Холодный и резкий ветер постепенно добирается до костей. Сырые бинты, пропитанные кровью, быстро холодеют. Раны, правда, перестают ныть и болеть, а под носом набирается мокрота. Вертишь, вертишь головой, умудряешься как-то вытряхнуть из-под носа. В машине быстро все заснули. Те, что забрались в кабину, им было душно и тепло, а те, что лежали наверху, в открытом кузове, дышали свежим и чистым воздухом. Ветер вначале дул в лобовое стекло, и отработавшие газы уходили по ветру под кузов. Мы, оставшиеся наверху, не чувствовали ни запаха бензина, ни гари. Но к середине ночи ветер вдруг затих, переменил направление и стал дуть в обратную сторону. Лежащим в кузове по-прежнему было свежо и холодно, а закрытая кабина оказалась в потоке выхлопных газов. Фельдшер, перед тем как забраться в кузов машины, нарубил свежего лапника рядом в лесу и укрыл им лежащих в машине раненых, лег у борта у нас в ногах и заснул. Мы лежали рядком, свежий ветер обдувал наши лица. Под лапник он не задувал, и нам вскоре стало тепло.
Ночь в апреле длится, считай, с днем пополам. Весеннее равноденствие делит сутки на равные части. На рассвете на дороге сзади послышались гудки и ворчание мотора. Мы несколько оживились. По дороге к нам сзади подкатила еще одна машина. Фельдшер встал и пошел к кабине будить старшего по званию и шофера. Он взялся за ручку и потянул ее на себя. Дверца открылась, и майор вывалился ему на руки мертвым. Мотор нашей машины тихо постукивал клапанами на малом ходу. Сидевшие в кабине шофер и старший по званию отравились угарным газом. Тело майора вынули из кабины. Фельдшер его даже мертвого, как старшего по званию, заботливо поддержал руками, чтобы усопший не ударился головой о железный край. Вот вам и история со старшим по званию. Кому повезло?
Как мы проехали, остальной участок пути, я не помню, потому что тут же заснул и проснулся, когда у полуторки откинули борта и меня стали перекидывать на носилки.
Меня вначале поместили в предвариловку, где нужно было кое-где побрить. Свободные от бинтов места протерли тампоном. В палату на чистую койку и в чистую постель я потом после операции попаду. Избу, где я лежал, сотрясало от взрывов во время бомбежки. За мной пришли два солдата-санитара из числа раненных на передовой. Они выздоравливали и были оставлены при госпитале в качестве санитаров.
– Полковник медслужбы приказал вас в операционную срочно нести! – сообщили они.
– Валяйте, тащите, ребята!
– Вы, оказывается, товарищ капитан, разговорчивый, а нам сказали, без сознания, тяжелый!
Меня положили на носилки и, легонько покачивая, понесли в операционную.
– Кладите сюда, – сказал, надевая халат, пожилой хирург. – Когда ранен? – спросил он меня.
– Два дня назад! – ответил я.
– Кладите сюда, на этот стол!
Под меня подсунули руки, я перевалился на стол сначала на бок, потом на спину. Хирург подошел ко мне и стал меня ощупывать.
– Газы отходят?
– Какие газы? Я газами не дышал!
– Ты бздишь?
– А чего мне бояться?
– Не бояться. Ты пердишь? Газы из задницы идут?
– Идут!
– Вот и молодец! В этом случае действительно нечего бояться.
– У меня заражение?
Он улыбнулся, покашлял, похлопал меня по животу:
– Так я и думал! Молодец, капитан, что газы идут!
Он прощупал мне живот и добавил:
– У тебя осколком кишечник не задело.
В это время в операционную вошла женщина и, наклонившись, что-то быстро сказала хирургу. Он скинул марлевую повязку с лица и вышел из операционной. Я лежал голый в бинтах на столе в небольшом углублении на желтой клеенке. Края стола несколько приподняты, чтобы раненый не упал.
Стол не стол, а одинарное узкое лежачее место. Вошел старик-хирург. Размотали мне правую ногу, и он стал ощупывать коленный сустав.
– Здесь болит? А так? Чуть согни!
Пришел молодой врач и что-то стал докладывать полковнику.
– Я пойду сам посмотрю! Ты, капитан, лежи, привыкай к нашей обстановке! – уходя, сказал полковник скороговоркой.
Полковник и молодой вместе ушли. У противоположной стены, параллельно моему столу, стоял еще один хирургический стол. На столе под наркозом лежал голый раненый. Лица и груди его было не видно, вся эта верхняя часть была прикрыта простыней. Тело ниже пояса и ноги были голые. Одна нога была выше колен ампутирована и замотана окровавленными бинтами, а на другой, выше коленного сустава, санитар поперечной пилой отпиливал кость. Кровавые ломти мяса на бедрах были освобождены от кости и подтянуты вверх к животу. Санитар одной рукой обхватил обнаженную кость, а другой с усилием нажимал на пилу. Санитар тянет пилу к себе и толкает ее от себя. Тело солдата податливо переваливается за пилой. Санитар явно устал. Сделав перерыв, он вышел за простынную перегородку, встал неподвижно и смотрит в окно. Обрубки ног и обнаженное мясо человека лежат в луже крови. От потери такого количества крови солдат не умрет. Здесь все рассчитано и учтено. Иначе зачем бы ампутация обеих ног, с ним не стали бы возиться ради интереса. Тело лежало в луже собственной крови. Санитар вернулся и взялся за пилу. У санитара на груди – клеенчатый фартук, измазанный кровью. Он ниже колен и по бокам на завязках. Руки у костолома голые и волосатые до локтей. На руках надеты перчатки, на лице марлевая повязка, забрызганная солдатской кровью. Я лежал на спине, повернув голову набок, смотрел на работу санитара и привыкал к обстановке.
