И когда я понял, за что (а главное – сколько!) безвинных людей погубили по воле и во имя «вождя народов», то я прозрел, мне стало страшно – я не мог до конца понять, почему наше поколение было настолько слепым и одурманенным, ведь мы умирали в бою не только за Родину, но и за этого деспота и тирана тоже…
Но это я немного отклонился от вопроса…
Что еще добавить о комиссарах? Перед серьезными поисками, сложными заданиями они могли пожаловать в разведроту, иногда даже мог заявиться лично сам нач. ПО дивизии полковник Юхов. И в эти «визиты» они иногда помимо обычных «напутствий» нам открыто говорили следующее: «Не дай бог вам попасть в плен! Последнюю гранату, последний патрон – для себя! Вы, разведчики, воюете без права на плен!» Есть еще один аспект деятельности политработников, в котором надо отдать им должное. Национальная напряженность в стране постоянно витала в воздухе, и только политруки смогли подавить подобные настроения в армейских рядах…
А с особистами разговор был отдельный. С разведкой им было сложно «работать», у нас их «хитрогребаные штучки-дрючки» не прокатывали… Круговая порука…
Один раз «особист» хотел меня «вербануть», ты, мол, старший группы, заслуженный разведчик, мы на тебя надеемся. Я ответил ему: «Эти номера у вас не пройдут, и, вообще, наш разговор пустой и бесполезный. Если мы чего заметим, то без вас с любым разберемся сами». Он ретировался совершенно спокойно, поскольку заранее ожидал подобный ответ… Да и зачем ему с нами связываться? У нас хватало отчаянных голов, которые бы не посмотрели ни на звание, ни на род войск, ни на принадлежность к спецслужбе. Как-то у нас по тылам гонял на машине пьяный заместитель командира корпуса генерал-майор Густышев, известный самодур. «Порядки наводил». Нарвался на молодого старшину, который ехал в тыл за боеприпасами. Генерал схватился за пистолет, и матом: «Я щас тебя! Почему драпаешь в тыл?! Вперед! Застрелю!» Старшина направил автомат на Густышева, передернул затвор и сказал: «Б…! Смерти захотел, морда генеральская?! Получай!» Трезвеющий на глазах Густышев заскочил назад в свою машину и отвалил по-быстрому. И нашему старшине ничего за это не сделали, никто его не тронул, хотя этот случай стал известен многим. Видимо, сам генерал не хотел поднимать шум и выставить себя в самом неприглядном виде. Вот такой эпизод…
Следует заметить, что в разведроте никто не вел разговоры на политические темы, мы не обсуждали действия генералов и всяких там командармов или «преимущества колхозного строя» – нам это было ни к чему… Жили одним днем… Никому не завидовали. Мы сами выбрали свою судьбу. Один раз пришлось напрямую контактировать с особистами и выполнять специальное задание за линией фронта по «заявке СМЕРШа», и, кстати, особисты-офицеры пошли вместе с нами в тыл к немцам.
– Какие ощущения вы испытывали перед поиском и по возвращении с задания?
– Перед любым поиском, неважно, пятый он для тебя или двадцатый, я испытывал сильное душевное напряжение. Чувство грядущей смертельной опасности само выдавливало из тебя слова: «Если что, не поминайте лихом…» Завещали «трофеи» своим товарищам… А вернувшись живыми и осознав задним числом всю степень риска и тяжести выполненного задания, мы радовались, как дети, выпивали и даже пели песни под гитару.
– Мелькала иногда у вас мысль, мол, устал воевать?
– Не было у меня таких ощущений и мыслей, что я «устал убивать и воевать». Но иногда мечталось о легком ранении, хотелось немного отдохнуть на госпитальной койке. Постоянное физическое и психическое напряжение настолько выматывает, что волей-неволей организм и психика сдавали и требовали передышки. Постоянное ожидание смерти деформирует психику, а служба в разведке, когда ты постоянно теряешь боевых товарищей или убиваешь кого-то, – это отдельная тема. После войны я сам удивлялся, насколько зачерствело и озлобилось мое сердце и какими стали мои нервы, я «заводился с полоборота»… Поймите сами, выдержать все это было непросто. В Пинских болотах зимой немцы закрепились на высотах, а мы лежим в воде на болоте. Холод собачий. Замерзали насмерть, но даже чихнуть толком никто не мог себе позволить, сразу в небе появлялись осветительные ракеты, а все болото прочесывали из пулеметов. И когда мы вышли из этого болота и прикладами автоматов отбивали лед со своих шинелей, то никому из нас мало не показалось. Но вот ранило меня в очередной раз. Под Брестом, прямо в окопе, осколками мины зацепило по ногам, не задев костей. Пролежал я несколько дней в санбате и сразу затосковал по своим товарищам по взводу, и даже по своей фронтовой службе и доле…
– Вы сказали: «Мы никому не завидовали». Но обычно дивизионная разведывательная рота находится в затишье рядом со штабом дивизии. Возле вас постоянно снуют с деловым видом сотни людей в военной форме, скажем там: штабники, обслуга, писаря, снабженцы, холуи-ординарцы, рота охраны, солдаты различных тыловых служб и специальных подразделений, ППЖ – одним словом, группа военнослужащих, вся война для которых проходила в 5–7 км от передовой. Ведь управление дивизией и ее тылы – это целый аппарат, с многочисленным личным составом и разной челядью и так далее. Сытые, бритые, блестят орденами на кителях. Кому война – кому мать родна… Честно скажите, не было желания поменяться с ними местами? Ведь сколько можно жизнью в разведке рисковать.
