного вида. Во время зачистки у него дома обнаружили камуфляжную форму. Когда один из солдат попытался выйти в другую комнату, он хотел пойти за ним, чтобы не допустить кражи, которыми обычно промышляют военные. Его не пустили, завязался спор, и кончилось все арестом.
— Я не скрываю, что воевал в первую войну. А сейчас воевать не хочу.
Но все было бесполезно.
Он очень удивился, увидев меня в камере. Сказал, что вчера вечером видел по телевизору помощника Путина Сергея Ястржембского, который говорил, что меня должны в ближайшее время доставить в Москву спецсамолетом.
В десять утра мне скомандовали: «На выход с вещами!»
Вернули изъятое, вывели во двор. Там стояло три машины — автозак-таблетка и две «Волги», много народу. Я спросил у омоновцев, сажавших меня в автозак: куда меня везут, не в Моздок ли? Они сами не знали, стали спрашивать еще у кого-то, но так ничего и не выяснили.
Наш кортеж двинулся. Ехали мы примерно час. Я пытался понять, куда мы едем, но в зарешеченное окно ничего разглядеть не мог.
Остановились посреди дороги в пустынной местности. Открылась дверь, подошел молодой парень с видеокамерой в руках. На лице — скользкая ухмылка. Ни слова не говоря, начал меня снимать. Я как раз в этот момент надевал носки.
— Выключи камеру! — сказал я ему.
— Вы подписали заявление об обмене. Мы собираемся вас обменять в соответствии с вашим желанием.
— Я не давал согласия на такой обмен! Меня вчера освободили под подписку о невыезде, а потом еще сутки продержали под стражей. Я хочу, чтобы виновные понесли наказание. Во-вторых, мне нужно связаться с семьей, успокоить родных. В-третьих, мне нужно прийти в себя после Чернокозова. И в-четвертых — такой обмен возможен только в условиях гласности, чтобы присутствовали журналисты и было понятно, что все происходит легально.
— Тебя бы вообще никуда не выпустили, если бы не этот обмен, — сказал какой-то человек.
— Меня это не волнует. Это акт насилия. Конечно, я вынужден подчиниться: вы с оружием, у меня никаких «аргументов» против оружия нет. Но имейте в виду, что на такой обмен я согласия не давал, не даю и давать не собираюсь.
Но все было бессмысленно. Меня вывели из машины. Дорога, стоит «уазик», вокруг вооруженные люди…
С другой стороны подъезжает «Волга». Из нее выводят двух ребят в гражданской одежде.
— Вот привезли солдат. Иди на ту сторону.
Потом журналист Вячеслав Измайлов пытался выяснить, что это были за солдаты. Сначала чиновники утверждали, что освобожденных было двое, потом — трое, потом — пятеро… Менялись цифры и фамилии. Измайлов пытался найти тех солдат, имена которых назывались с самого начала, и не нашел. Их не было в списке обмененных. Очевидно, что их просто одолжили для этой инсценировки в ближайшей воинской части. Потом, когда выяснилось, что этих солдат никто реально не обменивал, попытались найти людей, действительно бывших в плену. Называлось имя капитана Андрея Астраницы. Но Измайлов обнаружил, что его освободили гораздо раньше и не обменяли, а выкупили. Еще одного офицера он попытался найти — и выяснил, что тот был выкуплен при совсем других обстоятельствах.
Неразбериха была страшная. Чиновники опровергали друг друга. На самом деле существует официальная, очень сложная процедура обмена, которую утверждают комиссия при президенте и российский парламент. Потом председатель этой комиссии говорил Измайлову, что никогда в жизни они не дали бы санкции на такой обмен.
Но в тот момент у меня не было никаких сомнений, что меня на самом деле обменивают и что эти солдаты действительно находились в плену у чеченцев.
Я решил, что меня забирает Атгериев. Я даже спросил у человека, возглавлявшего группу, которая меня привезла:
— Но ведь Атгериев гарантировал мое немедленное освобождение сразу после этого обмена. Могу ли я чисто формально пройти на ту сторону, а потом развернуться обратно?
Мужик только криво ухмыльнулся:
— Ну, попробуй.
Всех, кто видел по телевизору кадры «обмена», поразило, что человек в маске, будто бы из отряда Атгериева, грубо схватил меня за руку. В этом жесте не было ни малейшего дружелюбия, похоже скорее на типичный полицейский захват. Я, впрочем, тогда отнес это на счет специфики обстоятельств: эмоциональная встреча враждующих сторон. Был и другой неприятный момент, когда этот человек ни с того ни с сего закричал:
— Мы своих людей в беде не оставляем!
Эта фраза безупречно вписывалась в обвинительную логику в духе пресловутого заявления Росинформцентра.