Низкий потолок избы был оббит планками и обтянут белыми простынями, чтобы сверху не сыпались земля, пыль и песок. Дневной свет шел с улицы из большого окна, оконную раму, наверное, возили с собою, вырезали пилами стену и вставляли ее туда.
– Ну как, капитан? Маленько привык? – спросил меня хирург-полковник, входя в операционную.
– Ну и работа у вас! – сказал я вместо ответа. – Меня вы тоже под наркозом разделаете?
– Не бойся, капитан! Ноги тебе отрезать не будем. Почистим коленный сустав, останешься на своих ногах. Температуры у тебя нет, все обойдется.
– Смотря как дело обернется? – настаивал я.
– Нет! Нет! Без лукавых! Если обнаружим гангрену, скажем! Ничего таить не будем. Без твоего согласия ничего ампутировать не будем. На этот счет можешь быть спокоен и верить мне! Вот видишь, рядом лежит солдат. Он дал нам на ампутацию письменное согласие. Обещаю и с тебя взять такую расписку, если надобность будет. Но лучше до нее не доводить. Будь спокоен, капитан. Твое колено, возможно, дело непростое. Сейчас разрежем, посмотрим. Постараемся его сохранить. Приготовиться к операции!
В операционной сразу появилось несколько человек. Мне накинули на лицо марлевую повязку и стали лить неприятную по запаху жидкость. Мне велели считать в слух до двадцати. Я успел досчитать до шестнадцати и провалился куда-то. Какая‐то неприятная тошнота подкатила мне к голове…
Открыл я глаза на операционном столе уже после перевязки. Меня вынесли в общую палату, положили на белую простынь, под головой лежала ватная подушка в белой наволочке. Меня накрыли сверху чистой простыней и серым солдатским одеялом. Ко мне приставили палатную сестру и приказали не давать мне спать до вечера. А мне очень хотелось закрыть единственный глаз, повернуться набок, я отлежал за эти дни себе спину. Меня страшно тянуло в сон, а сестра трясла меня за здоровое левое плечо и задавала какие-то вопросы.
Я ей что-то ненужное отвечал, но что именно, совершенно не помню. Мне ставили градусники, проверяли температуру. Меня покормили из ложки, а потом я из кувшинчика с узким горлом выпил сладкий чай. Потом меня оставили в покое, и я тут же уснул. Проснулся я на третий день.
– Ну ты и даешь, капитан! – увидев, что я приподнял голову, сказал кто-то из раненых. – Полковник сам приходил много раз, щупал пульс и смотрел, как ты спишь. Пусть, говорит, разведчик поспит. Видно, на фронте этим не очень балуют.
Я попросил воды.
– Лежи, сейчас вызовем дежурную медсестру.
На третий день меня взяли на перевязку. Я пролежал в госпитале еще несколько дней. Моя кровать изголовьем стояла у окна. На окне и на спинках кровати висели крахмальные занавески. Они были подкрашены зеленкой в салатный цвет. Сшиты из простыней, простенькие, но красивые. Мы лежали в обыкновенной деревенской избе. В избе стояло около шести железных коек. На всех лежали забинтованные раненые. Кто они были, я не спрашивал. Немцы кругом бомбили, раскаты взрывов слышались периодически повсюду. Иногда бомбы рвались где-то совсем близко, и тогда изба дрожала, но окна были целы. Однажды палатная сестра принесла мой планшет и сказала:
– Ваши документы лежат здесь, в планшете. Проверьте, пожалуйста, все ли на месте.
Я взял из рук ее планшет, покопался в нем одной рукой, попалась фотография, я вынул ее и показал медсестре. Она взяла фотографию и покачала головой.
– Совсем не похож.
Она принесла зеркало и поднесла мне к лицу.
– Вот ваша фотография и ваше лицо. Посмотрите сами. Похожи вы или нет!
Лицо мое было раздуто, и на себя самого я был непохож. Да, здорово мне разворотило физиономию. Я сам себя в зеркало не узнаю.
Юрий НикулинСемь долгих лет(фрагмент)
В армию меня призвали в 1939 году, когда еще не исполнилось восемнадцати лет. «Неужели не возьмут?» – думал я после первого посещения военкомата, когда меня вызвали на медкомиссию и сразу же направили в туберкулезный диспансер.
Я страшно переживал, боясь, что у меня что-нибудь обнаружат и не призовут. Наконец после нескольких медосмотров выяснилось, что я практически здоров. На последней комиссии в военкомате председатель, посмотрев на меня, сказал:
– Вы очень высокого роста, в бронетанковые части не годитесь. Мы думаем направить вас в артиллерию. Как, согласны?
– Ну что же, – сказал я, – артиллерия – тоже неплохо.
Гордый, придя домой, я радостно сообщил:
– Призвали в артиллерию!
…Ночью нас привезли в Ленинград. Когда нам сообщили, что будем служить под Ленинградом, все дружно закричали «ура!». Тут же, охлаждая наш пыл, нам объяснили: