– Как вы попали в пехоту?
– В конце июня 1942 года немецкие танки прорвали оборону нашего фронта. К тому времени в полку не осталось исправных самолетов. Последний пилот полка погиб на наших глазах над аэродромом. Он прижимал к земле немецкий самолет, принуждая к посадке на наш аэродром, немец уходил в отвесном пикировании, и они оба врезались в землю, прямо на взлетной полосе. В тот же день мы заметили, что все штабные садятся в машины и уезжают. Никто нам ничего не говорит. На краю аэродрома стояли несколько неисправных самолетов «Харрикейн». Смотрим, а их особисты поджигают. Да и машины БАО несутся прочь, в сторону тыла. Я говорю своему другу, механику Горещуку, мол, все драпают, что делать будем? А с 1941 года у многих на слова «прорыв» или «окружают», или на самое страшное для многих – «Немецкие танки обходят!» был уже рефлекс. Нет, не животная паника, а скорее готовность адекватно реагировать на ситуацию, тем более рядом ни одного командира и никаких приказов. Те, кто оставался на месте, ожидая, что в штабах о них вспомнят и дадут приказ на отход, имели два варианта развития событий – или в сырую землю навеки, или в плен. А в основном бежали по принципу «спасайся, кто может». Первый год войны солдат многому научил. Горещук сказал, что, если сейчас хоть на час задержимся, нам хана, командующий фронтом товарищ Голиков наши похоронки лично подпишет… Был такой «военачальник», бывший командир разведки РККА. Вышли на дорогу, ведущую к городу Острогожску. По обочинам раненые бредут, а все машины мимо проносятся. До солдата, «серой скотинки», никому дела нет. Подобрал я на земле брошенный новенький автомат «ППШ», стоим и «голосуем», – никто не останавливается. Раненые возле нас сгрудились, просят: «Братки, выручайте». Вижу, идет полуторка с крытым верхом, ну я и дал очередь по скатам. Вываливается из кабины старший лейтенант с «ТТ» в руках, мат на мате, кричит, что у него особое задание, и всех перестреляет и т. д. У этих «полководцев» в такие минуты всегда «особое задание». Я говорю: «Лейтенант, ты свою пукалку в кобуру спрячь, а то у меня в диске 70 патронов, а если раненых в кузов не возьмешь, я тебя здесь и порешу». Бойцы, пока я с командиром «дружески беседовал», залезли в кузов, и лейтенант, обещая мне трибунал, расстрел и прочие удовольствия, сказал водителю: «Ладно, поехали». Через 30 километров добрались до переправы, а по мосту пропускают только боевую технику. Сошли мы с машины, а возле моста тысячи бойцов стоят в полной прострации. Река неширокая, всего метров 200 в ширину, сейчас не помню точного названия, приток Дона. Кто вплавь переправляется, кто с разбитых кузовов плот мастерит. А затем начался ад кромешный. Немцы стали беспрерывно бомбить переправу, одна волна бомбардировщиков сменяла другую. Наши зенитки они сразу подавили. Лежим с Горещуком, землю русскую обнимаем, а вокруг нас месиво из людских окровавленных тел. Еще с сорок первого года у меня был опыт, как определить – летит бомба на тебя или будет перелет. Лежали на спине и, если бомба отделяется от самолета прямо над тобой, – значит, упадет дальше, одним словом, задачка на внимательность. Образно говоря, в эти часы все «небо было черное» от немецких самолетов. Да и перебегать невозможно, солдаты лежат на берегу в «два наката», техника брошенная, трупы лошадей… Все в лучших традициях лета 1941 года. Мост пока еще был цел, и переправа не прекращалась во время бомбежки. Побежали к мосту и на ходу запрыгнули в грузовик, заградотряд даже не среагировал. А в кузове – мать честная!!! – открытые ящики с запалами от гранат и мины лежат. Если бы хоть одна пуля или осколок попали в машину, от нас бы пыли не осталось. Было такое ощущение, что все немцы бомбят и стреляют только по нашей машине. Отъехали от переправы на полкилометра, спрыгнули… Друг мой пошутил, что я даже не поседел, как был рыжим, так и остался… А перед нами заслон, всех назад гонят… Хорошо, хоть мы с оружием были, а кто винтовки бросил, тех в сторону отводили. Раненых сразу проверяли, искали «самострелов». Наспех сколотили из нас сводный отряд и бросили окапываться возле реки.
