Например, у меня был такой случай. Из нового пополнения я набрал в батарею десять узбеков. А они же водку не пьют, и что было делать с их нормой? Ну не выливать же, поэтому вполне естественно, что старшина начал собирать ее «на всякие непредвиденные расходы». Так мой замполит доложил комиссару полка, что я не выдаю узбекам водку и собираю ее для себя. Хорошо, все прекрасно знали, что я спиртным никогда не увлекался, и тут даже не могло быть никакого подозрения в злоупотреблении с моей стороны, поэтому эта история не получила никакого продолжения.
Но, правда, я насчет него особо и не беспокоился, потому что каких-то особо крупных просчетов не допускал. К тому же после моей работы в трибунале я прекрасно осознавал, о чем можно и о чем нельзя говорить, например. В этих вещах я был осторожен, потому что прекрасно знал, чем может обернуться даже нечаянно оброненное слово.
Правда, все-таки был с ним у меня однажды не то что конфликт, скорее размолвка. По национальности он был чуваш, и хотя я знал, что до войны он работал учителем в средней школе, но, честно говоря, проводить беседы с людьми он не особо умел, и поэтому солдаты над ним даже посмеивались между собой. У нас в батарее тогда было четыре члена партии: сам замполит, один старший сержант, секретарь парторганизации и еще один боец. Так вот этот старший сержант с людьми разговаривал гораздо доходчивее. Но, надо отдать ему должное, этот мой замполит всегда старался быть с солдатами, чтобы, как говорится, «знать, чем дышит народ».
И сразу после завершения боев под Прохоровкой, когда я только вернулся на батарею после тяжелых боев, то попросил его заменить меня на НП. Я тогда просто смертельно устал: ведь эта бесконечная стрельба, дикое нервное напряжение, еды нет, в общем, просто смертельно устал. И, конечно, когда пришел на батарею, то хотел отдохнуть и выспаться. Но мой заместитель по строевой, как назло, оказался чем-то занят, поэтому я и попросил замполита: «Слушай, ты же мой заместитель, подежурь вместо меня на НП, а я хоть чуть-чуть посплю». Но он отказался: «Нет, я должен быть там, где люди». И вот после этого я его уже ни о чем и не просил. Правда, я потом когда думал об этом, то этот его отказ скорее относил на его боязнь не справиться, чем на личное отношение ко мне. Просто он и не особо разбирался, как нужно корректировать огонь.
Что бы я еще хотел сказать на эту тему. Вот вы мне дали почитать интервью Дегена И.Л., и меня в нем неприятно поразило, насколько у него негативное отношение к комсоставу и, в частности, к политработникам. Да, политработники тоже бывали разные, и к некоторым действительно отношение было весьма неважное. Например, когда я служил в трибунале, то к начальнику политотдела нашей дивизии относились так себе. Ну посудите сами. Каждое утро у него начиналось с прогулки верхом на лошади, потом завтрак, отдых, и только вечером проведет какой-нибудь инструктаж… Поэтому, конечно, авторитетом он у людей не пользовался.
Но как достойно, например, показал себя мой новый замполит, который пришел на смену погибшему. Где-то на Украине немцы остановили наше продвижение, и, пока шла перегруппировка сил, пришлось становиться в оборону. А потом нам дали задание – взять небольшую деревеньку, причем мне приказали вынести вперед два миномета и начать оттуда вести огонь. Помню, что я еще очень удивился, но мне объяснили, что на самом деле этот удар отвлекающий, а нам нужно имитировать наступление здесь и обязательно вызвать ответный удар немцев.
Мы эту деревеньку взяли, пробыли там целый день, и только под вечер немцы пошли в массированную атаку. И тут появляется какой-то мужик, причем в гражданской одежде, и начинает мне указывать цели, по которым надо бить. Я удивился: «А вы кто такой?» – «Я ваш новый замполит». И потом я его как-то спросил, почему он, пренебрегая опасностью, был среди нас. – «Потому что я должен был сразу показать, где опасно – там должен быть политработник!» Поэтому я не могу согласиться, что почти все политработники были плохими. К тому же я считаю, что чрезвычайно важно понимать одну вещь – как бы мы могли победить немцев, если у нас все командиры и политработники были такие плохие, как это иногда сейчас описывают?
– В газетном очерке про вас я прочитал об эпизоде, когда весь личный состав вашей батареи в один день подал заявление на вступление в партию. Расскажите, пожалуйста, об этом.
– Это было в первые дни битвы на Курской дуге. Как сейчас помню, что тогда мы стояли на территории совхоза «Комсомолец». С нашего участка сняли пехоту для проведения важной операции в другом месте, а мне приказали обеспечить оборону этого участка силами моей батареи и продержаться без пехоты сутки… И тогда всем нам стало ясно, что бой предстоит страшный и остаться в живых посчастливится немногим…
Учитывая такой сложный момент, политработники начали проводить активную работу. А у меня в батарее тогда был пятьдесят один человек, но из них всего три коммуниста. И тут надо отдать должное тому самому замполиту Чамееву, он провел среди людей беседы, ночью организовал собрание, на котором весь личный состав батареи, в том числе и я, подал заявления в партию. Но это не были в прямом смысле заявления, а люди просто вставали и говорили: «Если я погибну, прошу считать меня коммунистом».