Впрочем, существования сложного сценария, разработанного в Москве, я тогда еще не предполагал. Теперь понятно, что они всё могли бы сделать гораздо проще: раз уж получилось сыграть на моих чувствах и выудить из меня согласие на обмен, то можно было бы и дальше использовать тот же прием и организовать все публично. Зачем нужно было действовать по-крысиному — засовывать меня в отделение милиции, а потом фактически сорвать весь замысел постановки? Ведь на видеопленке ясно было видно, что я не испытываю ни малейшего желания участвовать в этом обмене. И человек, схвативший меня клещами за предплечье, всем бросился в глаза, и явно недружелюбные лица… Все это выглядело отвратительно. Спектакль без труда можно было разыграть гораздо элегантнее.
Я сел в машину. Там находились три человека: один с открытым лицом, двое — в масках. Меня поразило, что они не снимают масок. В моем представлении большой необходимости скрывать лица не было. Мне тоже натянули на лицо черную вязаную шапку.
Чеченцы сказали, что Атгериев дал указание меня освободить. Я попытался объяснить, что меня освобождать не надо, я уже выпущен под подписку о невыезде.
Веселый дурак, сидевший впереди, обернулся:
— Может, бабу хочешь?
Потом какой-то безумный чиновник говорил журналистам, что есть сведения о том, что Бабицкий живет в деревне с чеченской женщиной.
По дороге спектакль продолжался. Я спросил, не боятся ли они, что военный вертолет может расстрелять машину.
— Не боимся: у нас есть еще один заложник, которого мы освободим, как только довезем тебя до места. Пусть эти суки попробуют за нами увязаться.
Ехали мы около часа. Я был уверен, что скоро увижусь с Атгериевым, все станет понятно, я придумаю, как добраться до Ингушетии, и на этом моя эпопея закончится.
Ни с того ни с сего человек в маске, сидевший на переднем сиденье, спросил меня, знаю ли я что-то об Адаме Дениеве — лидере пророссийского движения «Адамалла».
— Говорят, он человек не совсем нормальный, — сказал я. — К тому же он сотрудничает с российскими властями.
Они, судя по всему, обиделись и стали убеждать меня, что Дениев — человек, заслуживающий уважения, и единственный в Чечне, кто указывает верный путь. Я не стал возражать: ссориться с ними было незачем. Меня этот разговор удивил, но тогда я не придал ему значения.
Мы приехали в какое-то село. Парень, сидевший впереди, сказал, что некоторое время мне нужно будет побыть в подвале. Они свяжутся с Атгериевым, идти к нему в горы придется через участок, где идут бои, и мне нужно два-три дня подождать.
Среди чеченцев я обычно чувствовал себя уверенно. У меня было множество знакомых. В Чечне многие слушают «Свободу», и моя фамилия, голос известны большинству чеченцев. Мне всегда очень просто было устанавливать с ними контакт. Тут же ситуация была совершенно непривычной. Мне сказали: кругом полно стукачей, есть опасность, что если кто-то сообщит российским военным, меня могут попытаться забрать из села. Не было угроз, но не было и сочувствия.
Я с самого начала очень боялся оказаться заложником. Страшнее всего — превратиться в вещь, с которой можно сделать все что угодно.
Мы въехали во двор какого-то дома. Меня быстро вывели из машины и провели в подвал.
Мы остались вдвоем с человеком, который схватил меня за руку во время обмена. Он снял шапку. Невысокий чеченец лет сорока. Сказал, что его зовут Руслан. Мне сразу бросились в глаза его маленькие, женские руки и большая седая борода. Борода — деталь внешности, которая отчасти говорила о его принадлежности к сопротивлению. Чеченцы, бывающие на территории, контролируемой российскими войсками, обычно сбривали бороду, поскольку федералы считали ее признаком нелояльности.
Между теми, кто воюет в Чечне, обычно складываются особые отношения — подчеркнутое уважение друг к другу. Это вполне понятно: если завтра придется предстать перед Аллахом, лучше явиться к нему не с матерной руганью на устах, а со словами вежливости.
Зная это, я удивился поведению Руслана. Он стал недоброжелательно отзываться о людях, которые меня привезли. Потом встал и помочился в углу подвала. У чеченцев есть особое уважение к чужому жилищу, и такие вольности им не свойственны.
Мы просидели с ним в подвале часов пять. Руслан рассказал, что воевал в прошлую войну, жил в поселке Мичурина, был дружен с полевым командиром Гелаевым, даже летал с ним на тренировки в пакистанские лагеря. Он очень жаловался на ваххабитов, говорил, что из-за них война и началась. Вспоминал, как рано утром в Грозном, когда еще все спали, на улице раздавался мерный топот и становился все слышнее: это маршировали ваххабитские отряды. Он говорил, что зря продолжает воевать, в то время как многие командиры теперь не воюют, потому что разочарованы в Масхадове и считают ваххабитов врагами Чечни и виновниками новой войны:
— Если бы Басаев сложил голову в Дагестане, нам было бы гораздо легче. Зачем он вернулся и привел с собой российские войска?
