одпунктов, выставляли вооруженную охрану, все уже были предупреждены, что к ним движется орда голодных моряков. Привезли в Баку, расположили на территории Каспийского ВМУ. Почти одновременно с нами в Баку прибыли курсанты Ленинградского военно-морского училища им. Фрунзе. Нас, спецшкольников 1924–1925 г.р., зачислили на подготовительное отделение этого училища, но надолго в Баку не оставили, пароходом через Каспий перебросили в Среднюю Азию. Мы были временно размещены в селе Чон-Курган, в 18 км от Джамбула.
В конце осени поступил приказ отправить наш подготовительный курс в Красноярск. Кстати, там же, в Чон-Кургане, остались капитан-лейтенант Лисовский и несколько мичманов из преподавательского состава проводить новый набор в спецшколу.
– Что произошло с вами в Красноярске?
– Поселили в здании городского театра, и начались занятия. Мы к тому времени уже приняли присягу. Начались обычные курсантские будни, кормили нас хорошо, давали паек по курсантской норме 1А. Но наше настроение было подавленным, мы не могли спокойно учиться, зная, что Киев отдан врагу, а немцы стоят под Москвой. Но как уйти на фронт? Из училища никого в армию не отпускали. Нас подобралась «веселая компания», человек восемь, начали куролесить, специально нарушали дисциплину, вытворяли черт знает что, но никого с курса не отчисляли! Мы только постоянно «залетали на губу», но гауптвахта – это не передовая. Но мы твердо «следовали своим курсом». Ребята, помогавшие штатным писарям в канцелярии курса, заранее «подготовили почву» для нашего ухода на фронт, и в наших личных делах год рождения был переправлен на 1923 год. Решили пойти другим путем и завалить все зимние экзамены. Специально получили по три двойки, последнюю из них я «поимел» на экзамене по французскому языку, хотя этот предмет «уважал», еще учась в пятой школе в Киеве. Нас, «двоечников», вызвали к начальнику училища, капитану 1-го ранга, грузину. Ротный дал свою аннотацию: «Это преднамеренный саботаж!» Каперанг стал нас материть, орал: «Всех, б…, под трибунал отдам! Будете учиться?!» – «Нет». – «Будете пересдавать?!» – «Нет…» В итоге был отдан приказ по курсу о предании меня, моего друга Валентина Претко и еще одного курсанта-армянина суду военного трибунала с формулировкой «за саботаж». Согласно «принятому ритуалу» при отчислении из училища «по дисциплинарной статье» нас должны были исключить из комсомола на комсомольском собрании. Два раза курсанты это собрание срывали. Политрук в третий раз собрал курсантов роты и снова объявил повестку дня. Возле рубильника специально выставили часового, чтобы курсанты не выключили свет, как в прошлый раз, и не сорвали собрание. Встал наш товарищ Жора Мажный и сказал: «Предлагаю ограничиться обсуждением». Все проголосовали единогласно, мы остались в рядах ВЛКСМ. Мы сидели на «губе» в ожидании трибунала, у нас постоянно отбирали бушлаты, но каждый вечер товарищи приносили нам новые. А потом за нами пришли… и объявили, что мы отправляемся в запасной полк, что суда над нами не будет. Переодели в старое армейское обмундирование, но из элементов морской формы нам оставили тельняшки, сказав при этом, что это «подарок», с разрешения начальника училища, который приказал: «Тельняшки у них не забирать, пусть всегда помнят, что такое морская душа». Привезли в Ачинск, в «запаску». Голод, холод, нары. Баланду в обед давали в шайках, на взвод, так все набрасывались на баланду, как голодные звери… Месяц мы провели в ЗАПе, разок проползли, пару раз стрельнули. А потом нас снова переодели в форму третьего срока, выдали обмотки, и в ЗАП приехали «покупатели» за маршевым пополнением. Один из них, в звании капитана, заметив наши тельняшки, сразу поинтересовался: «Кто такие? Ко мне пойдете?» И уже через две недели мы были на фронте под Москвой, в бригаде морской пехоты, кажется, в 110-й. Нас, всего 13 человек, отобрали в разведроту бригады, которая в этот момент находилась на переформировке во втором эшелоне. Командир роты, старший лейтенант, и несколько разведчиков из «старожилов роты», сразу занялись нашим «воспитанием»: учили стрельбе, рукопашному бою, показывали нам, как правильно сломать шею часовому, как метать штык, как маскироваться, и прочим вещам, необходимым любому разведчику. Бригада ранее была создана в основном из бывших матросов Балтфлота, бойцы ходили в смешанной форме, многие моряки сохранили бушлаты и бескозырки. Но все наше обучение не продлилось и двух недель. В спешном порядке нас бросили на передовую, и в этих боях разведрота действовала как обычное стрелковое подразделение, по крайней мере, я не помню, чтобы еще до своего первого ранения в то время мне довелось участвовать в настоящем разведывательном поиске.
– Кто-то из товарищей, бывших спешкольников из пятой школы ВМФ, или из курсантов с подготовительного курса ВВМУ позже последовал вашему примеру и тоже вырвался на фронт?
