И когда мы потом опять взяли эту местность и пошли посмотреть на это поле, через которое вырывались, то увидели там обрывки снаряжения, ремней, противогазов… В общем, кто чем мог, тем и дрались.
А еще в 1942 году под Харьковом на рассвете я не видел, а слышал, как морская пехота брала одно село. Никакого «ура», один сплошной мат… Вот, кстати, сколько я ни воевал, «ура» я слышал, чтобы кричали, а вот чтобы «За Родину, за Сталина» ни разу. Вообще, человек во время боя просто звереет. Ему уже нет дела ни до какой политики, ни до чего, одно только чувство самосохранения…
– Но вы можете описать, что вы чувствовали в бою? Какое чувство превалировало?
– Я считал, что это просто как работа. Работа, которую нужно выполнить как можно лучше. Но работа тяжелая, которая зачастую требует сверхнапряжения.
– И в связи с этим у меня тогда еще такой вопрос. Почти все, кто воевал, очень высоко оценивают немцев как солдат, но, с другой стороны, сами же и отмечают, что по силе духа они нам уступали и, например, в рукопашные схватки старались не вступать. На мой взгляд, в этом есть какое-то противоречие.
– Я считаю, что немцы 41-42-х годов это были просто величайшие солдаты. И, честно говоря, тогда у меня даже иногда появлялись сомнения, как это мы сможем победить таких солдат… Например, я помню, что на меня большое впечатление произвел такой случай.
Еще когда в 1942 году я служил в трибунале, то как-то раз мне пришлось присутствовать при допросе сбитого немецкого летчика. Ему задавали вопросы, но он все время молчал и ничего не говорил. Тогда ему переводчик говорит: «Это же серьезное дело, вас же могут и расстрелять». А он в ответ только процедил пренебрежительно: «Мне наплевать на смерть…»
А уже в конце 42-го я видел, что это уже совершенно не те немцы… Было видно, что призваны из запаса, жалкий вид, сопливые, дайте ему поесть… Как-то раз на допросе пленный немец начал мне показывать, что он ранен в ноги, и слезливо просил отправить его в госпиталь. Видел я много пленных и на Курской дуге, но это уже были совершенно не те немцы. Но вот я сейчас вспоминаю и сам поражаюсь. Вроде бы шла страшная война, мы действительно ненавидели немцев, а от ненависти до зарождения какой-то симпатии был едва ли не шаг.
Например, я же вам рассказывал про случай, когда видел, как штрафной батальон пошел в разведку боем, а им навстречу вышли эсэсовцы. Так мне потом пришлось присутствовать при допросе одного из плененных эсэсовцев, и он едва ли не с восторгом рассказывал, как в этой рукопашной их крушил противотанковым ружьем какой-то младший лейтенант. И этот эсэсовец произвел на меня впечатление просто очень общительного человека, и все. Я даже подумал, что с ним вполне можно как с приятелем запросто поговорить.
И даже такой эпизод вам расскажу. Уже где-то в Белоруссии пехота взяла в плен пять немцев, но их передали мне, потому что у них совершенно негде было их держать. А там как раз была такая обстановка, что я не мог отправить их в тыл. Поэтому недели две они прожили в расположении моего учебного дивизиона. И что вы думаете? Они с моими солдатами вроде даже как подружились, и никто к ним никакой агрессии не проявлял… А уж как они были рады тому, что война для них уже закончилась.
Вот в то время я к ним внимательно и присмотрелся. Было заметно, что они и ментально и где-то даже в физическом плане отличаются от наших людей. Но мне что особенно бросилось в глаза? Как раз в это время у меня на батарее жил немец, военнопленный, из организации «Новая Германия», который по громкоговорителю агитировал немецких солдат сдаваться в плен. Причем он получал такой же офицерский паек с кухни штаба дивизии, как и я.
И вот я тогда видел такую картину, которая, думаю, для нас была бы невозможной. Сидит за столом этот пропагандист с двумя пленными, вместе обедают и разговаривают между собой на немецком. Кстати, я тогда еще спросил этого переводчика, почему пленные очень плохо понимают мой немецкий, ведь в школе я его вроде неплохо изучал. А он мне объяснил, что я говорю слишком книжным языком, к тому же у них много разных диалектов.
Я даже помню, что один из этих пленных был шахтер, другой бухгалтер, а третий был театральным художником и до войны жил в Буэнос-Айресе. Но когда началась тотальная мобилизация, его призвали в армию и отправили на фронт. И вот сидят, значит, эти два интеллигента, разговаривают, но что мне бросилось в глаза. Пленным как солдатам принесли котелок солдатской каши, а пропагандисту пюре и даже пару сосисок. И что бы сделал наш человек в такой ситуации? Предложил бы угостить, а этот нет. И я потом даже спросил его, он неплохо знал русский язык: «Ну как же так? Вы постоянно встречаетесь, разговариваете, а ты ему даже ничего не предложил». Он улыбнулся и говорит: «Э-э-э, капитан, вы просто не знаете немцев. Пусть хоть и маленькое, но зато свое».
Так что наша ненависть к немцам на пленных вообще не переносилась. Я помню только один такой случай. Как-то мимо нас вели колонну немецких пленных, и один из немцев в соломенных лаптях все время отставал. Конвоиру, видно, уже надоело его подгонять, поэтому он снял ремень, отхлестал немца, и тот побежал догонять своих.
Правда, под Сталинградом однажды я слышал про такой случай, что по какой-то причине пленные немцы восстали. Колонна немцев рассыпалась, похватали оружие, там его валялось до черта, и начали расстреливать конвоиров.
Но еще что я хочу сказать про немцев. Что эта их знаменитая формальность их же самих часто и подводила. Всю войну я обращал внимание, что тактика у них была и оставалась довольно однообразной и весьма шаблонной. Вначале шла артподготовка с авиационными налетами, и только потом пехота идет в атаку. Правда, если в первое время меня эта их стройная система где-то даже подкупала, то потом мы поняли, что если сумеем сохранить силы, а для этого во время артподготовки отходили во вторую линию окопов, или просто прятались кто куда, то вполне сможем отбить их атаки.
Особенно эту систему я под Харьковом хорошо наблюдал. Вначале артподготовка с авианалетом, затем они переносятся на наши тылы, чтобы мы не могли подтянуть резервы, и так из раза в раз. Но, изучив эту манеру, мы поняли, что, зная, что они будут делать дальше, вполне возможно предпринять какие-то контрмеры.
Или, например, в том же бою у Герцовки. Я почему вдруг почувствовал опасность? Потому что немцы неожиданно перестали освещать нейтралку, а они ведь всегда ее освещали. И это значит что? Или они отошли, или же, наоборот, готовят нам какую-то неприятность… И должен сказать, что за все время на фронте я как-то не помню, чтобы они в этом плане меня хоть раз удивили. Нет, все было достаточно предсказуемо и однообразно. Я помню, что даже удивился тому, как точно эту их прямолинейность подметил и описал Лев Толстой в «Войне и мире». Зато в этом отношении я всегда приятно удивлялся находчивости и смекалке наших солдат.
Но в целом, я считаю, что как солдаты они были хорошо подготовлены во всех смыслах. А как у них было налажено снабжение! Ведь у каждого солдата было все необходимое, начиная от масленки и вплоть до презервативов.
И особенно бросалось в глаза, как они строили и оборудовали себе жилые помещения. Например, под Сталинградом в одном из оврагов, в землянке я видел, даже не поверите… рояль. Не пианино, а именно рояль! Наверное, это была генеральская землянка, но все же. Двухкомнатная, стенки отделаны березовыми планочками, причем с корой и мебель: трюмо, шкаф, обычная койка – и рояль. В общем, все как в хорошей городской квартире.
Но все-таки надо отметить, что в своей массе вражеские войска были достаточно разнородны. Ну как можно, допустим, сравнивать немцев 41-42-го годов или эсэсовцев с теми же итальянцами? В том случае, когда я вам рассказывал, что мы заняли круговую оборону и думали, что напротив нас стоят власовцы, а это оказались итальянцы. И они потом так драпанули, что мы их только через 60 километров догнали… Но, с другой стороны, взять тех же финнов. И ведь сильно голодали, но вот все равно не сдавались.
– А как вы можете оценить немцев как артиллеристов?
– Я помню такую деталь, что немцы в отличие от нас всегда стреляли залпами. Но ведь между залпами есть какой-то промежуток времени, когда можно сориентироваться и что-то предпринять. Зато у нас была практика вести беглый огонь, для них это было странно, поэтому они часто просто терялись. И мне кажется, что наш метод лучше.
– А себя как минометчика можете оценить?
– Ну это другие люди должны меня оценивать, а не я сам. Но я могу вам сказать, что командиры батальонов нашего полка для усиления всегда просили прислать именно мою батарею, особенно после того случая, когда мы заняли круговую оборону и отстояли брошенные пехотой позиции. Но мне, конечно, значительно помогало мое образование и то, что я хорошо знал тригонометрию, в артиллерии это очень важно. Приведу вам простой пример.
До меня батареей командовал старший лейтенант с шестью классами образования. Так когда я принял батарею, то солдаты даже не умели правильно строить веер. Устанавливали веху, шагами мерили и вносили поправки в прицел. Поэтому первое, с чего я начал, и бойцы это приняли с восторгом, научил их строить веер через основное орудие и прицел. И когда я всех наводчиков этому обучил, то они мне сказали: «Это же так просто, оказывается».
Я понимал важность образования и именно поэтому всегда старался подбирать себе пополнение из молодых ребят с образованием. Например, на Курской дуге нам прислали много узбеков, но мне удалось выбрать человек десять, восемь из которых были молодые ребята, окончившие десять классов. Все они были грамотные ребята, которыми я был доволен. Недаром говорят, что войну выиграли молодежь и десятиклассники, в частности, все-таки образование очень многое значит.
А так я никогда не считал, что делаю что-то особенное. В передовой траншее мне оборудовали НП, проводили туда связь, и я почти всегда там находился и корректировал огонь батареи. Причем если телефонисты у меня часто менялись, чтобы отдохнуть, то меня лишь изредка подменял командир взвода управления.