Руслан принес керосиновую лампу. Подвал, в котором мы находились, был забит кипами брошюр Хомейни. Многие из них даже были не распакованы — тысячи брошюр на русском языке.
Московская хроника
«За Бабицкого вооруженные боевики вернули трех российских военнослужащих — это господин Заварзин, Дмитриев и Васильев. Обмен произошел на одной из дорог между Аргуном и Шали». (Из заявления помощника президента России Сергея Ястржембского).
«Бабицкий — не Шварцнеггер, Бабицкий — не банкир. Ценили его за информацию, значит, информация, которую давал Бабицкий, наверное, не всегда была объективной, мягко говоря. Я бы и десять Бабицких обменял на одного солдата, если бы просили чеченцы». (Из интервью министра обороны России Игоря Сергеева телеканалу ОРТ).
«В результате Андрей оказался в той среде, которая ему люба, а мы возвратили трех наших солдат. И если бы не этот случай, то мы все равно освободили бы их». (Из интервью первого заместителя начальника Генштаба России Валерия Манилова телеканалу РТР).
«Господин Бабицкий дал письменные пояснения о том, что он хочет быть вместе с представителями незаконных вооруженных формирований. С точки зрения сохранения жизни наших военнослужащих, я думаю, это вполне разумный и трезвый подход». (Из интервью министра внутренних дел России Владимира Рушайло телеканалу РТР).
«Федеральная служба безопасности не возбуждала уголовное дело, не задерживала Андрея Бабицкого, не имела отношения к его содержанию и к тому, что произошло после». (Из интервью Александра Здановича, начальника Центра общественных связей ФСБ, телеканалу НТВ).
«Боюсь, никакого реального обмена Бабицкого на боевиков не было и тем более не было реального желания Бабицкого. Нам показывают какой-то документ, подписанный им, как будто мы вернулись во времена Берии, когда собственноручное признание было царицей улик». (Из интервью бывшего заместителя главы администрации президента России Евгения Савостьянова радиостанции «Эхо Москвы»).
«Это действие я могу охарактеризовать только тремя словами: подлость, глупость и беззаконие. Парадокс и глупость этого дела состоят в том, что таким образом власти фактически признают чеченскую сторону отдельным государственным образованием». (Из интервью лидера партии «Яблоко», бывшего посла России в США Владимира Лукина радиостанции «Эхо Москвы»).
«В той мере, в которой это будет возможно, будем стараться оказать содействие спасению жизни этой заблудшей овцы». (Из интервью замначальника Генштаба Валерия Манилова телеканалу ТВЦ).
«Если руководитель защитников отечества маршал Сергеев считает возможным сдавать в руки жестокого и кровожадного противника плохих, с его точки зрения, граждан или в чем-то перед ним провинившихся людей, то это уже не глупость, а фашизм». (Из комментария главного редактора газеты «Сегодня» Михаила Бергера радиостанции «Эхо Москвы»).
«Даже если бы это было возможно, например, на государственном уровне, я бы категорически отказался от такого обмена, потому что это позор». (Из интервью президента Чечни Аслана Масхадова радио «Свобода»).
«Тем лицам, которые преследуются в уголовном порядке и преследуются вооруженными силами России, выдача человека невозможна. Не подходит сюда и аналогия с тем, что Бабицкий выдается как военнопленный, поскольку на территории России нет вооруженного конфликта с представителями других государств». (Из интервью бывшего генпрокурора России Валентина Степанкова телеканалу НТВ).
«В течение недели власти врут относительно судьбы журналиста радиостанции «Свобода» Андрея Бабицкого. Сомнения вызывает каждая деталь, связанная с обменом, задержанием и местонахождением Бабицкого. Ответственность за жизнь Бабицкого целиком и полностью лежит на тех, кто передал его в руки неизвестных людей в масках, и лично на Владимире Путине». (Из заявления группы российских и иностранных журналистов).
«Это вопрос частный, который не может возводиться в ранг национальной политики. Это уже не первый случай, когда создается впечатление, что есть некоторые на Западе, я уж не знаю, как их назвать — коллеги, партнеры, — которые так и ждут, за что вот ухватиться, чтобы сразу вокруг этого раздуть какую-то кампанию». (Из выступления министра иностранных дел России Игоря Иванова в Государственной Думе).
