азные люди, да и многие командиры-самодуры откровенно побаивались выстрела в спину. Я считаю, что на фронте в этом отношении офицеру надо быть очень аккуратным, ведь кругом все вооружены… Однажды мне как-то знакомый командир роты признался, что остерегается одного бойца, хотя он просто требовал с него так же, как и со всех остальных. Но тот солдат был прежде судимый, нахалистый такой. А потом пойди разбери, кто кого в бою застрелил…
И между собой солдаты могли подраться, но не сильно, так, кто-то влепит кому-то оплеуху, и все. А поводы для этого могли быть самые разные. Например, кто-то сказал что-то обидное в разговоре, а другой из-за этого психанул, но таким эксцессам особого внимания не придавалось.
Я считаю, что там, где в составе подразделения преобладали люди со средним образованием, то это многое значило. К тому же у нас была сильная комсомольская организация, а старшина и еще пара человек в годах были коммунистами, так что у нас в отношении дисциплины был порядок.
Но был еще один такой важнейший момент, который необходимо учитывать. У нас, минометчиков, потери по сравнению с пехотой были просто несравнимы, поэтому все солдаты за свои места держались и не хотели, чтобы их выгнали с батареи и отправили в пехоту.
– А вот к вам солдаты как обращались? Не было проблемы панибратства?
– Никакого панибратства не было, меня солдаты называли только по званию, товарищ гвардии капитан или товарищ комбат. А я их по фамилиям, хотя ординарца обычно мог звать просто по имени.
Вот только одно время у меня был один командир взвода, у которого я замечал такие моменты, но надо сказать, что как раз со стороны солдат к нему и было соответствующее отношение и уважением у них он не пользовался.
Вот вспомнился еще такой случай. Это было уже где-то на 1-м Прибалтийском фронте. Было слякотно, мы зашли в один дом, но я не мог сам разуться, поэтому попросил своего ординарца помочь. И тут слышу, как хозяин дома тихонько говорит своей жене: «Ну вот опять погоны, опять денщики, опять его разуй…» А я ведь просто по-товарищески попросил его помочь и точно так же сам бы мог ему помочь.
– Какой транспорт был у вашей батареи?
– Все время только повозки. Но и то считалось, что это мы еще неплохо живем, потому что я насмотрелся, как в других батареях солдаты таскали на себе 82-миллиметровые минометы…
– А вам приходилось стрелять трофейными 119-миллиметровыми минами?
– Приходилось, но только ради спортивного интереса, потому что у нас всегда в наличии были свои боеприпасы.
– А доводилось слышать, что немцы против нас использовали наше же оружие?
– Нет, я такого ни разу не видел и даже не слышал.
– А можете сказать, что какое-то немецкое оружие особенно не любили?
– Не то чтобы неприязнь, но вот раздражение вызывал их шестиствольный миномет, как его у нас называли, «ванюша». Он, конечно, заметно уступал нашей «катюше», просто при стрельбе он издавал противный звук, и у нас про него шутили примерно так: «Если наша «катюша» секанет, то их «ванюша» сразу заткнется».
А я еще в 42-м году в первый раз увидел работу наших «катюш». Было такое впечатление, что на том месте, где упали реактивные снаряды, землю словно перепахали.
– А вам часто приходилось использовать трофейное оружие?
– Сразу вспоминается такой случай. Мы когда только вошли в Сталинград, то ночью, не зная обстановки, забрались на второй этаж какого-то здания и там расположились. И как потом оказалось, что на третьем этаже были немцы. Но мы-то этого не знали и вели себя достаточно свободно, человек пять нас было: я, мой ординарец, командир взвода управления, телефонист, и как раз тогда мне прислали нового замполита.
И вдруг утром увидели немцев, когда они по разрушенной лестнице поднимали завтрак к себе наверх, а потом мы услышали, что они там спокойно разговаривают и ходят. Правда, они нас не видели, хотя когда мы их заметили на лестнице, то между нами было метров двадцать всего. Я еще подумал тогда: «Вот обнаглели!»
И пока мы думали, что делать, у них наверху поднялся какой-то шум, вроде даже началась перебранка. А у нас каким-то образом там оказался трофейный пулемет MG-34, даже не знаю, кто его туда приволок. И тогда замполит, оказалось, что он уже был с фронтовым опытом и пришел к нам на батарею из госпиталя, взял этот пулемет и со словами: «Ну сейчас вы у меня попляшете» – начал стрелять из него прямо сквозь потолок, крест-накрест. Пули потолок прошивали насквозь, поэтому немцы, их оказалось трое, повыпрыгивали в окна.
Ну и, конечно, трофейное оружие использовали в окружении под Харьковом. Тогда я впервые попробовал немецкий автомат, но у меня с ним явно не сложились отношения, и я потом никогда им не пользовался. Я всего один раз попытался из него пострелять, но у него был тугой затвор, мне им прищемило палец, пошла кровь, и я решил, что с меня достаточно.
– Вопрос вам как бывшему летчику. Как менялось по ходу войны положение с господством в воздухе?
