Глава восьмая: Окончание.
Введение
Мои родители определяли меня для высшего обучения, но прежде чем я смог поступить в университет, король издал распоряжение, по которому без высочайшей конфирмации могли обучаться лишь дети тех чиновников, которые были на государственной службе и имели честь носить [мундир] с гербовыми пуговицами. Мой отец был служащим негосударственного благотворительного учреждения и, следовательно, гербовых пуговиц не носил. Итак, мне следовало обратиться за разрешением на обучение. Дело происходило в 1809 году — ответ последовал, как можно было предвидеть при тогдашних условиях, отрицательный. Я поступил в контору, которая была мне не по вкусу, уверенный, что рано или поздно меня призовут на военную службу. С этим убеждением я подвиг в конце концов мою мать — отец к тому времени умер — дать согласие, чтобы я поступил кадетом в армию. Так в июне 1809-го началась моя военная карьера{305}. В качестве кадета при инженерной роте пешей гвардии я проделал часть похода против повстанцев Форарльберга и участвовал в нескольких мелких стычках{306}. В следующем году по моему прошению я был переведен кадетом в шеволежерский полк гвардии, а через четыре недели, в июне 1810-го, получил повышение до младшего лейтенанта в конно-егерском полку герцога Луиса{307}. Сначала мы стояли гарнизоном в Цвифальтене, потом в Эхингене, наконец в Ридлингене. Мир продолжался к тому времени уже два года, и он начал тяготить как старослужащих, так и новых солдат. В гарнизоне продвижение по службе было медленным, а некоторые к тому же залезли в долги или связи иного рода, что заставляло их желать перемены гарнизона, а особенно новой войны. Я был предостережен от делания долгов неприятным, но целительным образом и, следовательно, не имел причин желать перемен. Но мне была скучна гарнизонная жизнь со всеми ее атрибутами и разговорами исключительно о лошадях, любви и вине. Желать войну заставляло меня, как и многих моих товарищей, прежде всего стремление скорее продвинуться по службе и испытать свое счастье.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
В начале февраля месяца 1812 года пришел с таким нетерпением ожидавшийся приказ о призыве из отпусков. Теперь у нас было полно забот, но это было радостное время. Несколько дней отпуска я использовал для того, чтобы попрощаться с моей матерью, братьями и сестрами в Тутлингене.
Прекрасным весенним днем — это было 17 февраля 1812 года — мы покинули наши гарнизоны в Эхингене, Ридлингене и Блаубойрене, и выступили в поход в вюртембергскую низину{308}. Через бывший гарнизон в Цвифальтене марш шел через Штутгарт до Эглосхайма около Людвигсбурга, куда мы прибыли 20 февраля. Через день, в Людвигсбурге генерал-инспектор кавалерии генерал фон Диллен{309} проводил смотр, после этого был смотр короля{310}, но полковник{311}, не бывший в большом фаворе, не удостоился со своим полком особой милости ни в глазах первого, ни в глазах второго. 23-го мы снова выступили в поход и 24-го прибыли в местность около Хайльбронна.
Здесь был сборный пункт для вюртембергского армейского корпуса, а луг около Хайльбронна — место, на котором король в последний раз видел 14/15 своих прекрасных войск.
Здесь, в прекраснейшей части отечества, каждый по возможности еще наслаждался жизнью. После 15-дневного пребывания, в течение которого муштре и смотрам не было конца, армейский корпус под верховным командованием кронпринца выступил 4 колоннами — егерский герцога Луиса одним из последних — и через Хайльбронн, Нойштадт, Эринген и Кюнцельзау направился в Вайкерсхайм{312}. На марше через Вюртемберг никто не был избавлен от известного беспокойства перед представлявшимся все еще возможным возвращением в гарнизон, так как определенность войны не была подтверждена ни командующим генералом, ни непосредственно ему подчиненным генералом фон Шелером. Ни в одной газете также не упоминалось о грядущем начале войны. Уже когда пришел приказ о возврате из отпусков, мы ожидали войны с Россией, а направление нашего марша подтверждало это мнение, но мы все еще сомневались в определенности войны.
Однако когда мы пересекли границу отечества, сомнения отпали, никто уже больше не опасался возвращения, тяжесть свалилась с души, и солдаты пели: «Мы идем в Россию, братья». Были нетерпеливые ожидания: хотя мы и не ждали в России золотых гор, но полагали все же, что найдем в изобилии красивейших и лучших лошадей (самое горячее желание кавалериста) и пропитание.
Никто не думал о русской зиме, никто не мог составить себе о ней представление. Хотя некоторые [из нас] и говорили осмотрительно: Ну подождите!, они натыкались на глухую стену. Да и что толку, если бы у нас отняли ослеплявшие нас химеры? Не лучше ли, когда солдат радостно идет в бой, чем когда он в предвидении ужасных мук и лишений лишь нехотя следует своему ремеслу? Так, на подъеме, мы и шли, вполне довольные тем, что для отдыха был определен лишь каждый 6-й день. В Вюрцбургской земле мы нашли не столь хорошие квартиры, как в Вюртемберге, хотя эта местность превосходит последний по плодородию и зажиточности. Самой прекрасной части долины Майна мы не видели. Наш путь проходил, как это обыкновенно случается при больших передвижениях войск с легко вооруженными, не всегда по шоссе. По крайней мере, в Вюрцбурге и в саксонских герцогствах искусственно построенные дороги вообще есть лишь в небольшом количестве. В Хильдбургхаузене я имел честь докладывать герцогу{313} о проходе нашего полка. Там и в Шлойзингене мы уже могли найти подтверждение истинности пословицы о саксонских девушках{314}.
