– самая мучительная смерть, какую возможно было придумать для солдата. Я и не стал рассматривать другие раны. Даже на ранения между ног особого внимания не обратил. Посмотрел на окровавленный обрубок и подумал, теперь все равно хозяйство это не пригодится. Беспокоила только рана в живот.
На меня стали наматывать индивидуальные пакеты. Я был замотан бинтами с ног до головы. Осколочное ранение лица, шеи, груди, рук и обеих ног. В землянку внесли сержанта и моего ординарца Егора. Ординарца положили на нарах у меня в ногах. Егор некоторое время лежал тихо, потом начал бредить, потом пришел в сознание и открыл глаза.
– Где капитан? – спросил он, не допив кружку с водой до конца.
– Здесь! Здесь! Лежи спокойно! – сказал старшина.
– Ты вот что, старшина! Налей-ка нам с капитаном для дезинфекции грамм по двести.
– Тебе сейчас водку пить нельзя!
– Давай, не жидись! Нечего жаться! Знаю, вам только бы выжрать нашу порцию! Накройте-ка мне, ребята, ноги шинелью, а то пальцы мерзнут на ногах.
Разведчики молча набросили ему шинель на грудь. У ординарца не было обеих ног выше колен. Старшина в стороне хлопотал с флягами и железными кружками. Егор потерял много крови, он часто дышал и иногда недолго стонал. Ему на ноги у бедер наложили шины и замотали бинтами культи.
– Ты чего, старшина? – сказал он грозно и повернул голову в его сторону. – Ты иди сюда, при мне наливай! А то еще возьмешь да для выгоды своей водой разбавишь. На раненых сэкономить хочешь? Я давно это за тобой замечал.
Старшина подошел к Егору, опрокинул горлышко в железную фляжку и налил почти до краев.
– Подай сначала капитану, а потом при мне и мне нальешь.
Старшина кивнул головой, подзывая к себе кого-то из разведчиков, тот подошел, взял кружку с водкой и подошел ко мне. Старшина налил вторую кружку на глазах у ординарца.
– По звуку слышу, до краев налил! Помогите, братцы! Поднимите меня! А то мимо рта опрокину.
Двое разведчиков подтащили Егора под руки и приподняли кверху, поддерживая за лопатки и голову. Старшина подставил ему к зубам налитую кружку и хотел аккуратно наклонить вперед.
– Я не буду один пить, – отстранив рукой спиртное, крикнул Егор. – Почему капитану не дали? Капитан, ты жив?
– Я живой, Егор. Но водку пить не буду. У меня ранение в живот. Заражение сразу разойдется по всему телу.
– Ну, ладно! – сказал Егор. – Я выпью за тебя и за себя, гвардии капитан! Старшина! Тащи сюда вторую кружку! Давай эту мне в руку!
Старшина подал ему кружку, он опрокинул ее и выпил залпом. Отдышался, разжал губы и промычал:
– Давай! Быстро вторую! Никогда раньше не пил сразу четыреста грамм! Ох! Как пошла! Так и зажгла все внутри и завертела! Положите меня, братцы! Я немного полежу!
– Закусить не надо? – спросил старшина.
Егор в ответ даже звука не издал. Его положили на нары, под голову положили ватную кацавейку, и он заговорил сам с собой:
– Женушка меня ждет. Там без меня дочка растет, у нее уши тоже торчат, как у меня. Вся в папашу. А я хотел, чтобы ушки у нее были прижаты, как у жены. Хотел, чтобы дочка была красивой. Ну и пусть топорщатся. Внуки будут похожи на меня.
Егор закрыл глаза, откинул руку в сторону к земляной стене и постепенно затих.
– Посмотри, старшина, что-то он быстро затих.
Старшина наклонился над ним, Егор больше не дышал. Он потерял много крови и выпил водки. Смерть его была тихая, легкая и не мучительная. «Помирать мы станем и не охнем…» – вспомнил я строку из одной песенки. Я пролежал на нарах в землянке еще несколько часов, пока из полковых тылов не вернулась наша повозка. Меня положили на телегу и повезли в санроту. Осмотрев наложенные на раны повязки, капитан медслужбы Соболев выписал эвакокарту и отправил меня в медсанбат.
Через некоторое время я лежал в хирургической палатке на деревянном узком столе, застланном белой клеенкой. Две медсестры стали сматывать с меня бинты. Когда я предстал перед ними в голом виде, они доложили хирургу. Пришла женщина, капитан медслужбы, лет тридцати пяти. Она осмотрела все мои раны, потрогала пальцами и велела колоть местную анестезию. Тело мое от удара мины опухло, стал заплывать левый раненый глаз. Они начали с ног. Каждый укол толстой иглой и большой объем вливаемой жидкости раздирали мне опухшие мышцы вокруг ран. Вокруг каждой раны они делали два-три укола. Я поднялся на локтях, медсестры с двух сторон бросились ко мне и повисли у меня на руках.
Я выругался матом. Они мне ответили:
– Успокойся, миленький, лежи смирно.
– Режьте так, без ваших уколов! И не подходите ко мне больше с этим шприцом! Мне все мясо раздирает от вашей анестезии! Держите меня за руки, за голову, на ноги навалитесь, на каждую по одной! Я буду терпеть и скрипеть зубами!
– Ну терпи, капитан! Терпи, милый разведчик!
Я сжал зубы и через нос застонал.
– Режьте быстрее! Чего встали! – в перерывах между стонами кричал я.
На руках и ногах у меня висели по одной сестре. Ран и осколков только на ногах было с десяток, не меньше.
Я терпел, ругался, матерился и кричал. Подгонял хирурга и умолял работать побыстрее.
– Терпи! Терпи, капитан! Осталось немного!
