Старшина Сенин получил снаряды, и я на ротной повозке уехал к себе. Некоторое время я хромал, ходил даже с костылем, который мне смастерили солдаты. Но вскоре рана перестала болеть, по-видимому, затянулась.
Об этом ранении я даже не хотел говорить, это была царапина по сравнению с настоящей раной. Но события последующих дней, моя хромота, которая мешала мне ходить, и резкое изменение обстановки перевернули в один день всю нашу спокойную жизнь.
Никто не предполагал, что наше пребывание в укрепрайоне однажды и сразу неожиданно кончится. Все подземные сооружения и бетонные укрепления нам придется внезапно бросить и бежать.
9 октября, в пятницу, во взводе устроили баню. Ее закончили конопатить высушенным на солнце мхом. Уложили на обручах по-черному камни, чтобы пахло дымком, и решили затопить. Старшина объявил банный день, и солдаты, свободные от дежурства, пошли париться первыми, чтобы потом подменить остальных. Раскаленные камни шипели и фыркали, когда на них плескали водой…
После бани все разомлели и раскраснелись, собирались попить чайку, поиграть в картишки и отдохнуть от парилки, от легкости, свежести, от веников и мытья. День подходил к концу.
А к вечеру во взвод прибежал командир соседней стрелковой роты и выпалил на ходу:
– Мы снимаемся! У нас приказ отходить за Волгу! Ваши со всей линии из дотов еще днем ушли! Вы остались последние! Я через десять минут снимаюсь! У меня приказ немедленно покинуть траншею!
Я кинулся к своим телефонам, у меня их по двум линиям было два. Но подземная связь УРа уже не работала. Почему нам не позвонили и не передали приказ?
– У меня нет приказа на отход. Я не могу бросить технику и боеприпасы, оставить дот и самовольно уйти за Волгу! – сказал я командиру стрелковой роты.
– Пойдем ко мне! – сказал он. – У меня есть связь с нашим полком. Поговори с начальником штаба. Он скажет тебе, что делать.
Я пошел в стрелковую роту, соединился по телефону со штабом полка и спросил:
– Кто говорит?
– Неважно кто! Есть приказ немедленно сниматься и возможно быстрее уходить за Волгу. Немцы прорвались у Мостовой. Незанятый перешеек шириной три километра расположен чуть западнее Ржева. Его надо завтра к вечеру проскочить. Взорвите матчасть и отходите немедленно. Через десять минут я снимаю роту с траншеи. Командир роты тебе объяснит, с кем ты говорил.
У нас был подвешен рельс на случай сбора по тревоге. После бани было объявлено свободное время, и любители собирать грибы могли уйти в лес. Старшина ударил в рельс, и солдаты тут же собрались. Я окинул их взглядом, все стояли в строю. Я объявил приказ и дал им пять минут на размышления и сборы. Через пять минут старшина ударил еще раз, все были в полной выкладке и сборе. Взорвав затворы у пушки и пулемета, облив керосином запасы продуктов, мы двинулись в расположение стрелковой роты.
В ночь на 1 декабря 1941 года в расположение роты прибежал батальонный связной. Я в это время ходил по траншее и проверял несение службы ночным нарядом. Связной нагнал меня в узком проходе траншеи и навалился на меня. Он поднялся на цыпочки, вытянул шею и, дыша мне в лицо, таинственно сообщил:
– Товарищ лейтенант! Вас срочно вызывает комбат!
В избе у комбата было сильно натоплено, накурено и кисло пахло. В спертом воздухе чувствовался бензиновый запах коптилки. У нас хоть снаряды, снег и мороз, но воздух чистый и полезный для организма! Как они здесь сидят? Чем они здесь дышат?
У стола на лавке сидел комбат в новой меховой безрукавке. Фамилии его я не знал. Сам он не назывался, а мне спрашивать у него не было никакой охоты. Комбат и комбат! Ко мне он тоже обращался на «ты». То ты! То лейтенант!
Комбат посмотрел на меня и говорит:
– Дивизия получила приказ! Сегодня ночью приказано сдать позиции! Мы отходим в район деревни Новинки. Тебя будет менять вторая рота первого батальона стрелковой дивизии. Вернешься к себе, до начала смены своим солдатам ничего не говори! Мало ли что! Сейчас придет твой сменщик. Отправляйся с ним к себе и покажи передний край… Чего молчишь?
– Все ясно, чего говорить!
– Можешь идти!
Я вышел на свежий воздух, сел на ступеньки крыльца, достал кисет, оторвал кусок газетной бумаги, насыпал махорку, свернул цигарку и закурил. Вскоре явился мой сменщик, и я повел его на передок. У мостков через речку нас догнал его командир взвода. Я показал им траншею, стрелковые ячейки, пулеметную позицию, сектора обстрела и передний край.
– А что это за колышки? – спросил меня командир роты.
– Эти колышки обозначают не только сектора обстрела, но и прицельные точки для каждого солдата, когда он стоит на посту. Если он увидел в створе двух колышков немца, он обязан его поразить. Ему не надо подавать команду, куда стрелять. Он должен целиться и стрелять самостоятельно. Он должен бить по цели, а не палить куда попало. Здесь по колышкам все видно. И потом можно точно определить: кто стрелял, кто попал, а кто дал при выстреле промах. Убили немца, и каждый потом орет до хрипоты, что это он немца выстрелом срезал. Колышки все покажут. Я могу с разных мест по колышкам определить, кто куда стрелял.