23 марта последняя колонна шла через Тюрингский лес. Мне очень понравились эти горы, и не случайно. Недалеко от Фрауэнвальде, самой высокой точки на этой дороге, есть пункт, откуда взгляду представляются в богатом разнообразии самые красивые части этой прекрасной гряды, устремленные к небесам лесистые горы с глубокими приветливыми долинами. Живописные руины знаменитых замков — Гляйхен- бург, Ильменбург, где обитал бравый Гаспер-а-Спада{315}, и другие — напоминают о золотом веке немецкого могущества. По ту сторону гор лежит милый городок Ильменау. Местность все еще остается гористой до Рудольштадта, куда нам посчастливилось идти по очень романтичной долине и по которой течет, а иногда бушует, Шварцах, мимо почтенного Шварцбурга. Лишь отсюда открывалась собственно Саксония. Практически обойдя красивую долину Заале, мы шли через несколько незначительных саксонских городков, таких как Рода, Айзенберг и Кроссен, и через более крупный Цайц. В последний день марта прибыли в окрестности Лейпцига, где нам дали некоторое время для отдыха.
Около Лейпцига мы в первый раз встретились с французами. Уже до того нам настоятельно рекомендовали избегать всяческих конфликтов с ними, но в первый же день человек 20 конскриптов, которые своим неподобающим поведением хотели, очевидно, проверить немецкое терпение, могли бы устроить серьезную сцену, если бы храбрый вахмистр Бек вел себя менее твердо.
До сих пор наши ожидания не только не были обмануты, но, наоборот, еще и подогреты. Уже в отечестве у нас были хорошие квартиры и в избытке изумительного вина одиннадцатого года (Eilferwein){316}. В Вюрцбургской земле квартиры с точки зрения еды были, правда, менее хороши, но за великолепным майнским о скудной пище быстро забывалось. В Тюрингии нас принимали уже по саксонскому обычаю, и чем ближе мы приближались к Лейпцигу, тем больше нам нравилось у наших хозяев. Прекрасная Саксония тогда по большей части отдохнула от тягот войны 1806 года{317}, а хорошие урожаи вновь принесли поселянину большее благосостояние.
Радушие и добросердечность, с которой саксонский бюргер повсюду снабжал нас тем, что давали коровы и телята, приводили нас в изумление; наоборот, саксонский дворянин не всегда мог похвастаться тем же. Последняя война, возможно, оставила у некоторых из них глубокие раны, но мне казалось, что там и сям семьи разорятся или уже разорились из-за чрезвычайно выросшей роскоши. Это, и резкий контраст между некоторыми помещичьими и коронными деревнями в сей благословенной стране говорили не в пользу саксонского дворянства, и легко можно было увидеть, что в своем сословии оно не было исключением из правил. Но все же отдельные исключения мне встретились, — например, граф фон Хоэнталь{318}, во дворце которого, Кнаутхайн под Лейпцигом, я провел несколько дней, и некоторые другие из высшего дворянства. В целом же и везде жалобы на притеснения помещиков очевидно относились только на счет мелких дворян. На всем протяжении похода до сих пор мы постоянно жили очень весело. Разные забавные случаи, которые приключались с тем или иным из нас на квартирах, рассказывались на остановках или за добрым завтраком собравшегося офицерского корпуса. Не проходило дня, чтобы не случилось чего-нибудь в этом роде, и если анекдоты, возможно, не всегда были правдивы до буквальности, зато занимательны. Особенно веселил добродушный бравый Х-н{319} со своими однодневными интрижками и наивными идеями. Приятного собеседника я, расквартированный обычно с полуэскадроном по деревням, нашел в лице лейтенанта К.{320}, который наряду с его научной образованностью был мне очень дорог и из-за своего певческого дарования.
На пути из Хайльбронна до окрестностей Лейпцига мы проходили через разные красивые местности, видели много милых городков и состоятельных деревень и стояли у разных хозяев. Одна из моих самых приятных квартир была у окружного писаря Гайссе в Мариенбургхаузене у Хасфурта. Прямота этого человека и заботливые хлопоты [его] жены очень расположили меня к этой семье. Обязан я благодарностью и некоторым другим хозяевам — в Фрёштокхайме в Вюрцбургской земле, в Мартинроде у Ильменау, в Кумбахе у Рудольштадта и в Унтер-Шведнице под Цайцем — за их заботу и внимание, оказанное нам как немцам. Во дворце графа Хоэнталя в Кнаутхайне меня приняли с замечательным гостеприимством, а в его хорошо подобранной библиотеке я нашел превосходное развлечение. По случаю смотра, устроенного нашим кронпринцем, я осмотрел город Лейпциг, Плейссенбург и прекрасный филиал магазина Мейсенского фарфора. Осмотреть и многие другие достопримечательности не позволил недостаток времени. Да и в Кнаутхайне мне было так хорошо, что я не хотел надолго отлучаться оттуда.