«И еще два российских военнослужащих отпущены из чеченского плена полевыми командирами за корреспондента радио «Свобода» Андрея Бабицкого. Речь идет об офицере морской пехоты Андрее Астранице и лейтенанте Александре Казакове. Они отпущены в соответствии с желанием журналиста Бабицкого возвратиться к полевым командирам». (Сообщение радиостанции «Юность»).
«В своем заявлении о якобы добровольном обмене Бабицкий написал, что не чувствует за собой вины и хочет оказать содействие Комиссии по освобождению насильственно удерживаемых военнослужащих при президенте России. Вчера корреспондент «Коммерсанта» дозвонился до представителей этой комиссии, которые заявили, что никакого отношения ни к Бабицкому, ни к обмену не имеют. Неизвестна комиссии и судьба солдат, которых за него отдали. Представители Союза комитетов солдатских матерей России высказались по этому поводу еще жестче: «Когда освобождают пленных солдат, мы тут же получаем из Комиссии по военнопленным или Минобороны исчерпывающую информацию: откуда они были призваны, в какой части служили и при каких обстоятельствах попали в плен. А сейчас даже не можем узнать имен солдат, чтобы сверить их с нашими списками. Военные назвали нам номер части, в которой, по их данным, служил рядовой Васильев. Но этой военной части не оказалось». («Коммерсант-Дейли»).
Был уже поздний вечер. Я понял, что сегодня Атгериева не увижу.
Вернулись люди, уехавшие на «Волге», и привели с собой двух молодых парней. Руслан сказал, что это мои охранники.
— Все будет в порядке, к ваххабитам ты не попадешь. Ничего не бойся. А я пойду к Атгериеву, выясню, что делать дальше и как переправить тебя в безопасное место.
Я сказал, что безопасное место для меня — Ингушетия и я ничего не боюсь, главное — поскорее выбраться из Чечни.
Мы поднялись в дом, довольно богатый. Меня поместили в боковом крыле: две большие комнаты и длинный коридор. В комнате, куда меня привели, была разобрана мебель. Шкафы разобрали специально, чтобы их не украли российские военнослужащие во время «зачистки». Одна кровать, и почти посередине комнаты — газовая плита, чеченцы называют их «прометейками». Охранники потом объяснили мне, что у одного из старейшин (теперь я понимаю, что, видимо, речь шла об Адаме Дениеве) хорошие отношения с федералами и здесь с самого начала войны не отключали газ.
Рядом с нашей комнатой была еще одна — молитвенная: ковер на полу и Коран на полочке. Она была постоянно закрыта. Чешской журналистке Петре Прохазковой потом рассказывали, что у Дениева в селе Автуры три дома. Тот, в котором держали меня, Дениев отдал своей сестре — беженке из Грозного. Действительно, в соседнем крыле дома жили женщина с дочерью. Уже в Москве я узнал, что это сестра Адама Дениева Петимат.
Принесли три матраса — мне и охранникам. Руслан забрал у меня документы и сказал, что сделает фальшивые.
Первые два дня у меня не было чувства страха, я хотел только, чтобы поскорее вернулся Руслан от Атгериева. У меня было ощущение, что я попал в руки какой-то промежуточной группе, которая не уполномочена решать мою судьбу.
Ребята-охранники Муслим и Хусейн были уверены, что они здесь всего на несколько дней. Муслим — полный высокий парень, Хусейн — поджарый, спортивного вида. Обычные деревенские ребята, работали в России охранниками, с началом войны вернулись в Чечню. Они сказали мне, что должны оберегать меня от соседей, чтобы те меня не выдали. Выходить на улицу в туалет мне разрешали только в сумерках, для малой нужды в комнате были пластиковые бутылки.
Село Автуры (название села от меня скрывали) в то время еще не было занято российскими войсками. Там оставались ополченцы и молодые ваххабиты. Окраины бомбили, слышна была перестрелка. Охранники говорили, что в начале войны при бомбежке села погибло больше сорока человек. А когда я находился в Автурах, снаряд попал в один из окраинных домов. Погибла женщина, мать двоих детей.
Днем над селом низко летали вертолеты. Как сказали мне Муслим и Хусейн, старейшины договорились с оставшимися боевиками, что те не будут обстреливать вертолеты и российские позиции, чтобы не вызывать ответный огонь по селу.
Любопытно, что в эти дни федералы не выпускали из Автуров мужчин. Существовало нечто вроде блокады. Пачку сигарет, стоившую в Шалях или Аргуне 5 рублей, здесь продавали за 25. Разрешали выходить только женщинам — пешком. Больше всего я опасался, что в село могут войти войска и нам не удастся вовремя уйти. Нет ничего хуже, чем оказаться в селе, в котором проводится «зачистка»: убивают всех подряд, и не станут разбираться, журналист ты или нет. Но Хусейн заверил меня, что пути отхода есть.
— Уйдем огородами, — сказал он.