Вышел из барака однажды, слышу – стрельба. Не пойму, в чем дело. Несколько пленных заставили лезть на дерево. А они стоят и стреляют по ним как по мишеням. Я сам видел.
Жители приносили и хлеб, и картошку. Немцы разрешали давать. Кто-то бросит кусок хлеба, люди голодные, бросаются. Каждый старался ухватить этот кусочек. Стоят, хохочут, а потом стреляют в самую толпу и при этом хохочут.
А я же болен. Я не понимал, или это сон, или моя прежняя жизнь сон, а это настоящая. Полное безразличие. Один раз ночью стрельба. Утром всех выгоняют из барака. Потом узнали, что группа свежих пленных, попавших недавно в лагерь, убила часового и ушла. Удалось им это или нет – не знаю. Вышки через 50 метров, патрули с собаками ходят. Но стрельбу мы слышали. Наказание всем. Выгнали несколько тысяч пленных из бараков. Встали в одну линию, кругом собаки, конвоиры. И вытаскивают каждого четвертого и расстреливают. Думаю: «Быстрей бы это все кончилось». Я оказался третьим и очень сожалел об этом. В плен я попал где-то 19 сентября. Становилось все холоднее. Я в одной гимнастерочке. Бараки закрыли на замок. Мы на улице. Дождь, слякоть, а мы стоим. К счастью, малярия у меня заглохла. С собой у меня был хинин. Но от голода шум в ушах. Состояние очень тяжелое. Так нас держали под открытым небом неделю, потом разрешили вернуться в бараки.
Но мне в лагере повезло. С людьми из нашей части я встречался, но они куда-то исчезали. Попался как-то рядом со мной витебчанин, Жуков, крепкий был, видимо, закаленный. Он там приспособился. Он мне и хлеб доставал, шинель, плащ-палатку достал. Я уже заворачивался. Если бы не он, я бы погиб, он меня поддержал. Потом его куда-то угнали. Я попал в Винницу, он, может быть, в другое место.
В Виннице, как только прибыли, на станции нам дали поесть заварную муку. Клейстер. Сладкая. Это как слабительное. У всех начался понос. И массовая смертность пошла. Посреди этого лагеря бульдозером выкапывали траншею, потом в траншею скидывают трупы, пока она не наполнится, потом закрывали. Все раздетые, голые лежат – смотришь, вырезан кусок тела. Даже людей ели. Костры разводили. Десять рублей стоила ложка супа. Варили человечину. Возможно, и я ее ел. Яму зароют – другую выроют. Что-то страшное: лежишь на нарах – справа мертвый, слева мертвый, никаких эмоций, как будто так и должно было быть. Все-таки немцы боялись эпидемий. И стали нас рассредоточивать. Я попал в группу человек 50—100. Километров за 20 нас отвели в детский дом – его оградили, вышки поставили. Наша задача – за 7 километров носить плашки дров из грабового леса. Метровые, тяжелые палки заставляли носить. Начался мороз. Ноябрь месяц. Никаких рукавиц. Руки мерзнут. Я с умершего снял пилотку, кругом обшил и разрезал, чтобы руку всунуть можно. Думал: «Убегу в лес, но собаки догонят». Нескольких человек пристрелили… То что мы делали, могла выполнять одна машина. Просто так нас медленно уничтожали. Пригнали туда в середине недели. Думал: «Воскресенье, выходной». Немцы в воскресенье в начале войны не воевали. Даже не бомбили. Но нет – погнали. С каждым днем слабел. Треть пленных уже пристрелили. Понял, еще день-два – и меня пристрелят. Сил нет. Утром в понедельник думал, как бы мне попасть не на работу, а на кухню, что была за проволокой. Там тоже пленные работали. Утречком встал. День морозный. Солнце еще не всходило. Попался топор с одной отломанной щечкой. А так топор целый. Я отломанную часть взял ближе к руке. Делаю вид, что ищу палку, топорище. Иду на проходную, где стоит немец. Делаю вид, что ищу палку. Или немец такой попался, или поверил мне. Кто его знает? Показывает: иди к сараю. Сам думаю, как бы мне уйти. За сараем овраг. Топор в сторону и… ходу. Так мне удалось бежать.
– Был обмен хлеба на сигареты?
– Никакого. Нам давали только баланду. Если кто-то попадал на работу, может быть, кто-то давал. Даже иногда немцы давали. Помню, где-то разгружали кожи скота небольшой группой в человек десять. А тут смотрю – ребята собрались. Кожа с прожилками, с кусочками мяса. Мы грызли эту кожу. Вспомнился Джек Лондон «Борьба за жизнь». Как собаки… мне страшно стало. Я попробовал – невкусно. Но стал грызть. Это невероятно.
Помню в лагере, еще вначале, бомбежкой убило лошадь. Разрезали, съели. Несколько суток валялась нога, вонь уже пошла, но около копыта еще немножко осталось мяса. Я держался за подкову и грыз эту ногу с удовольствием! Ведь она уже пахла! И болезней не было. Просто удивительно. В критическом состоянии организм сосредотачивает всю свою внутреннюю энергию.
– О чем разговаривали? Основное время в лагере чем было занято?
– Разговаривали кто о чем. Иногда брали на работу. Человек пять из нескольких тысяч. Остальные кто лежит, кто ходит, кто вшей ищет. В карты играют, в очко, анекдоты травили. Появилось много вшей. Даже на бровях по 5–6 штук сидело. Играли со вшами. Положит пятачок и на него в центр свою вошь. Чья быстрее с пятака сбежит – тот выиграл. Играли на деньги. Потом самых быстрых вшей продавали. Ходит такой: «Беговая вошь! Кому беговую вошь!» За нее дают 100–200 рублей. При обилии вшей продавали вошь за деньги.