Но прекрасное время там длилось только с 1 по 6 апреля включительно. Приказ французского императора отзывал нас из великолепных окрестностей Лейпцига во Франкфурт-на-Одере. Мы догадывались, что нам еще долго теперь не будет так хорошо, потому что Саксония по ту сторону [Эльбы] не обещала столь же приятного времяпрепровождения, а от Бранденбурга мы ожидали еще меньше, потому что после 1806 и 1807 годов вюртембержцы были известны тамошним жителям не с лучшей стороны{321}.
Глава вторая
7 апреля мы покинули наши постоянные квартиры, прошли парадным шагом по Лейпцигу, 9-го краем миновали поле битвы под Торгау, которое я с удовольствием осмотрел бы поближе, видели еще только строящуюся крепость и в тот же день перешли через Эльбу.
В Торгау знатоки восхищались выправкой и состоянием нашего полка. 10-го через приятный городок Херцберг мы добрались до Франкенхайна, где священник очень мило развлекал нас анекдотами, из которых мне особенно понравился один об экзамене кандидата богословия (Nescio; Nestis? Nescit!){322}. На следующий день на квартирах в Бесдау конно-егерский полк герцога Луиса был извещен, что по непосредственному приказанию императора Наполеона он будет отделен от вюртембергского корпуса и поступает далее под командование бригадного генерала Орнано и дивизионного генерала Ватье-де-Сент-Альфонса вместе с силезскими уланами и 6-м польским гусарским полком. С этой целью ему надлежит незамедлительно и без дальнейших указаний двинуться во Франкфурт[-на-Одере] и соединиться там с корпусом этих генералов{323}. После многочасового марша через Лаузиц, где вендский язык крестьян был причиной многих недоразумений, у Коссенблатта мы вошли в Бранденбургскую марку. В Мюльрозе кронпринц в последний раз делал нам смотр, в тот же день мы достигли Франкфурта-на-Одере, где и произошло наше окончательное разделение с вюртембергским корпусом.
Разумеется, было большой наградой, что наш полк особо определен императором Наполеоном для соединения с дивизией генерала Ватье, которая предназначалась для авангарда большой армии. Мы это чувствовали и хорошо сознавали, что перед нами открывается широкое поле для стяжания славы и чести. В этом отношении мы были довольны распоряжением французского императора; но, с другой стороны, было и то, что говорило против объединения с французами. Последние привыкли тогда смотреть сверху вниз с известным гонором на рейнские союзные войска, а если те попускали, то и издеваться над ними. Они могли причинить нам разные неприятности, от которых свой полк не всегда мог защитить даже самый решительный полковник. В любом случае, даже если мы хорошо поставили себя с французами, мы не могли рассчитывать на их поддержку, которую могли бы потребовать и получить в нашем армейском корпусе, по крайней мере, насколько это позволяло время и обстоятельства. Кроме того, это отдаление внушало нам справедливые опасения относительно лечения в будущем наших больных и раненых, поскольку нам было слишком хорошо известно пренебрежение, а иногда и жестокость, с которыми французские врачи имели обыкновение обращаться со своими больными и ранеными. Было также неясно, сможем ли мы ужиться с силезскими уланами — обстоятельство, которое могло оказать большое влияние на нашу собственную судьбу{324}. При взвешивании всех этих обстоятельств нам вполне можно было умерить радость от оказанной нам чести, и если бы мы могли выбирать, мы остались бы вместе с нашими соотечественниками и охотно делили бы с ними радости и горести{325}.
От Лейпцига до сих пор наш марш проходил по менее хорошей местности. Деревни и квартиры у вендов позволяли составить не самое лучшее мнение об их зажиточности, внутренность их домов была отмечена бедностью и нечистотой. В Бранденбурге мы чувствовали себя совершенно непрошеными гостями, очень часто бывали жалобы на плохие квартиры, которые, однако, нельзя приписать только недостатку добрых намерений у жителей, но отчасти и матери-природе. Она обошлась с окрестностями Франкфурта[-на-Одере] как мачеха, снабдив их огромным количеством песка — кое-где в том числе наносного песка. Ненависть франкфуртцев против нас была особой причиной нескольких неприятных инцидентов.
Один из красивых маленьких городков между Лейпцигом и Франкфуртом — Люббен, насчитывающий около 6000 душ. Франкфурт относится уже к числу больших городов — по крайней мере по господствующему там тону. Город лежит непосредственно рядом с Одером и отлично подходит для торговли и судоходства, так как реку здесь отличает очень значительная ширина и глубина. В мирные времена в этом городе, должно быть, немалое оживление. Здесь у меня было больше свободного времени, чтобы осмотреться, по сравнению с Лейпцигом, и я его использовал по назначению. Никаких диковинок я, правда, не увидел, но я их не искал. Тем более меня занимали жизнь и занятия жителей этого города, ибо как значительна разница между климатом Бранденбургской марки и южной Германии, так и жители этих двух местностей заметно отличаются друг от друга по их обычаям и образу жизни. Северный немец{326} отличается от южного большим лоском и искусством в общении, тогда как южный немец более прямой, открытый, честный. Отличительная особенность характера южных немцев — добродушие, тогда как у северного немца собственное Я затмевает все остальное.