К вечеру дали приказ на отход на станцию Лиски. Пока дошли до нее, нас еще три раза пробомбили, и наш отряд половину людей потерял. А навстречу немцам шли сотни танков. Все сразу повеселели, мол, не сорок первый год, танкисты немца точно остановят… Только через месяц фашист уже в Сталинграде был… От железнодорожного узла Лиски доехали до станции, которую мы прозвали «Хрено́вая», там нас снова сортировали и распределяли, и я попал в Борисоглебск, а оттуда в город Солнечногорск на формирование 7-го механизированного корпуса. На этом мой «роман» с авиацией закончился, так как никто нас по прежним частям не возвращал.
– Как происходило формирование 7-го мехкорпуса? Как вы попали на фронт?
– Что происходило на уровне бригад, мне неведомо, помню только, что в бригаде было нас примерно 3 тысячи солдат. Узнали, что я оружейник, и назначили командиром взвода крупнокалиберных пулеметов в пулеметную роту 16-й механизированной бригады. Получил звание – старшина. Каждый пулемет весил 180 кг, только станок со стволом 132 кг. А еще щиток, наплечники и т. д.
Скорострельность 600 выстрелов в минуту, дальность стрельбы где-то 2500 метров, стреляли бронебойно-зажигательным патроном Б-32, каждая пуля весила почти 50 граммов, как у ПТР. Ленты были металлические, по 25–50 патронов в каждой. Ленту надо было поддерживать при подаче, иначе патрон шел с перекосом. На стволе стоял кольцевой визир, можно было стрелять по самолетам, БТРам, пехоте. Даже боковую броню танка наш патрон прожигал, а траки гусениц перебивал начисто. Ставили пулеметы в открытые кузова машин «ЗИС». Потом уже, в 1943 году, мы получили американские «студебекеры». В моем взводе было 4 расчета, всего 22 человека вместе с водителями. Ротой нашей командовал старший лейтенант Лысенко. Подготовили нас хорошо, ведь боеприпасов для тренировок было достаточно. Корпус числился в резерве Ставки, год мы просидели в лесах, ожидая приказа отправиться на фронт. У меня близкий друг служил в разведвзводе бригады, Володя Афанасьев, так я все время ходил к начальству и просил перевестись в разведку, а мне отвечают, что если совершу что-нибудь геройское, тогда и подумают о переводе. Каждый раз новые слухи, то на Донской фронт наш 7-й МК кидают, то на Курскую дугу. Все бойцы оголодали, год нас силосом кормили, три раза в день по черпаку капусты, да хлеба в сутки 600 граммов. Вот весь паек. Все страдали кровавым поносом. Только в августе 1943 года корпус ушел на фронт. Отправили нас на Украину, сначала под Полтаву, потом в район города Кременчуг. Корпус ушел в прорыв и оторвался от наших передовых частей на 60 километров. Последовал немецкий ответный удар, и покатились мы назад. Что творилось, даже рассказывать не хочется… Танки нашей бригады назад отходят, свои же грузовики с дороги сбрасывают, своих же раненых в суматохе давят. Стоим в селе, беру трех солдат и говорю расчетам, чтобы нас ждали, а мы пойдем разведаем. Прошли метров двести по селу. А из-за поворота выходят немецкие автоматчики. Кинул я в них три гранаты, ребята из автоматов стреляют, отходим к машинам, а их уже след простыл. Бросили нас товарищи…
Ну, делать нечего, тут и мы побежали. Смотрю, лежит раненый лейтенант, с мотострелкового батальона. Он был кадровый, к нам прибыл с Дальнего Востока, солдаты его не любили за постоянные мелочные придирки. Говорю: «…бойцы, надо спасать офицера, он же коммунист, его же немцы в расход пустят…».
