Взял с собой ординарца, мы пошли на НП и вдруг с опушки леса, про которую разведчики нам сказали, что немцев там нет, по нам начал стрелять немецкий пулемет. Это, кстати, тоже к вопросу о неоправданных потерях. Ведь если бы я только знал, что на опушке есть немцы, то действовал бы совершенно по-другому, но ведь разведчики сказали, что на опушке никого нет. Так что такие потери случались и по объективным причинам.
В общем, моего ординарца ранило в бедро. Я с него стащил ватные штаны, кое-как рану перетянул, и как раз в этот момент меня и тюкнуло… Как потом мне рассказали, это был бризантный снаряд, который разорвался прямо над нами, и осколок мне попал в левую верхнюю часть головы…
Но что интересно. Где-то в семидесятых годах у нас была встреча ветеранов дивизии в Москве. Мы сидели в каком-то ресторане, и в разговоре вдруг один человек упомянул мою фамилию и говорит: «Вот я бы хотел его найти, но говорят, что он погиб при прямом попадании в палатку». Я к нему подошел: «Вот вы упомянули мою фамилию, это я». – «Да как же так, мне сказали, что в палатке все погибли…» Вот так я узнал, что по счастливой случайности остался жив, хоть и был тяжело ранен. А все, кто оставался в палатке, человек пять или шесть, погибли при прямом попадании…
И я вам так скажу. Я был трижды ранен, и все три раза перед ранением я ощущал какое-то такое чувство сильного внутреннего беспокойства и беды, хотя вроде бы и ничем не объяснимого…
– Но вот вы, например, верили, что останетесь живым, что вернетесь домой? Может, мечтали о том, чем займетесь после войны? Верили в судьбу, например, или в Бога?
– Уверенности такой, конечно, у меня не было, но была надежда. И вот я когда иногда оцениваю весь мой путь, причем не только на войне, а вообще по жизни, то у меня создается такое впечатление, что меня действительно как будто кто-то вел и охранял. Все-таки судьба, наверное, ведь сколько было разных случаев… Как, например, так удачно получилось, что у меня в руках тогда оказалась ракетница. Я ведь точно знаю, что в том положении я бы кобуру открыть не смог, она у меня была очень тугая, а так… Или взять, например, тот случай с шахматами. Мы же совсем рядом сидели, каких-то полметра, оба склонились над доской, но осколок достался ему, а не мне…
– Вы этот случай не рассказывали.
– Как-то я находился на своем НП на передовой, было затишье, поэтому мы с командиром роты прямо в окопе решили сыграть в шахматы. И хотя мы были с ним знакомы всего пару дней, но успели даже подружиться. Очень такой симпатичный парень был, то ли Силяков, то ли Силуков откуда-то из республики Марий Эл.
Прямо там в окопе положили доску на ящик из-под патронов, играем, и вдруг внезапный артналет, немцы такое часто практиковали, да и мы потом тоже. И этому парню осколком срезало верхнюю часть головы, причем вся масса мозга упала прямо на шахматную доску… С тех пор я в шахматы не играл ни разу, потому что когда вижу шахматную доску, то у меня перед глазами сразу всплывает эта ужасная картина…
Вообще я вам должен сказать, что дружба на войне – это очень сиюминутная вещь. Особенно в пехоте, где век солдата совсем недолог, поэтому люди просто не успевали сильно подружиться. Но даже смерть близких тебе людей воспринималась совсем не как в мирное время, а просто как данность. Ведь когда почти каждый день видишь смерть людей, то острота переживаний заметно притупляется… И даже, например, когда я убил того немецкого лейтенанта, то вначале как-то нехорошо это все воспринял, что, мол, это я причина его смерти… А потом это прошло, ведь кругом смерть…
– Говорят, что многие солдаты на фронте пересмотрели свое отношение к религии.
– Нет, в Бога я даже на фронте верить не стал. Причем я даже не помню ни одного случая за всю войну, когда бы кто-то из солдат или офицеров как-то показывал свою набожность или хотя бы молился. Мы и не говорили об этом, все-таки нас воспитывали как атеистов. У меня и крестика не было, и я не верил во все эти вещи, хотя, конечно, был крещеный, просто семья у нас была не религиозная.
Единственное, что помню, в одном месте мы переночевали в одной хате, а когда утром уходили, то вышла хозяйка, женщина лет пятидесяти, и перекрестила нас на прощание.
Нет, был еще один эпизод. Когда меня второй раз ранило, то нашу часть отправили грузиться на станции Котлубань, поэтому, чтобы не отстать от своих, я решил остаться в батарее. Даже в санбате тогда не лежал, а долечивался прямо в пути. Каждый день в вагоне меня перевязывали, но когда выгрузились, меня все-таки отправили недели на две в курский госпиталь. Тогда уже все таяло, у меня все бинты намокли, и температура подскочила до сорока градусов. Причем до Курска я километров двенадцать прошел, держась за повозку, потому что в повозке были тифозные, и в нее нельзя было лечь.
В госпитале я сразу прилег, но какой-то молоденький врач меня разбудил и начал меня стыдить за то, что у меня, офицера, шапка повернулась боком… Измерили мне температуру – 40, потом еще раз измерили, уже двумя градусниками – опять 40. Не знаю, может, у него какие-то подозрения насчет меня были.
А после госпиталя мне выдали назначение в другую часть, но я очень хотел вернуться именно в свою батарею, поэтому решил самостоятельно пробираться к своим. И вот тогда, в последнем месте, где мне пришлось ночевать, один старик мне начал рассказывать, что в Священном Писании сказано, что белый ворон победит черного ворона. А утром я проснулся, смотрю, наши ребята. Оказывается, в этом селе и стояла наша часть.
– А вы не задумывались на фронте, когда закончится война? Чем после нее будете заниматься?
– И разговоров таких не было, и даже не думали об этом. Может, те, кто перешел границу, уже и начали задумываться об этом, но меня ранило, когда до победы было еще очень далеко. И о послевоенной жизни на фронте лично я, например, совсем не думал и не мечтал даже. Тогда все жили только войной.
– Вот вы упомянули, что играли на передовой в шахматы, карты. А разве в карты, например, разрешалось играть?
– А кто там запретит? Причем солдаты постоянно где-то доставали отличные немецкие карты и ими играли. Но играли не для того, чтобы выиграть, а просто, чтобы скоротать время. Вот, кстати, вспомнился еще один случай.
В Сталинграде мы оказались в подвале магазина, где был КП Паулюса, едва ли не в тот же день, когда он сдался в плен. Причем солдаты тут же вскрыли сейфы, которые там были, и они оказались набитыми нашими советскими деньгами. И прямо тут же начали играть на них в карты. Что тут скажешь, славяне… Но вдруг раздался сильный взрыв, все всё побросали и кинулись оттуда. Но я знаю, что мой старшина тогда все-таки успел прихватить там сколько-то тысяч и отправил их домой.
– А как-то еще отдыхать удавалось? Может, музыканты у вас в батарее были?
– Нет, музыкантов у меня ни разу не было. А когда говорят, что на передовую приезжали фронтовые бригады, то у меня это всегда вызывает улыбку. Вот сколько я не был на фронте, но ни разу и близко не видел ни одной бригады артистов, дальше КП дивизии они ни-ни.
За все время на фронте я всего лишь один раз видел подобие концерта, это когда мы были на переформировке после тяжелейших боев на Курской дуге. Вот там действительно для нас устроили небольшой концерт. Помню, что тогда были какие-то сольные номера, и был один настоящий артист, который читал нам «Василия Теркина». Вот это был единственный раз за всю войну.
А кино я в войну впервые посмотрел уже только в ярославском госпитале. Там специально для лежачих по палатам ходил киномеханик и прямо на стенку показывал кино. Помню, что нам тогда показывали «Большой вальс».
Кстати, там в палате нас было человек шесть, и один из раненых был корреспондентом «Комсомольской правды», майор, но фамилии его я уже не помню.
– Многие ветераны отмечают, что едва ли не острее опасности боев они переносили нехватку сна.
– Помню, что когда мы ночами двигались на Белгород, то отсыпаться должны были днем. Но все-таки днем и сон совсем не тот, да и заботы разные. И вот, помню, что колонна идет, а солдаты прямо на ходу спят и храпят. И если вдруг неожиданно останавливались, то задние наскакивали на впереди идущих…
А перед последним ранением я спал, когда ехал верхом на лошади. Было холодно, а сидя на лошади особо не двигаешься, вот меня и приморило. Ну а так, конечно, старались любую свободную минутку урвать, чтобы поспать. Я же вам рассказывал случай, когда с меня вдруг потребовали заполнить наградные листы, а я просто умирал, как хотел спать.
– А письма домой вы часто писали?
– Нет, писал я довольно редко, примерно одно письмо в два-три месяца. Во-первых, молодой был и не понимал, как это важно для моих родителей, а во-вторых, потому что и писать особо некогда было. Ведь бывало, что из-за напряженных боев я даже боевые донесения не мог вовремя отправить, а не то что домой письма писать. Наша 6-я Гвардейская армия считалась армией прорыва, поэтому мы без конца были в боях, и только на переформировании удавалось писать.
Иногда еще прямо на станциях к нам приходили девчонки и прямо в наш эшелон кидали письма, в которых предлагали переписываться. Я знал, что некоторые солдаты им писали, но я не писал.
– А приходилось получать из тыла посылки?
– Да, действительно, из тыла иногда приходили посылки от незнакомых людей. Обычно там были какие-то теплые вещи: носки, перчатки, нехитрое угощение. Но я в дележе этих подарков участия не принимал, считал, что эти знаки внимания для солдат значительно важнее.
– Вы упомянули про девушек, и у меня тогда такой вопрос. Какое отношение было к девушкам-фронтовичкам? Говорят, что к ППЖ, например, было не очень хорошее отношение. Вообще, насколько было распространено это явление?
– Думаю, что это зависело от культуры командира подразделения. Некоторые офицеры вели себя в этом отношении достойно, а некоторые нет. Вот тот же самый наш командир полка, например, и в этом отношении был такой… Мог схватить едва ли не любую девушку и повести ее к себе.