али. Во второй половине дня я пришла в штаб бригады с группой партизан с места боя, мы с Тарновичем Женей должны были выдать патроны и снаряды, не хватало у ребят на передовой. Я первая поднялась, говорю: «Женя, сейчас придут ребята, надо им выдать все, что у нас есть, патроны, гранаты, все. Идут очень тяжелые бои». И в это время немцы начали обстрел, пушки стояли от нас в 500 м, били прямой наводкой по штабу бригады. В это время меня ранило, Женю убило. Мне пробило насквозь левую лопатку, попало чуть ниже виска, оторвало кусочек уха, и оторвало на левой руке 3 пальца. Нас, раненых, смогли только перевязать, артиллерия все время била, немецкие танки пошли по балке, наши 7-й и 2-й отряды ничего не смогли сделать, не было тяжелого вооружения, им пришлось отступить. Нас, раненых, не могли забрать, раненный в ногу Чусси кое-как держался в седле, а я не могла. Санинструктор была одна на всех, меня перевязали ребята, я попросила их взять бинт у меня в кармане, они им замотали лицо, а руку-то никто не перевязал, основная кровь оттуда идет. Я потеряла очень много крови, пока перевязали, затем пришел фельдшер из санчасти, но снова только голову перевязал. Руку даже не тронул, а я и не чувствовала, что у меня здесь сквозное ранение. Только подумала, что рука не поднимается, значит, тут все нарушено, а оказалось, что ранение сквозное, и часть лопатки оторвало. Плевра была захвачена, я хрипела сильно. Меня завернули в гондолу и подложили под гнилое дерево недалеко от штаба, засыпали большим слоем листьев. Только лицо было открыто, тогда я попросила гранату, положила ее на грудь, автомат, конечно, забрали. Если бы немцы меня нашли, я должна была себя взорвать, у нас был такой закон, мы не сдавались в плен. Так я пролежала 3 суток, ведь это было 8-го, а вышли немцы из леса 11-го. Хотя наши войска уже начали наступление на Перекоп, немцы продолжали находиться в лесу, я слышала выстрелы, шум боя. И как раз в это время я увидела, как пролетали над лесом самолеты с красными звездочками. Я даже заплакала, так я радовалась. Вы представляете, я коммунистка, комиссар, в это время лежала и молилась Богу, просила только одного – сохранить мне жизнь до победы. Хотела увидеть очень, что мы победили все-таки, не зря проливали кровь. Когда 11-го наши войска подступали к Симферополю, немцы начали выходить из леса. Но, выходя, везде простреливали кусты, я еще думала, ну совсем, могут обнаружить тогда, когда уже наши идут. А тут еще погибнешь ни за что, но немцы, к счастью, торопились, быстренько выходили. Партизаны за ними следом двигались, они получили приказ выйти из леса и перекрыть дороги, перерезать коммуникации и вести борьбу с отступающими немцами. По дороге ребята решили найти нас, раненых. Подошли ко мне, я так плакала от радости, у меня ведь живот прирос к позвоночнику, ведь даже воды не было, под конец я не могла дышать толком, нечем. Даже в туалет не ходила ни разу, в желудке ничего не было. Я боялась, что я поседела за эти трое суток, ведь тогда за какой-то миг молодые ребята становились седыми из-за такой тяжелой обстановки. Но ребята меня успокоили, нашли зеркальце, хотя скорее стекло какое-то, но я боялась смотреть, мне так сказали, что я не седая. Собрали нас, раненых, в один шалаш, а сами ушли, никого с нами не оставили. Немцы через лес отступали, по трассе же не могут идти, партизаны на дороге, также 19-й танковый корпус уже продвинулся вперед, перерезал им пути отступления. С нами был только фельдшер. Медикаментов не было, продуктов не было, мы собирали снег, кипятили, из речки воду приносили, заваривали с травами, такой чай и пили. И все равно с юмором свое положение воспринимали, у одного татарина была ягодица снесена пулей из немецкого карабина, он только на животе лежал. Такие юмористские истории татарин этот рассказывал, а мне смеяться нельзя, все болит, я рот рукой держу, посмеяться же хочется. Но выдержали, хотя боялись, что немцы на нас набредут, у нас же нет оружия, и у фельдшера тоже не было. Но немцы на нас, к счастью, не наткнулись. В итоге, когда немцы отступили, решили нас вывезти в деревню Соблы. Вывозили на лошадях, как чуть тряханет где, мы кричим, раны же не обработанные, нечем было. Только немного помазали борной кислотой, даже марганцовки не было. До этих Соблов ехали целый день, ведь только разбит путь, мы останавливаемся. В старой школе нас разместили. Жители, хоть у самих ничего не было, ведь только вышли из леса, кто буряк, кто морковку, кто кусочек сухарей, кто молока принесли, все-таки кое у кого коровы были в лесу. Тут мы уже немножко начали кушать. Пролежали, никого нет, идут бои, говорят, что Симферополь освободили, а за нами никто не приезжает, до слез обидно прямо. Я, чтобы показать, что еще жива, пела «Тройку», там еще слова такие: «Мчится тройка почтовая», песня прелесть. Я так хорошо ее пела, всегда запевала ее, раненые довольны, слушают все, это же русская песня. И все-таки в итоге прислали за нами, но вместо того, чтобы хоть какую-то машину прислать, прислали эту «линейку», такую повозку типа длинной платформы, в которую запряжена лошадь. На нее можно только садиться, бортов нет, даже держаться не за что. Нас усадили, прилепили спиной друг к другу, чтобы мы могли хоть как-то держаться, тем более я, к примеру, лежачая, меня между ребят втиснули. До Симферополя 20 км, но дорога ужасная, мы не столько ехали, сколько стояли. Все раненые кричат, просят остановить, говорят, что мы не можем ехать дальше, упадем и будем лежать. Раны грязные, необработанные, на дороге их еще сильнее разбередили. Целый день понадобился, чтобы проехать 20 км. Как привезли в Симферополь, повезли по госпиталям, которые уже работали в городе. У меня же голова перевязанная, а рука-то до сих пор нет, я и сама не знала, что у меня такая рана. Привезли меня в черепной госпиталь, он располагался в совнаркомовском переулке, там была раньше железнодорожная больница (сейчас размещается представительство президента Украины в Крыму). Здесь я лежала, палата была полностью заполнена. Раненых в городе было очень много, все больницы, все школы переоборудованы в госпитали. Меня принесли в небольшую комнатку, там уже лежала раненая из-под Бахчисарая, у нее был позвоночник ранен, она только на животе могла лежать. Ее тоже Шура звали, она из Сибири, меня положили рядом, она так кричала, а я и так еле живая. Она все время бьет по железной кружке. К ней придут, введут морфий, тогда она молчит, а так все кричала: «Мамочка, мамочка, я так хочу с тобой увидеться, так хочу встретиться, мне так тяжело». У нее все отнялось, опухшее. И через несколько дней она умерла. Меня тем временем положили на носилки на колесиках, привезли в приемную. Снять с меня ничего не могли, разрезали на куски одежду, вшей полно, в волосах тоже одни вши. Как сняли все, волосы везде остригли наголо, белье все сожгли. Голую меня везли по коридору в операционную, но на это никто не обращал внимания, а я уже вообще ничего не соображала. И мне делали операцию 4 часа. Позже сказали, что как меня привезли на операцию, доктора говорили, что таких раненых мы еще не видели, хотя столько прошли по военной дороге. Раны все нечищеные, столько вшей, раны были забиты кусками шинели, ветоши. Это было что-то страшное, я под наркозом лежала 4 часа. Когда пришла в себя, я решила, что попала в немецкое окружение, врачи же все в белых халатах, как начала ругать их: «Ах, вы, еще вы думаете, что победите, да никогда вы не победите! Проклятые фашисты!» С ними веду вот такой разговор. После того как пришла в себя, они начали мне рассказывать: «Ой, Шура, вы знаете, как вы нас ругали?» Я удивилась очень: «Как вас? Это же немцы были!» Они смеются: «Да нет, это