Хотя и говорят, что мораль у нас падает все ниже, ей, однако, еще долго придется опускаться, чтобы оказаться на той же ступени, что отличает по крайней мере большие города Северной Германии. Возмущает, когда слышишь на каждом шагу от уличных мальчишек 6—8 лет, «Не прикажете ли хорошеньких мамзелек?» Я полагаю, если у черни падение нравов настолько глубоко, то и у среднего класса оно должно быть не меньшим, поскольку я слышал, как подобным образом окликали не только военных, но и хорошо одетых штатских, про которых уличные мальчишки не могли знать, чужаки они или местные. И это касается не только Франкфурта, но и более или менее всех больших городов Северной Германии{327} — главным образом, однако, тех, где долгое время стояли пришлые солдаты, особенно французы.
Жители Франкфурта не уставали сообщать нам очень невыгодное представление о Польше, которую мы теперь частично должны были пересечь, — или, вернее, хотели сообщить, потому что мы ни секунды не сомневались в преимуществе польских квартир перед бранденбургскими. Впоследствии, однако, мы узнали, что пруссаки были правы и их невеселые картины нельзя было приписать только их настрою против нас.
Глава третья
16 апреля новый бригадный генерал Орнано делал смотр, выразил удовлетворение нашей выправкой и пожелал нам удачной дороги в Польшу. После перехода через Одер мы направились по дороге в Познань. Еще в тот же день мы проходили мимо поля битвы при Кунерсдорфе, но не имели возможности осмотреть его поближе. Начиная от Франкфурта местность становится все более печальной, пустынной, земля — все более песчаной, но в течение 2 1/2 дней мы все еще были на немецкой земле, пока 18 апреля не вошли в великое герцогство Варшавское. Первое польское местечко, городок Чермайсель, как мы полагали, должен был быть одним из самых дурных в Польше, но второй был хуже, третий еще более убогий и так далее. Хотя в этот день мне еще посчастливилось найти пристанище в бенедиктинском монастыре Парадиз. Внешность и внутренность свидетельствовали о достатке, но относящаяся к монастырю деревня и ее жители были совершенно нищие. Маленький ручей образует здесь границу между Польшей и Силезией, и с силезской стороны на нем также стоит деревенька. Ее не сравнить ни с одной из наших деревень, и тем не менее она представляла собой резкий контраст с польской, вероятно потому, что здесь не хозяйничали попы.
Попы, очевидно, везде одинаковы и похожи, сказал я себе, но все же злился. Меня угощали хорошо и поили польским вином, которое как таковое я должен был признать неплохим. Мои солдаты ели у баварцев кислую капусту и картофель и пили сивуху, [которая была] хуже, чем в других польских местечках без монастыря. Большая часть жителей тут все еще знает немецкий. На следующий день поход шел через большие равнины, которым редкие деревни, построенные как наши свинарники, сообщают еще более грустный вид. Когда после 8-часового марша я был деташирован с двумя взводами в деревню Ловин, я спросил сопровождающего о расстоянии до нее. Упертый поляк понимал меня не более, чем я его. Я хмуро последовал за ним и не нашел в этом местечке ни одного человека, который понимал по-немецки. Еще никогда я не чувствовал себя так неприятно, никто не понимал меня, нечистота людей была мне не менее отвратительна, чем нечистота их жилищ. Ненастная погода вынудила меня остаться в хлеву, который в Польше называют домом и комнатой. Когда я сравнивал мою квартиру в Кнаутхайне с этой, я готов был оплакивать свое положение и этих людей. Но я утешал себя, размышляя, что я не один в таком положении, но что и весь мой полк расквартирован примерно так же и испытывает такие же мучения из-за грязи, как и я. Это очень в природе человека — ощущать свои собственные неприятности менее глубоко или даже утешаться, когда знаешь, что твои собратья находятся в том же положении. Этот и 2 следующих дня, когда у меня были похожие квартиры, были мне очень тягостны, и я полагал, что хуже, наверное, мне быть уже не может. Как же я был бы счастлив, если бы это действительно было так!