– Нет, у меня никогда не возникало желания стать «тыловой крысой». Поймите меня правильно, я был здоровый молодой парень, патриот до мозга костей и по молодости лет даже не представлял, как это можно человеку, имеющему совесть, увильнуть от передовой? Но в отношении этого сонма людей, служивших по праву, по специальности или по возрасту во вспомогательных и штабных подразделениях, или, скажем, к определенной категории красноармейцев, «пристроившихся» в тылу, мы особой ненависти не испытывали. Пренебрежение проскальзывало, но зависть – никогда. Мы же сами – добровольно пришли в разведку и знали, какая судьба нам достанется.
А в отношении тыловиков – что сказать… Все понимали, что «свято место пусто не бывает», и всегда среди массы людей найдется кто-то очередной «хитромудрый», что пригреется адъютантом или денщиком в штабе возле сытого начальника, а вместо него погибать и проливать кровь будет какой-нибудь простой и безответный Ванька-взводный. Понимали, что кто-то другой должен передовые части снабжать, обеспечивать, писать докладные, подвозить боеприпасы, чинить, кормить, охранять склады, и тому подобное… Всех в первую цепь, в атаку, «в активные штыки», все равно на загонишь… Недоумение и презрение у нас вызывали не пожилые тыловики-обозники, а только молодые здоровые наглые «лбы», сразу «нашедшие свое место на фронте» в писарях, особистах и в многочисленных рядах всякого пошиба «ординарцах»…
– Вы считали себя «смертником»?
– Если честно – да… И даже матери с сорок второго года никаких писем не писал.
Она прислала мне письмо на фронт со словами, что-то вроде: «…Сынок, бей врага без жалости, смелого пуля боится и штык не берет». Я его прочел, меня эти «пожелания» почему-то задели, и я решил больше маме не отвечать. Зачем надеждой мать мучить, пусть думает, что ее сын уже погиб… Написал ей снова только через несколько месяцев после войны, когда немного «отошел сердцем» и сам убедился в том, что, наверное, буду жить дальше. Мать мое письмо получила и все равно тогда не поверила, что я живой. Ей в конце 1944 г. прислали «похоронку», что я убит в бою под Ригой… Сколько раз, вернувшись из боя или с разведзадания, мы не верили, что уцелели, что нас не ранило и не убило, ощупывали себя, шалея от радости…
Это же постоянное балансирование на грани жизни и смерти…
А других «на ровном месте» убивало, кого шальной пулей, а кто и на мине подрывался в своем тылу… Осенью сорок третьего мы освободили какое-то небольшое село. Из одной хаты вышла женщина с сыном, парнишкой лет пятнадцати, вынесла нам, троим разведчикам, кринку молока. Стоим, разговариваем, пьем молоко. И тут внезапный немецкий артналет по селу. У хозяйки за домом была вырыта щель для укрытия, на случай бомбежки. Мы туда. Двое товарищей прыгнули в нее, я пропустил женщину перед собой и тоже бросился в щель. Ее сын упал на меня сверху. Залегли. Взрыв снаряда.
И тут у меня вся спина от чего-то стала мокрая. А это… сыну хозяйки голову начисто, как бритвой, крупным осколком оторвало, и его кровь хлынула на меня… Я до сих пор не могу забыть горе и крик его матери… Не было бессмертных… Долго никому не везло…
В дивизии был один командир батальона, ГСС, которого все считали заговоренным от пуль. Из любой смертельной схватки, из любой кровавой переделки он выходил живым. Ни разу не был ранен, хотя, как все говорили, ни разу не ложился под немецким огнем. Помню, в Прибалтике, прямо на моих глазах во время боя этот комбат, в до блеска начищенных сапогах, идет вперед в полный рост под сильным артиллерийским и пулеметным огнем противника. Рядом с ним разрывается снаряд и его взрывной волной швырнуло на землю. Он встал, отряхнулся, сказал: «Вот, гады, попадать начали!», и снова пошел вперед… Мы просто охреневали. Но в следующем бою несут этого комбата с поля боя на носилках, и все говорят – ранение-то смертельное…
Но не всегда судьба разведчика заранее была обречена. Некоторые из наших ребят-разведчиков после очередного ранения из госпиталей попали в военные училища и вернулись на фронт уже офицерами, после относительно долгого перерыва в «своей войне», и, в итоге – остались живы. Мой верный товарищ Валя Претко после очередного ранения, в 1944-м, попал в танковое училище, после войны стал подполковником. И наш гитарист, Коля Легкоступ, тоже после ранения был направлен учиться на офицера и дослужился до подполковника.
– У разведчиков роты были предчувствия, что именно сегодня – «последний день»?
– Да… Такие предчувствия были не только у разведчиков.
Многие безошибочно определяли, когда их убьет. У меня был товарищ, еврей, фельдшер одного из стрелковых батальонов нашей дивизии, в звании старшины. Звали его, как и меня, Михаилом, до войны он успел закончить два или три курса медицинского института. Шутник, весельчак, бесстрашный человек. В Латвии он как-то начал с утра прощаться с товарищами, сказал: «Сегодня меня убьют». Батальон шел по дороге, и тут случился внезапный немецкий артналет. Все побежали к ближайшему лесу, а он остался сидеть на повозке. Ему кричали: «Мишка, сюда! Давай к нам!» Но он не побежал, а просто не сдвинулся с места. И через минуту в него прямое попадание… Когда мне сказали о его гибели, я места себе долго не находил…