Кроме того, на этом собрании единогласно было принято постановление: «Будем сражаться до последнего, по-сталинградски, выполним приказ «Ни шагу назад». И я считаю, что это собрание сыграло свою большую положительную роль, действительно здорово мобилизовало людей, и чувствовался душевный подъем, что не подведем и будем биться до конца…
Мы тогда два дня подряд почти непрерывно вели бой, отбили, если не ошибаюсь, девять атак пьяных эсэсовцев, но в живых на батарее осталось всего семнадцать человек… Под конец на каждый миномет оставалось всего по две мины… А уже потом, в промежутке между боями, тем, кто остался в живых, в том числе и мне, вручили партийные билеты. Вот так я вступил в партию.
– Я уже понял, что вы по-прежнему остаетесь убежденным коммунистом. Но вы ведь многое знали и тогда, и еще больше узнали в наше время, при этом вы лично видели много несправедливости, так как вам удалось сохранить прежние убеждения?
– Тут дело даже не в том, что я буквально с пеленок воспитывался с этими идеалами, и поэтому мне сейчас нелегко с ними расстаться. Нет. Просто я считаю, что в любом обществе есть как положительные, так и отрицательные стороны. И принципиальный вопрос при этом чего больше – положительного или отрицательного. И вот сравнивая нынешнее положение с тем, что было, для меня ответ очевиден…
– Ваше отношение к Сталину сейчас не изменилось?
– Конечно, сейчас, когда стало известно о массовых репрессиях, то многое уже можно оценивать совсем по-другому. И хотя мы уже о многих вещах и сами догадывались, но все-таки общей картины мы не имели. Я, например, только со временем, уже после разоблачения на XX съезде партии, начал понимать, что это был за человек.
Но я до сих пор хорошо помню, как тяжело мы переживали смерть Сталина. И хотя мой отец, например, Ленина ставил значительно выше Сталина, но даже он был настолько расстроен, что долго не мог прийти в себя. А у нас в аппарате Свердловского обкома некоторые сотрудники даже плакали, настолько тяжело переживали. Вообще, у всего нашего народа в те дни было такое подавленное настроение: «Как же мы будем дальше без него?» И про себя я тоже могу сказать, что очень сильно переживал его смерть…
А его роль в войне… Я ведь когда приехал в Тюмень на формирование дивизии, то лично видел, как тогда на месте возведения цехов будущих заводов были готовы только стены, а продукция для фронта уже выпускалась… Под открытым небом снег шел, а продукция уже шла, хотя работали в основном только женщины и дети… И я уверен, что если бы не эта суровая требовательность со стороны Сталина, а он в этом отношении действительно был беспощаден, то вряд ли была бы обеспечена победа над врагом…
Но я что бы еще хотел добавить. В свое время я работал прокурором по надзору за следствием в КГБ, и мне пришлось рассматривать архивные дела по реабилитации людей. И рассматривая эти архивные дела, что мне особенно бросилось в глаза и всегда удивляло тогда, и удивляет сейчас. Насколько легко люди в Молдавии переходили из одной партии в другую, как, например, сейчас чиновники легко меняют свои взгляды. У нас на Урале в этом отношении все было совсем по-другому…
Причем я считаю, что обязательно нужно сказать, что даже тех, кого репрессировали и сослали, например, в Сибирь, то ведь им создали максимум условий, чтобы они там нормально жили и могли учиться и развиваться. Я, например, еще на Урале видел много таких людей. Помню, как в наш Свердловский обком пришел ректор политехнического института и поднял вопрос: «На новый атомный факультет поступают одни западники, в основном евреи…» Так о какой же дискриминации тут может идти речь? Почему об этом сейчас никто не говорит?
– А на войне вам не приходилось видеть никого из наших крупных военачальников?
– Во время войны мне однажды довелось присутствовать на офицерском собрании, на котором перед нами выступил командующий нашим 1-м Прибалтийским фронтом Баграмян. По этому собранию у меня о нем осталось приятное впечатление, он постарался как-то душевно, с юмором с нами общаться, рассказал вначале какую-то смешную историю и только потом перешел непосредственно к задачам. К тому же у него был очень сильный кавказский акцент, который добавлял ему определенное обаяние. И больше я во время войны никого из больших военачальников не видел. Но уже после войны мне довелось по работе познакомиться с Георгием Константиновичем Жуковым и близко видеть Хрущева.
– Расскажите об этом, пожалуйста.
– Когда в начале 50-х годов Жуков командовал Уральским военным округом, меня отозвали работать из прокуратуры в отдел административных органов Свердловского обкома партии. И вот в этот период мне по работе пришлось с ним неоднократно встречаться, причем я его видел в совершенно разных ипостасях.