В последующие дни монотонность нашего пути не способствовала тому, чтобы привести меня в лучшее настроение, но я постепенно привыкал к своему новому положению и вскоре стал находить его более удовлетворительным, так как уже выучил самые необходимые польские слова. 22 апреля пополудни мы достигли местности в окрестностях Познани и, к моей великой радости, были направлены для дневки в деревни немецких колонистов. Лучшее обустройство этих деревень и чистота жителей привела меня в восторг; казалось, я снова в Германии. Я считал своим долгом сначала спросить поселян, как долго они здесь и как им тут нравится. Привязанность этих добрых людей к своему бывшему отечеству, которое они сами никогда не видели, но о котором говорили с восторгом и обстоятельностью, так, как будто бы они жили там долгие годы, порадовала меня. Но уверения, что исконные жители их ненавидят, а также притесняют их и что поэтому они не могут быть благодарны своим предкам за перемену отечества, были огорчительны. Лишь немногие из них говорят на местном языке, хотя и родились здесь. Может быть, это также способствует тому, что они вынуждены испытывать от исконных поляков ненависть и давление. На дневке у меня было время дополнить свой дневник и еще раз обдумать марш в Польше. При этом тяжестью на сердце легли уверения нескольких образованных поляков, что за Познанью местность еще хуже. Пока у меня в общем было всего 3 совсем плохих квартиры, где я ночевал с моими хозяевами в одной комнате вместе со всем их уважаемым семейством — свиньями, козами, телятами, гусями, утками и курами. В Хельмо у Пинне я был во дворце графа Станицкого. Хотя сам он отсутствовал, но на основании разностороннего образования его молодых сыновей мы могли составить благоприятное впечатление об интеллектуальном уровне отца. Как обстояло дело с его нравственным образованием, я не знаю, но его деревня и крестьяне были совершенно нищие.
На следующий день при посредничестве командира моего эскадрона я был приглашен вечером к графу Пружимскому. Граф был малообразованный и вздорный, но с шляхетским гонором, графиня — чопорная матрона и, очевидно, еще более гордая. Дочь красива и хорошо сложена, талантливая, но очень заносчивая. Хорошенькая племянница, молодая вдова, похоже, не находила удовольствия в своем вдовстве и одобрительно смотрела на то, что расквартированный у графа плотно сбитый лейтенант любил с ней побеседовать. Угощение у старого графа было аристократично, но скудно; изысканные блюда, но их не хватало и для половины гостей; напиток, сравнимый скорее с уксусом, чем с пивом; на десерт — наперсток кислого венгерского. Перед ужином молодая графиня продемонстрировала свои музыкальные таланты, действительно заслуживавшие похвалы, а от исполненного ею вместе с младшей сестрой казачьего танца все были в восторге. Мы не могли оторвать глаз, и ничто не могло быть менее своевременным, чем известие, что в столовой накрыто. Несмотря на скудный ужин, я остался очень довольным, пока очарование не улетучилось по дороге на квартиру при виде жалких хлевов для людей.
24 апреля я с сожалением расстался с добрыми немцами, пожелал им счастья, которое они, впрочем, вряд ли нашли и до сего дня, и отправился в Познань. У Демзена, другой деревни немецких колонистов, полк соединился вместе и оттуда парадным строем прошел через Познань. Огромное число ветряных мельниц, окружающих на небольшом расстоянии город и которых особенно много при въезде в Познань с этой стороны, удивило нас так же сильно, как и напугало наших лошадей. В городе много добротно выстроенных, возникших при прусской власти улиц{328}, и он отличается в лучшую сторону от большинства польских городов.
На другом конце города мы перешли через Варту и направились в Гнезно. Мой эскадронный командир был в этот день в деревне, которая, если я правильно услышал, называется Кошалковикорски, на квартире у шляхтича, 2 дочери которого были помолвлены с польскими офицерами-уланами. При прощании со своими возлюбленными они якобы дали клятву, что не проронят ни звука с чужими мужчинами. Не знаю, как долго они соблюдали ее, но знаю только, что во время пребывания вюртембержцев они своей клятвы не нарушили, а управляющий шляхтича рассказал, что со времени данного обещания не прошло еще 14 дней. Мы же принимали этих дам за немых, и неоднократные уверения откровенного управляющего так и не смогли нас убедить в обратном и в истинности его рассказа.
На следующий день мы достигли Гнезно. Это довольно большой, но плохо выстроенный город, резиденция архиепископа, широко известный благодаря многолюдному конскому рынку. На моей квартире в Чечнигролевски у меня был очень любопытный хозяин, у которого как раз был в гостях еще более любопытный сельский священник. Оба очень настойчиво расспрашивали обо всех землях, которые мы уже прошли, и особенно о нашем отечестве, о его климате, культуре и устройстве. Никто из обоих господ не был за пределами Польши, и оба знали о своем отечестве не более того, что они живут в лучшей части Польши и что их страна, очевидно, уступает южным краям в климате и, возможно, в культуре. Мои рассказы не могли поэтому вызвать ничего, кроме удивления, и после того, как несколько часов подряд я рассказывал им о Вюртемберге, о мягком климате, о культуре страны, о жителях и их образе жизни и, наконец, о благословенном 1811 годе, они превозносили до небес южную Германию, были полностью убеждены, что это истинный рай, и смотрели на меня другими — я бы даже сказал, завистливыми глазами. Моему графу так понравилось, что он ничего не жалел, чтобы показать, какой я дорогой гость, а я сам совершенно погрузился в приятные воспоминания. Этот день был одним из лучших, проведенных мною в Польше.
На следующий день наш путь лежал через несколько мелких скверных городков, в одном из которых — Радчееве — проживало много вюртембержцев. При виде соотечественников они очень обрадовались и живо расспрашивали о своих родных местах и знакомых, живописуя при этом свое печальное положение в Польше так, что сердце разрывалось.
30 апреля на больших баржах мы пересекли Вислу, 3 мая вышли из великого герцогства Варшавского, у Илиенбурга (Иллово) вступили в Восточную Пруссию и 6-го заняли кантонир-квартиры у Найденбурга.
Радость от выхода из Польши и вступления в Восточную Пруссию была всеобщей и неописуемой. Если раньше из-за неприветливости бранденбуржцев и плохих квартир мы пеняли на всю Пруссию, то теперь благодарили Бога, что Он снова позволил нам быть среди людей. Впрочем, чтобы не быть несправедливым к полякам, я хочу сделать здесь несколько замечаний, которые бросаются в глаза каждому путешественнику при въезде в Польшу, и в подтверждение моих сведений привести несколько анекдотов. Перед этим я лишь должен заметить, что благосостояние и скромность, к которым я привык по своему воспитанию, законность и обыкновенное гражданское сознание, которыми я обязан моим добрым родителям, заставили меня чувствовать некоторые острые углы в Польше более болезненно, чем их, возможно, воспринял бы кто-нибудь другой.
В Польше нацию составляет лишь шляхта. Главная черта в характере дворянства — гордость, следствие бывшего порядка, при котором каждый шляхтич не только имел право голоса при выборе короля, но и сам мог выдвинуть свою кандидатуру. Обычно шляхтич — тиран по отношению к своим подданным, но раболепствует перед высшими; он подозрителен, злобен и вероломен по отношению к своим соотечественникам. Даже общие интересы не всегда способны объединить его с другим; его собственный интерес стоит выше интересов отечества либо же он объявляет первое вторым. Польша всегда была разделена на партии. Могущественные люди примыкали к той или иной, но ни один из них не был способен дать своему отечеству покой, несвойственный для выборной державы. Излишества и любовь к роскоши ввергли некоторые семьи в нищету, другие заставили предать отечество и в конце концов уничтожили нацию. Косчинско{329} и другие бравые люди не могли остановить всеобщего разложения, напрасно они пытались спасти страну. Она была разорвана [на части], но способ, каким это произошло, не благоприятствовал тому, чтобы завоевать сердца нации или, вернее, дворянства в пользу нового отечества. Хотя в своей части Пруссия делала все возможное для подъема страны и на следы ее владычества до сих пор смотрят с одобрением, но дворянство видело в ней только своего угнетателя и не замечало хорошего. Благосостояние дворянства снова выросло, но это его не радовало, потому что оно ничем не хотело быть обязанным своему врагу.
Когда Наполеон пообещал снова возродить Польшу к жизни, дворянство охотно взялось за оружие; оно не жалело ничего и охотно жертвовало деньгами, имуществом и кровью. Наполеон, вестник свободы, был обожествлен. Но он не восстановил польскую державу, а создал герцогство Варшавское и своими высокими налогами и раздутой военной мощью довел страну до изнеможения. Однако поляк видел в этом лишь временное явление и выносил все терпеливо. Новая война с Россией, надеялся он, снова вернет Польшу самой себе. В этом были его желания и стремления, отсюда проистекала его любовь к Наполеону. В герцогстве Варшавском, при верховной власти Саксонии, с польским дворянством считались мало; в Польском королевстве оно надеялось снова вернуть потерянные привилегии, улетучившееся благосостояние и высокий престиж. Дворянство гордилось своими прошлыми привилегиями и теми, кто возвещал им восстановление державы.
В Южной Пруссии дворянство стало зажиточным, в герцогстве Варшавском оно было бедным, но память о былом благосостоянии еще жила в нем. Частью из-за природной склонности к роскоши, которую еще усилило воспитание, частью потому, что оно не видело в этом необходимости, дворянство не привыкло к разумной экономии. Неизбежными последствиями этого стали обнищание и скудость. Некоторые примеры могут подтвердить эти последние характеристики. В Корнове, в 2 днях похода от Гнезно, я встретил шляхтича, который обильно оклеил окна своей комнаты бумагой, который не мог достать достаточно дров для отопления залы, черты которого были отмечены печатью голода, но чьи дочери, несмотря на все это, были одеты в шелка и за ними ухаживала одетая в муслин горничная. Схожий случай был с другим офицером моего полка — только там роскошь была еще большей, а домашнее благосостояние пало еще ниже, потому что вся дворянская семья пользовалась, на патриархальный манер, одним бокалом и одной вилкой, не имея скатерти. А расквартированному офицеру из-за отсутствия помещения в доме была предоставлена постель рядом с дочерьми дома на голой соломе.
Бюргерского сословия в Польше не существует. Итак, еще лишь несколько слов о крестьянах, не могу сказать — «о крестьянском сословии». Они вырастают рабами дворян, точно как скот, они не учатся ни читать, ни писать, и все, чему наставляют их родители, заключается лишь в немногих простых приемах и работах земледелия. У них нет собственности, их имущество принадлежит дворянину, он велит крестьянам обрабатывать большую часть своей земли и оставляет им лишь такой участок, какой им требуется, чтобы прокормить свою семью. Излишки избыточного урожая крестьянин должен уступать шляхтичу, так же как в противоположном случае свое содержание он должен ожидать от милостей шляхтича. Рожденный рабом, рабом воспитанный, крестьянин не знает иных чувств и потребностей, кроме животных. Он терпеливо подчиняется самым варварским прихотям своего господина и почтительно целует ногу, которая только что топтала его. По большей части бесчеловечное обращение делает его бесчувственным и безразличным. Он едва осмеливается дышать в присутствии своего господина. Если милость последнего оставила ему несколько грошей, он одурманивает себя водкой и из получеловека превращается в скотину. Тяга к воровству, которую можно повсеместно встретить у поляка-простолюдина и которой должен опасаться всякий путешественник, коренится не в алчности, но в неудержимой тяге к водке. От рабства проистекает и безграничная нечистота, которую можно встретить почти во всех крестьянских домах без исключения и которая распространилась на весь образ жизни и обычаи жителей. Вообразите комнату, внешние стены которой состоят из практически не обтесанных положенных друг на друга бревен, щели между которыми законопачены мхом, необструганные двери заперты деревянным засовом, три оконных проема в 1 и полтора фута{330}, в одном из которых стекло, а в двух других только деревянные створки, землебитный пол, узкие скамьи у 2 стен, 1 небольшой неструганый стол, 1 круглая печь с деревянным дымоходом сбоку от печки, 2 так называемых нар друг на друге в качестве ложа для людей, а в остальном пространстве комнаты полдюжины гусей, уток, кур, несколько поросят, коза или даже козел, теленок и 1 корова, — вот вам картина комнаты в польском крестьянском доме и наших квартир в Польше.
Глава четвертая
Наше кантонирование при Найденбурге продолжалось всего 3 дня, по истечении которых из-за подхода отставших баварцев нас передвинули на один дневной переход дальше. Мы заново заняли кантонир-квартиры между Пассенхаймом и Вартенбургом. Удача привела меня в дом помещика Фрейтага в Паттаунене, где я провел 12 очень приятных дней. Моя умеренность и забота о сохранении хорошей дис-
циплины очень расположили ко мне семью Фрейтаг, и лишь с большой неохотой они расставались со мной. Но мне не суждено было здесь остаться, и 23 мая, сопровождаемый сердечными пожеланиями этих добрых людей, я выступил, с тем чтобы занять новые кантонир-квартиры у Рёсселя. Через день я был послан с командой в 12 человек для поддержания коммуникации с аванпостами в Голдапе, до которого я добрался 26-го, пройдя мимо красивого древнего монастыря, называемого Святой липой, через Растенбург и Ангербург и увидев по дороге еще много богатых поместий, так называемых амтов, как Попиоллен и Шперлинг. Там [в Голдапе] я сменил прусского гусарского лейтенанта фон Тешена и кроме моей главной [почтовой] станции должен был занять еще 2 вспомогательные. За мое 8-дневное пребывание, в течение которого я стоял на квартире у доброго амтмана Ройтера из Вальдаукаделя, мне стали так дороги мой хозяин, чиновник юстиции округа и бургомистр города, что я с большой неохотой расставался с ними. У жителей Восточной Пруссии я обнаружил больше добросердечия, открытости и приветливости, чем у бранденбуржцев. Та часть Восточной Пруссии, которую я видел до сих пор, в основном очень плодородна; горожанин и селянин живут хотя и не в изобилии, но, как правило, без особых забот о пропитании. Города хорошо выстроены, отдельные дома с большим вкусом. Особенно мне понравились очень большие рыночные площади в городах, так называемые рынки (Ringe), которыми, по-видимому, жители очень дорожат. Деревни свидетельствуют о некоторой бедноватости, не будучи, однако, бедными в полном смысле слова, и обычно содержатся в чистоте.
Глава пятая
До сего дня, за исключением марша через Польшу, я прожил хорошее время, во всей моей предшествующей жизни я мог насчитать немного дней страданий и ни одного — беды. Теперь же мне предстояло не только увидеть, но и прочувствовать самому все мыслимые самые ужасные сцены несчастья, бедствий и нужды. Но пока я совсем не думал об этом. Хотя золотые мечты о России благодаря рассказам поляков и пруссаков улетучились и я протрезвел, но ни я, ни остальные не имели и понятия о том ужасе, который нам предстоял.
С менее легким сердцем я выступил 4 июня к Олецко. Через несколько дней я встретился со своим полком и 14-го во второй раз вступил в герцогство Варшавское. В Вирбаллене нам еще на несколько дней был дарован отдых, который был использован для реквизиции продовольствия в окрестностях. По приказу Наполеона каждый полк обеспечивал себя продовольствием на 23 дня. Усиленные команды рыскали по всей этой части герцогства Варшавского, обыскивали дома, забирали все найденное из продовольствия, оставляя жителям лишь 8-дневный запас. Я тоже был с одной из таких безобразных команд, и меня до сих пор охватывает дрожь при этом воспоминании. Через 8 дней, при переходе через Неман, большая часть награбленного была оставлена — не знаю, по верховному ли приказу или по настоянию французского комиссара, — но точно известно, что они потом продали эти огромные припасы за большую сумму{331}.