Сержант мне отвечает: «Я эту паскуду на себе не понесу, давай его добьем, иначе не выберемся». Я его «беру на горло», приказываю, матом крою, кричу, что у офицера дети малые дома и не нам их сиротить. А мне мой солдат говорит: «Ты, старшина, о наших детях подумай». Опять нам повезло, через 500 метров нарвались на грузовик «ЗИС» с нашей бригады. Водитель бедный стоит с винтовкой и спрашивает: «…Где наши?» Не рискует в одиночку ехать, там же не разберешь в этой каше, где немцы, а где свои. Проехали несколько километров, да машина в воронке застряла. Дальше драпали пешим ходом. Но донесли мы этого лейтенанта живым до своих. Пробились, видим по полю несколько сот наших солдат отходят, но, скажем так, организованно и солидно, – отстреливаясь. Немцы из орудий стреляют, техника наша горит. Дошли до своих, а там стоит генерал со свитой полковников, в руках пистолеты, орут. Думаю, сейчас шлепнут под горячую руку. Подошел, докладываю: «Старшина Гершман вышел с тремя бойцами». Генерал обложил меня в три этажа, на этом все обошлось. Положили всех в цепь, а в километре от нас немецкие танки. Размазали бы нас в чистом поле гусеницами, но спас не Бог, а танковый полк, приданный корпусу. Незабываемая картина. На головном танке рядом с люком водителя стоит командир полка и показывает экипажам направление движения и куда вести огонь. Рядом с танком снаряды рвутся, а его не задело даже, хоть в атаку пошел, как смертник, не прикрываясь броней. Остановили они немцев в лобовой атаке, нас заменили, а потом началась «раздача». Комбрига, полковника Железняка, сняли с должности, а несколько офицеров «упекли» в штрафбат за оставление позиций без приказа. Потом нашел свой взвод, стоят хмурые солдаты возле машин, молчат и глаза отводят… Всем жить охота…
– Как вы попали в разведку?
– В начале сентября 1943 года немцы бомбили район дислокации бригады. Наши пулеметы стояли у штаба. От взрыва на одной из машин пулемет перевернуло. Подбежал к ней, командую бойцам: «Романцов, Чикурашвили, ко мне!»
А штабные руками машут, кричат: «Не стрелять, из-за вас немцы штаб накроют».
Подняли втроем пулемет, поставили на место, и я начал бить по самолетам.
«Юнкерс» на меня пикирует, стреляет. Вот, думаю, смерть моя пришла, но я его опередил, видимо, попал в летчика. Самолет «свечку» сделал и рухнул на землю. Кругом раздалось: «Ура!!!» Представили меня за сбитый немецкий самолет к ордену Отечественной войны 2-й степени, согласно статуту ордена. Первый орден в бригаде. Ну а я опять завел свою «шарманку», мол, в разведку обещали отпустить. Махнули они рукой, а я перешел в разведвзвод к другу своему Володе. Евреев в разведку брали охотно, во-первых, знание немецкого языка (поскольку немецкий и идиш весьма схожи), во-вторых, знали, что к немцам еврей не перебежит и в плен не сдастся. Публика у нас подобралась своеобразная. Был солдат по фамилии Байбуш, с довоенной профессией – конокрад. Был уголовник Перфильев, отсидел до войны в общей сложности 10 лет, все нам про Колыму рассказывал. Командовал разведкой лейтенант Владимиров. Ребята в подавляющем большинстве были комсомольцы и патриоты, люди отчаянной смелости. В разведку все шли сознательно, прекрасно понимая, что век разведчика короток и смерть или тяжелое ранение ждут нас всех впереди. Гоняли нас к немцам чуть ли не через каждые три дня. Начинают в штабе обещать, если возьмете немецкого офицера, всех к ордену боевого Красного Знамени представим. Разок бы сами за линию фронта сходили, посмотрели бы, как германские офицеры толпой стоят и русскую разведку дожидаются, мечтая побыстрей в плен попасть… Разведпоиски готовили основательно, саперы, группа прикрытия и захвата, все, как положено. Успел я сделать 15 выходов, все время в группе захвата. Взяли мы 10 «языков», но все захваченные немцы были рядовые или унтер-офицеры. А вообще, даже после того, как прошло с тех пор 62 года, трудно рассказывать о том, как часовых ножом снимал или о четырех рукопашных схватках в немецких траншеях, за время моей службы в разведке. Это запредельное озверение и жестокость… Не хочу об этом вспоминать.