– Таких было не так много, моих товарищей, к тому времени уже облаченных в форму курсанта-моряка, сдерживали рамки армейской (флотской) дисциплины и сила приказа. Но все равно находились отчаянные головы. Например, был у нас один парнишка со шпанскими замашками, Митька Жила, сын одного из руководителей Украины. Его отец был зампредседателя Совнаркома УССР. Митька «слинял на фронт» еще по дороге из Баку. И когда об этом узнал его отец, находившийся вместе с правительством Украины в Куйбышеве, в эвакуации, то Жилу стали, по поручению папочки, разыскивать по всем фронтам. Обнаружили его аж на Ладоге, в военной флотилии. Митьку под конвоем вернули к нам, но, насколько я знаю, он училища так и не закончил, куда-то опять исчез, возможно, что снова сбежал на фронт. Или был у нас в классе Гриша Пирогов. Столкнулись с ним после войны, в Лукьяновской тюрьме, находясь по «разные стороны баррикад». На фронте он был лейтенантом, а после войны Гриша стал профессиональным вором, и когда мы случайно встретились в тюремном коридоре, он «шел по делу» под фамилией Николаев. Мы обнялись, пожелали удачи каждому на своем «поприще», лишних вопросов друг другу не задавали, хотя он сильно удивился, что я остался на войне живой. Ему кто-то из общих знакомых рассказал, что меня убило на фронте еще в 1942 г.
– Ваши первые фронтовые впечатления?
– Вот вам маленький эпизод. Идет бой, мы лежим в отдельных ячейках. Рядом разрывается снаряд, и мне осколком перерубает палец на ноге. Из соседнего окопчика мне кричит раненый Валька Претко: «Мишка, куда мы, блин, попали?! Тут же убивают!»
– В госпитале долго лежали?
– Где-то с месяц. Потом из госпиталя мы вместе с Валентином попали в 12-ю гвардейскую стрелковую дивизию, отведенную в прифронтовую полосу на пополнение.
Нас сразу направили в дивизионную разведроту.
– Существует «стандартный набор вопросов» к бывшим разведчикам. Примерно 20–25 «дежурных» вопросов. Если какие-то из них вам покажутся банальными, лишними или наивными – не судите строго. Вы три года провоевали в одной разведроте и остались в живых, случай крайне редкий… Давайте начнем. Как вас встретили в разведроте?
– Сначала присматривались, приглядывались. Как себя ведет? Как пьет? Некоторым моя фамилия – Байтман – поначалу показалась «неблагозвучной», но я был товарищ хулиганистый и дерзкий, отпор давал сразу, пил наравне со всеми и быстро «вписался в наш дружный бандитский коллектив». Физически был здоровым, очень крепким, до войны был хорошим гимнастом, и когда начались занятия разведчиков (мы тренировались на ночные вылазки и прочее), то я показал себя на должном уровне, и все «сомнения в мой адрес» исчезли сами собой. Разведрота на тот период состояла из двух взводов, нас с Валькой зачислили в первый взвод.
– Весь сорок второй год 12-я гв. дивизия вела позиционную войну на Московском направлении, и проведение разведпоисков в условиях подготовленной во всех отношениях стационарной эшелонированной обороны противника всегда являлось сложной задачей. Каким для вас был первый разведвыход?
– Сидели на передовой, в первой траншее, долго приглядывались к немецкой обороне. Потом, ночью, мы поползли. Впереди сапер, за ним десять разведчиков, сзади связист и санинструктор. Прямо возле первой немецкой траншеи кто-то из наших кашлянул, немцы нас заметили, в воздух полетели осветительные ракеты, и по нам открыли бешеный огонь со всей линии немецких позиций. Мы насилу унесли ноги, выбрались из этой передряги, имея в группе одного раненого. Начальство приказало: «Завтра пойдете снова!» На следующую ночь мы пересекли «нейтралку» без происшествий, затаились возле немецкого блиндажа. Смотрим, часовой «маячит», решили его «снять», а потом забросать блиндаж гранатами, но так получилось, что часовой, считайте, сам пришел в наши руки, мы его скрутили, сунули ему кляп в рот и начали отходить. Но не проползли и двадцати метров, как немец выплюнул кляп и заорал на всю округу, его товарищи сразу всполошились, поднялась паника, по нам открыли пулеметный и минометный огонь, и, кстати, «языка» легко ранило, но немца мы доставили в штаб дивизии. Начальству этот «язык» категорически не понравился, наши «штабные боссы» ходили недовольными, с кислой физиономией…
– Из кого формировалась разведывательная рота 12-й гв. СД?
– Набирали в разведку только добровольцев. Исключений – не помню… В разведку шла в основном бесшабашная азартная отчаянная молодежь, бывшие уголовники и бывшие штрафники, одним словом, те люди, которым нечего было терять и которые заранее, сознательно и по своей воле подписали себе смертный приговор или «заявку на тяжелое ранение» уже в ближайшем будущем. Иногда приходили опытные бойцы, люди в возрасте, помню, как к нам прибыл один пожилой сибиряк, бывший таежный охотник, так его сразу стали использовать «по прямому назначению», как снайпера. У нас в роте была своя снайперская винтовка. Один раз в роту попал молодой паренек, прирожденный разведчик, ас разведки, как говорят, от бога. Он всегда сам лез в самое пекло и был смертельно ранен. Никогда в роту не зачисляли тех, кто был на «оккупированных территориях». Примечательно, но мне запомнилось следующее: в конце войны к нам стали реже попадать бывшие уголовники, видимо, «кадровики» и разведотдел уже стали «фильтровать при приемке» будущих разведчиков, а может, все просто – поток зэков на передовую иссяк. Одним из «последних урок», попавших в мой взвод, был «щипач»-карманник, по имени Виктор, неплохой парень, но полностью испорченный тюрьмой. Прибыл после штрафной роты и госпиталя и вскоре выбыл из роты по тяжелому ранению. Добровольцы были всегда, но из-за высоких потерь людей постоянно не хватало. Нередко в роту попадали «случайные люди», наивно думавшие, что в разведке «веселая житуха» и «ордена мешками», а потом… как разбирались, что тут у нас творится, то не знали, как от нас выбраться. Насильно в разведроте никого не держали, но и сразу из роты никого не отпускали, начинали уговаривать… Некоторые оставались «из-за любви к искусству» и постепенно втягивались в наш тяжелый и очень кровавый труд.