Мы прошли еще раз по траншее, и я показал ему немецкие огневые точки. Командир роты остался в траншее, а командир взвода ушел за солдатами. Смена переднего края растянулась до ночи. Но, как хотели в дивизии, прошла без шороха и без выстрела.
Я был командиром пятой роты, а Татаринов – командиром четвертой. Комбат нам по очереди вправлял мозги. Без этого нельзя. Погонять ротного надо. Он с голода и холода может проспать всю войну! В роте все держится на «Ваньке-ротном», вот с него все требуют и погоняют его.
Я построил свою роту, и мы вышли на дорогу. Нетронутые снежные просторы лежали кругом. Здесь стояла непривычная для нас тишина. Без посвиста пуль и без разрывов снарядов. Мы шли по прикатанной санями дороге, продвигаясь к деревне Новинки.
Потом рота без дела целый день провалялась в лесу. Начальство считало, что мы получили заслуженный отдых. К вечеру из деревни привезли обмундирование. Офицерам выдали полушубки, меховые рукавицы, солдатам – байковые портянки и трехпалые утепленные байкой варежки.
Заменили старые и рваные стеганые телогрейки и ватные штаны. До самой ночи продолжалась толкотня и примерки. То тут узко, то там трещит по швам, то в поясе не сходится, то штанины до колен и рукава до локтей. Снабженцы сразу не дадут, что нужно. Только мое вмешательство наконец ускорило дело.
Зимой в лесу хорошо и безветренно. Вершины елей покачиваются, а здесь, у земли, совсем не дует. Немецкая авиация не летает. Костры разводить категорически запрещено.
В стрелковом полку три батальона. Мы – во втором. В моей роте около шестидесяти солдат, а в четвертой у Татаринова на десяток больше. Я говорю около шестидесяти, потому что состав роты постоянно меняется. То дадут пополнение, то идет естественная убыль.
Все мы солдаты кровавой войны!
Где бы рота ни была, в обороне или наступлении, я ее «Ванька-ротный», постоянно должен быть среди своих солдат. Стрелок-солдат, когда нужно, не встанет, а когда не нужно, возьмет и уткнется в траншею, его оттуда хоть за рукав тащи. У комбата свои дела и заботы, он в бою солдатами не руководит. Он их не знает в лицо и не касается их. Ему нужно держать в руках командира роты, чтобы боевой приказ ротой был выполнен, чтобы в роту была связь и звонкий телефон. Ему приказы сверху идут по инстанции. Это не выдумки или личное желание командира полка. Это приказ дивизии. Что там дивизии, бери выше! Это директива армии и фронта. Нужно взять деревню! Этот приказ и скатывается по инстанции в роту. А как ее брать? На то есть ротный и солдаты роты. И вот вызывают к телефону «Ваньку-ротного». Комбат по телефону покрикивает:
– Ты приказ получил? С рассветом возьмешь деревню! Кровь из носа!
– А как ее брать?
– А на кой хрен ты в роте торчишь? На то ты и ротный, чтобы знать, как это делается.
– Потерь будет много!
– Опять за свое? На войне без потерь не бывает. За потери с тебя не спросят! Ты деревню возьми!
Кто же, выходит, гонит солдат на смерть? Опять же – «Ванька-ротный».
У командира полка три батальона, а это ни много ни мало восемь рот. Да если прибавить всякой вспомогательной тыловой братии, вот тебе и больше тысячи человек будет. На днях придет пополнение, в ротах перевалит за сотню, и в полку, считай, за две тысячи «штыков» будет. Тут только смотри, куда их стрелками на карте направить.
Смотрю вдоль дороги, вроде наш старшина с харчами идет. Солдаты всколыхнулись, отвязывают котелки, высыпали на дорогу. После кормежки в роту явился комбат со своим замполитом. Велел на дорогу нам выходить. Вышли на дорогу, смотрю, Татаринов со своими уже стоит. Мы впервые увидели свой батальон в полном сборе. Пока мы на дороге топтались, равнялись и строились, нам подали команду с дороги сойти.
– Освободить проезжую часть! Командир полка Карамушко едет!
Солдатам успели подать команду «Смирно!», и они застыли, стоят, не моргая глазами.
Я взглянул на комбата. Лицо у комбата сияло. Он вытянулся в струну и готов был за взгляд Карамушко тут же умереть. Карамушко, не останавливая жеребца, пронесся в санях дальше по дороге. Там, за поворотом, стоят еще батальоны, они ждут его появления.
Послышалась команда «Вольно!». Комбат объявил:
– На марше ночью не курить!
Из сказанного насчет курева нам становится ясно, что мы будем стороной обходить город Калинин. Хотя маршрут, куда мы идем, нам не объявлен.
Комбат не стал произносить приготовленную речь. Он подал команду ротным, и солдатская масса, колыхнувшись, пошла месить снег по дороге.
Начальство уехало в новый район сосредоточения. Для них там заранее все было готово. А мы, солдаты войны, по морозцу и хрустящему снегу – пешком. Да, пешком!
Мы шли через Васильевские Мхи. Прошли деревню Жерновка. Потом свернули на Горютино и Савватьево и через Оршанские Мхи вышли к Поддубью.