мы, врачи, были, вы нас за немцев приняли». Я после наркоза, под впечатлением, что могла попасть к немцам, вот и примерещилось. Извинялась очень, расчистили мне раны. После операции четыре раза только вливали кровь какой-то женщины, видно хорошей, мне сразу стало легче. Но температура 40, и не падает, я не соображаю ничего. Поэтому меня снова взяли на операцию, раны чистить, все же грязное. Рассказывали после, что даже черви в ранах завелись. И оказывается, меня черви спасли, потому что выедали гной из ран, как выяснили врачи, когда начали их чистить. В общем, вот так вот. Потом из-под Севастополя привезли раненого командира артиллерийского полка, подполковника. У него было ранение в голову, и он ничего не мог говорить, только бил в железную кружку. К нему придут, спрашивают, что такое, а он говорить не может. Потом ему чего-то захотелось, он начертил на стене, разбирали-разбирали, решили, что это какие-то блинчики. Принесли ему блинчики, не то. Кормили его с ложечки, он ничего не говорил. Потом все-таки начал издавать какие-то звуки. Прошло около месяца моего пребывания в госпитале, нас с ним начали выносить во двор дышать. Нас на носилках носили пленные румыны, вынесут, через час заносят. И ставили меня с ним рядом, и просили: «Шура, учи его говорить, произноси названия, покажи на туфли, и скажи ему, что это туфли, пусть он твердит по нескольку раз «туфли». Пока правильно не назовет». Я с ним занималась по часу, сама еле языком ворочаю, а надо заниматься. Занималась, потом говорю: «Нет, уж больше сил нет». Он все говорил на туфли «футли», или потом, другое слово, например «ручка», он как перевернет его: «пучка». Я ему говорю: «Да не пучка, а ручка!» В общем, мучилась с ним, по часу в день занималась. Он опять начинает-начинает что-то пытаться, я уже говорю: «Завтра, завтра, я устала». Затем меня перевезли в другой госпиталь, этот уходил куда-то в Севастополь или еще куда-то. Привезли меня в Семашко, там женских палат не было, меня поселили в свободную комнату, но я еще не ходила, не вставала. Положили, а ночью привезли врача, женщину. А женщина эта сошла с ума, она такой устроила дебош в палате, кричала: «Лежи, не вставай, я тебе запрещаю подниматься, я врач. А вы в бой, идите в бой, идите в бой». Чего только не кричала, я боялась, что она может меня задушить, ведь бегала по всей комнате. Я кое-как сползла с кровати и ползком выползла в коридор, стала звать сестру, заплакала. Закричала: «Ну подойдите, я не могу дальше двигаться!» Ко мне подбежали, спрашивают, что такое, я говорю: «Вы посмотрите, невозможно, она же помешалась, что там вытворяет, нельзя же так!» Они извинились, сказали, что не знали о таком ее состоянии. Увидели, только «о боже» выговорили и скорей закрыли ее на ключ. А меня поместили в изолятор. Потом женщину куда-то переправили, а я здесь лежала, в комнате. Пролежала месяц. Мне снова раны расчистили, наложили гипс, у меня вся грудь была в гипсе, только рука свободна. Только через два месяца сняли. Пробыла в больнице, и нас, тяжелых раненых, в августе 1944 года вывезли в Алупку, где мы лежали в Воронцовском дворце. Правда, те комнаты, где была экспозиция, куда поднимаешься со стороны львов, были закрыты, сама экспозиция была частично разграблена немцами, мы же лежали дальше, занимали весь дворец. Какие там были виноградники, столько винограда, а убирать некому, я уже была ходячая, правда, лежала на камнях в Алупке, руку солнечными лучами, ультрафиолетом прогревала, так как раны у меня не закрывались, и все, свищи и свищи в ранах, а в Алупке у меня зажили все раны. Мы ходили в виноградники, только и жили, что за счет фруктов. Как-то пошли под Ай-Петри, там были такие дамские пальчики, изабелла и мускат черный. И рядом был шалаш, видно, охраняли, но татар же выселили, никого нет. Мы заходим в дом под горой, в доме ничего нет, все вывезено. Д