Помещение, наверное, раньше было зерноскладом. Я сидел, искал на полу зернышки, чтобы немножко что-нибудь пожевать. А там немец придет, позовет, к стенке поставит.
– Тогда, когда вас поставили к стенке, как вам удалось выжить?
– Наверное, ему надоело, бросил.
Мы себя там не чувствовали людьми, и нас не считали за людей. Мы были как козявки. Они могли что угодно с нами делать. Мы были полностью бесправными.
– Что помогло сохранить свою личность, не позволило опуститься?
– Советское воспитание победило войну. Война была всенародной. Независимо от возраста, от положения, от национальности, от образования. Все были едины в стремлении победить врага. Это результат всей нашей системы: и школы, и семьи, и организаций, всей нашей жизни.
– Обсуждали, почему попали, что делать?
– Все знали, почему попали. Тогда все видели и неопытность командования, и превосходящие силы противника, и растерянность, и панику. Немцы были уже обстреляны. А мы – главным образом молодежь необстрелянная. Там, где был приписной состав, участники Гражданской войны, там была организация. А молодежь – сразу паникует. Паника – самое страшное. В первые дни паника нас губила.
Офицеров всех не расстреливали, расстреливали комиссаров. У офицеров лычки на рукаве и кубики в петлицах, у политработников звездочки. Правда, сначала немцы не различали, потом уже разбирались. Они сразу не заметили, что я офицер. Со мной, когда я попал в плен, был солдат Рубнек. Он говорит: «Надо кубики снять». Оторвали воротник. Сразу отделяли политработников: «Комиссары, шаг вперед». Были такие, которые выходили. Были такие случаи, что и выдавали. Всякие были люди. Комиссаров и евреев расстреливали сразу. А к остальным применялась политика постепенного уничтожения: скудное кормление, физическая нагрузка и издевательства.
– Охраняли немцы?
– Только немцы. Хотя были и наши полицейские. Был даже из нашей деревни мой одноклассник. Случайно встретились с ним в Виннице. Даже когда мы были детьми, он отличался. Его не любили, и не случайно. Говорит: «Я уже присягу принял, помогу и тебе пробиться в полицаи». – «Нет, в полицию я не пойду. Если можешь, принеси кусочек хлеба». – «Нет, хлеб носить запрещено». Я круглый сирота, родители рано умерли, я их не помню. Рос у бабушки с дедушкой. Окончил среднюю школу, они все сделали, чтобы я стал на ноги. Попросил только сообщить на Родину, что меня видел, чтобы меня не ждали. Я не рассчитывал остаться в живых. Кстати, он остался живым, приезжал и просил меня не выдавать, что я его видел. Но я не мог скрывать. Он окончил педучилище. После войны работал в школе у нас на родине учителем.
Однажды меня пригласили в Комитет госбезопасности. Я его пожалел, скрыл, подумал: «Молодой, может, ошибся». Протокол подписал. Приехал домой – не могу уснуть: «А может, он людей расстреливал? Может, за ним кровавый след тянется?» Утром встал и пошел: «Знаете что, я сказал неправду».
Потом его арестовали. Он где-то сидел, но остался живой. Единственное пятно на нашей деревне. Из нашей деревни никто не служил в полиции!
Рядом с нашей деревней были немецкие гарнизоны. Один в 3 км. Другой – в 7 км. Человек восемь сразу ушло в партизаны, потом еще 20. Никто не донес! Во время довоенных репрессий у нас никто не пострадал. Деревня была дружная. Не было доносчиков. Мы сохранились.
– Да. Так вот я бежал и 35 дней шел домой. Это длинная история. Первое, конечно, есть хотелось. Даже о свободе не думаешь, главное – поесть. Рядом село, женщина рубит дрова. Я стеснялся попросить поесть. Думаю: «Порублю дрова, она покормит». – «Давайте помогу». Сам-то думал, что я молодой. Но со стороны-то это было не так. Она говорит: «Иди в хату, я тебя покормлю». Но я взял топор, ударил и упал: «Иди в хату, сама поколю». Сразу нельзя много кушать – это смерть. Она мне положила буханку хлеба и компоту грушевого налила. Я не могу не есть! Говорит: «Кушай хлеб, не бойся. Компот поможет». – Действительно так. «Теперь собирайся, а то немцы могут прийти». Пошел дальше. В другой деревне пожилая женщина покормила меня. Говорит: «Оставайся у меня. Может, война окончится. Может, привыкнешь ко мне. Мы с тобой примерно одного возраста». – «Сколько вам лет?» – «45». – «Дайте мне зеркало». – У меня черная борода. Грязь. Воды не было, не мылся. – «Вы знаете, а мне – 19 лет». – «Ай, сынок, иди, конечно». Такой у меня был вид. В одном селе поменял свое военное обмундирование на гражданскую одежду. Переодели меня, помыли. У нас до войны был анекдот, что украинцы моются из лохани, а парятся в печке. Бань нет. Думал, анекдот, а оказалось, действительно так. В печку залазят, немножко закрывают, греются. Я не рискнул. Подумал, не выдержу. Потом шел, по карте посмотрел. Винница – Житомир – Бердичев – Коростень – Жлобин-Мозырь – Бобруйск – Борисов – Лепель. Думал идти по запутникам, а дорогой прямее и быстрее. У меня торба с салом, яблоками. Иду по дороге, машина немецкая, Остановились: «Ком!» Это было перед Житомиром. Думаю: «Опять попал в лагерь, вот тебе и быстрее»! Тут я схитрил. Угощаю немцев яблоками, говорю, что еду на рынок. Провезли меня километров 40. Ссадили. Думаю: «Все. Дорогой больше идти не буду. Пусть кружней, но надежнее!»