– Какой там немного?
– Терпи, или будем делать уколы. Нужно разрезать рану, удалить осколки, сделать чистку. Из раны нужно все удалить, прощупать, не осталось ли чего, – приговаривала хирург.
Она рассказывала мне, как ребенку перед сном рассказывают сказку. Острие ножа жгло острой короткой болью. Потом начиналась чистка. Мне казалось, что у меня отрезают ногу.
– Стоп! – кричал я. – Дайте-ка я посмотрю!
Хирург послушно делала остановку. Я поднимал голову и смотрел вдоль ног. Ноги у меня были целы. Где-то ниже колена только что ковыряли и резали. Я посмотрел на пальцы ног, пошевелил ими. Потом сам опустил на стол голову и сказал:
– Можно резать дальше!
Сказать, сколько я перенес мучений и сколько выстрадал, сколько душевных сил мне стоила обработка ран? Каждый раз, когда разгибалась хирург и операционная сестра мне накладывала повязку, я думал, что операция закончена. Но капитан медслужбы снова ощупывала меня, брала острый скальпель и наклонялась к ногам.
Ковыряние в ранах, казалось, будет продолжаться вечно.
– Ты ругайся, ругайся! – приговаривала хирург. – Еще два разреза, и закончим операцию.
Когда закончилась операция, я попросил попить. Меня вынесли из операционной, положили куда-то, и я тут же заснул. Отек от удара мины стал распространяться везде. Лицо все разбухло, левый глаз заплыл. Разведчики, кто ходил на костылях, прошли мимо и меня не узнали. Только на лице у меня было наложено несколько повязок. Глаз, подбородок, бровь и шея под скулой.
Все эти моменты, о которых я здесь пишу, имеют официальное медицинское подтверждение. Достаточно запросить центральный медицинский музей. Вспоминаю, как в эвакокарте было записано: «Множественное осколочное ранение лица, груди, живота, рук, правого бедра, правой и левой голени и коленного сустава…» В карте было указано еще одно место. В общем, как потом выяснилось, произошло обрезание.
В полусонном состоянии меня погрузили в машину и повезли в Лиозно. По дороге я открыл глаза и увидел, что мы лежим в открытом кузове полуторки. Где-то впереди бомбили дорогу.
– Чего встали? – спросил я у сидевшего у борта солдата с перевязанной рукой.
– Впереди мост. Машины под бомбежку попали. Шофер вылез из кабины и с подножки смотрит кругом, – ответил солдат.
Потом хлопнула дверца, машина съехала на обочину и стала за кустом. Я повертел головой. В кузове лежало и сидело несколько раненых. Наших ребят среди них не было. Солдаты, сидевшие по бортам, были ходячие. Один из них поднялся на ноги, перевалился через борт и спустился на землю. Впереди, совсем близко, прогремели раскаты взрывов. Четверо солдат, сидевших у борта, поспешили покинуть машину. Шофер и фельдшер хлопнули дверцей и побежали в кусты. Мы трое остались лежать в кузове. Послышался гул самолета. Где-то слева и спереди ударили бомбы. Поднятая взрывами земля кусками стала шлепаться в кузов. Мы лежали, смотрели прямо в небо и, естественно, не видели, где находился и куда заходил на бомбежку немецкий самолет. А когда ничего не видать, а взрывы приближаются к тебе, но ты не можешь шевельнуться, становится особенно не по себе. То, что тебя бросили и убежали – это по делу, спасайся, кто может. На это обижаться не приходится.
Обидно, что тебя обмотали бинтами, есть надежда остаться в живых, а ты лежишь и ничего не видишь, что делается вокруг. Лежишь и ждешь следующего удара, когда самолет заревет на вираже. Часа два пролежали мы в кузове, ожидая, что вот-вот в кузов попадут бомбы. Стало темнеть. Гул самолетов утих. Взрывов было не слышно. Шофер, видно, вернулся. Я услышал звук хлопнувшей кабины и разговор двух людей. Вернулись и солдаты.
– Нужно определить, откуда ветер дует, – сказал фельдшер.
– А тебе это на что?
– Будем здесь ночевать.
Мне и в голову не пришло, зачем вдруг шоферу нужно знать направление ветра.
– Дело к ночи. Уже темнеет. Может, придется здесь заночевать. Мост впереди разбит. Сейчас выедем на дорогу. Глушить машину не буду. Пойду вперед объезд искать. Нужно, чтобы лобовым стеклом машина встала к ветру. А то выхлопными газами потравим раненых в кузове, что лежат.
Солдат, сидевший у борта, перекинул ногу через борт и легко соскочил с машины. У него была перевязана рука в локте. Но солдат не пошел вместе с шофером осматривать мост и искать объезд. Среди ходячих раненых оказался укрытый плащ‐палаткой заболевший чем-то майор. Я вначале думал, что он солдат. Погоны были закрыты плащ-накидкой. Он перелез через борт, подошел к кабине машины, открыл дверцу со стороны фельдшера и сказал:
– Ты вот что, фельдшер. Шел бы ты наверх к раненым, а я здесь посижу! Неудобно все-таки, старший по званию у борта торчит. Ты посиди наверху, а я пережду ночь в кабине!
Фельдшер вздохнул, сполз вниз с мягкого сиденья, похлопал руками себя по бокам и подался к раненым в кузов. Сидя не очень удобно спать, но зато в кабине было тепло. Работающий мотор на малых оборотах все время подогревал воздух внутри кабины. У нас в открытом кузове гулял ночной холодный ветер. Я лежал в бинтах, укрытый своей короткой шинелькой. Днем в апреле заметно припекает. Зато ночью остывает земля, и все кругом покрывается налетом белого инея.