– Вначале безраздельно господствовала немецкая авиация. И только на Курской дуге мы впервые почувствовали, что наша авиация нас надежно прикрывает, и именно там бомбежки уже стали редкостью. Немцам тогда фактически просто не давали нас бомбить, во всяком случае, в расположении нашей дивизии. Тогда я даже сам удивился, сколько там было наших самолетов. И вот тогда я понял, что авиация у нас стала совершенно другая, не то что в мое время.
А после Курской дуги нам тоже иногда приходилось попадать под бомбежку, но уже, во всяком случае, это было не сравнить с 41-м или 42-м годом. Ведь тогда было такое ощущение, что немецкие корректировщики огня «рама» и «горбыль» как будто родились с нами, потому что почти постоянно висели над нами.
– Вам самому пришлось повоевать в разных родах войск. Как вам кажется, чья доля все-таки тяжелее?
– Мне, кажется, все-таки у пехоты, именно пехотинцы несли на себе основную тяжесть войны. Недаром у артиллеристов была даже такая поговорка: «Отстрелялся, не гордись, а пехоте поклонись», потому что именно пехотинцы шли в атаку.
Кстати, один раз мне пришлось видеть одну очень необычную атаку. На Курской дуге через позиции нашей батареи в контрнаступление пошли свежие части. И меня поразило то, что они шли точно так, как показана психическая атака капелевцев в фильме «Чапаев». Их командиры шли на фланге и кричали «держать строй». В общем, шли буквально, как на параде, но, правда, я не видел, как они потом вступили в бой.
Еще я знаю, что очень тяжелая доля у саперов, просто тяжелейшая. А вот, например, танкистов я особенно и не видел, и эта среда мне совсем не знакома. Но на Курской дуге танковое сражение развернулось прямо перед нами, и тогда мне пришлось видеть, как горящие танкисты выпрыгивали из танков, – это, конечно, страшная картина…
– А вот что было на фронте самое страшное лично для вас?
– Для меня самым тяжелым были встречи с простыми людьми, которые страдали от войны еще больше, чем мы. И мы, солдаты, не могли их защитить, поэтому были как обвиняемые… Лично на меня такие моменты действовали очень и очень сильно… И еще мне на нервы очень действовало то, что нас вечно ограничивали в расходовании боеприпасов.
Но вообще я вам должен сказать, что для меня самым сложным оказалась даже не сама война, а мое становление после тяжелого ранения уже после войны.
– Расскажите, пожалуйста, об этом. Мы как раз отвлеклись на том моменте, когда вас в последний раз ранило.
– Очнулся я, насколько помню, оттого, что с меня два солдата из похоронной команды хотели снять валенки. Но потом они увидели на мне капитанские погоны, и вроде как сквозь сон я слышал их спор, стоит ли со мной связываться: «Ну этот не жилец». – «А ты не каркай, давай носилки». Доставили меня в медсанбат, причем когда стали меня перевязывать, то я начал жаловаться, что у меня вроде и нога ранена, потому что чувствовал, что она у меня совсем не действует. Врачи ее осмотрели, ничего не нашли, но догадались, что все это у меня из-за ранения в голову.
И там же я вдруг случайно увидел своего ординарца, которого перевязывал перед самым ранением, и мы с ним обменялись несколькими фразами. Это, кстати, к нашему разговору о судьбе.
Он был смышленый, расторопный парень, но мне пришлось его сильно уговаривать, чтобы он пошел ко мне в ординарцы. И тогда он мне примерно так сказал: «А вы знаете, что люди уже боятся к вам в ординарцы идти? Этот погиб, тот погиб, третий погиб, так что вы приносите несчастье…» Но потом я его все-таки уговорил, и когда мы с ним тогда в последний раз виделись, то он мне так шутя сказал: «Ранен, но зато и не убит».
Эвакогоспиталь-1085. Капитаны Глущенко, Окишев, Малютин. Май 1944 года, Ярославль
А в полевой госпиталь меня отправили на По-2. Причем я до этого даже и не видел никогда таких санитарных самолетов, и когда мы летели очень низко над землей, то я подумал, что все, это последний в моей жизни полет…
Выгрузили меня и одного раненого солдата, нацмена, занесли в какое-то здание и положили на нары. А на грудь нам положили по бутерброду с маслом и что-то еще. А мне и так плохо, есть не могу и не хочу, к тому же и рука еще не действовала, как и нога, она была недвижима. И вот так я лежал и наблюдал за ним. Он то украдкой посмотрит на мой паек, то отвернется. Опять посмотрит, отвернется. А потом вдруг взял его резко и съел. И я его за это не осуждаю, он, видно, очень голодный был.
Но что интересно. До операции, которую мне сделали в этом полевом госпитале, у меня хоть и был паралич руки и ноги, но зато я все понимал и мог говорить. Причем я даже не верил, что у меня серьезное ранение в голову и меня отправят в специализированный госпиталь, потому что даже крови почти не было. Думал, ерунда, вот только почему-то не действуют ни рука, ни нога… И только потом я начал чувствовать, что у меня в голове будто что-то тяжелое осело.