18 июня большая армия стала собираться ближе друг к другу, большие массы войск продвигались к берегу Немана. Небольшой прелюдией стал войсковой смотр дивизионным генералом Монбреном примерно 10 000 кавалеристов у Мариамполя. Но еще в тот же день мы полагали, что будем открывать поход, поскольку несколько часов продвигались вперед на резвой рыси. 22 и 23 июня необозримые плотно слитые массы двинулись наконец-то по широким равнинам полным ходом к пограничной реке и ждали лишь сигнала к переходу. Уже на протяжении нескольких дневных переходов французская армия отметила свое продвижение грабежом и опустошением бедной страны — что же должно было быть теперь, в земле неприятеля?
Вечером 23 июня в часе пути выше Ковно были беспрепятственно наведены 2 понтонных моста, и несколько кавалерийских полков стали переправляться на тот берег.
24 июня утром с рассветом начался переход Великой армии через роковую реку. Было великолепное утро; но после обеда горизонт обложила ужасная гроза и пошел ливень. За два дня, включая ночи, в течение которых полки и корпуса все время теснили друг друга, переход был завершен.
Дивизия генерала Ватье де Сент-Альфонса в авангарде армии продвинулась за 2 1/2 дня через Румзишки и Цисмори до Собилишек на полпути к Трокам. Показывавшийся там и сям в незначительных количествах неприятель быстро ретировался, не желая попытать счастья [в сражении] с нами. Вечером 26-го неприятель показался в значительных количествах, но увидев нас, готовых к атаке, вскоре повернул назад. 27-го армия стала концентрироваться для сражения у Вильны с российской армией, но русские лишь сожгли главные магазины в Вильне, разрушили мост через Вилию и позволили Великой армии почти без потерь вступить 29-го в Вильну. Отсюда по двум дорогам Великая армия устремилась вперед со всей возможной быстротой, чтобы догнать бегущих русских, которые отступали к Динабургу. Наша дивизия придерживалась боковой дороги, которая идет через Видзи и Браслав. Легкая кавалерия неприятеля создавала почти ежедневно видимость, что хочет остановиться, и вступала в мелкие стычки с нашей; потери с обеих сторон были незначительными, но русские достигли своей цели — задержать наше продвижение. У Свинцян 4 июля должна была быть дневка, и вот тут русские напали, что лишило нас по меньшей мере половины пользы от дня отдыха.
5 июля очень рано корпус снова выступил и через 1/2 часа нагнал намеренно неспешно отступавшего противника. Атака должна была вскоре начаться, но еще скорее большая часть русского арьергарда отошла, расставив часть своих застрельщиков справа и слева от дороги, насколько это позволяла местность.
При непрерывной перестрелке и с отдельными вылазками со стороны русских через 5 часов, очень вымотанными, мы подошли к высоте рядом с деревней Давгелишки, на которой генерал Витгенштейн и герцог Александр Вюртембергский заняли позицию, представлявшую из-за болотистого ручья перед ней, множества болот и густого кустарника значительные трудности для нападения.
Король неаполитанский, возглавивший 2 дня назад весь кавалерийский корпус, сначала переставил нашу бригаду вперед во главе атаки, под хорошо организованный артиллерийский огонь неприятеля. Но когда он увидел сложности местности, он дал приказ к отступлению, чтобы дать людям и лошадям сначала возможность собраться с силами и для более точной рекогносцировки неприятельской позиции. В течение этого времени партия стрелков сдерживала натиск неприятельских легких войск. Атака была назначена на 4 часа пополудни. В скупых, но убедительных выражениях полковник фон Вальдбург призвал свой полк проявить храбрость, сравнив сегодняшний день с днем Линца{332}, — и ни один человек не сомневался, что русская батарея будет взята. Во главе бригады полк герцога Луиса обогнул болото по непроходимым зарослям, снова вышел на шоссе, на полном галопе под сильнейшим огнем русских по мосту через ручей двинулся к подножию неприятельской высоты и построился к атаке. Русская артиллерия быстро ретировалась, к отражению атаки приготовился драгунский полк. Он не выдержал напора вюртембержцев и был принужден немедленно отступить. То же произошло и с другим полком, но третий выстоял и отбросил наконец бравых кавалеристов, напрасно ожидавших сикурса. Это вынудило отступить и 4-й эскадрон полка (где был я), который, прикрывая правый фланг, прогнал несколько эскадронов казаков. Хотя теперь прибыли, наконец, и 2 других полка из бригады, но было уже поздно. Так что плодами смелой атаки были лишь несколько захваченных солдат и лошадей, при том, что с нашей стороны попал в плен обер-лейтенант принц фон Гогенлоэ. Русские, впрочем, предпочли не ждать второй атаки и быстро ретировались. Полчаса спустя король неаполитанский устроил полку смотр и, объезжая фронт, поздравил его возгласом: Foudre, vous avez bien chargé!{333} Он обещал много наград, которые, однако, не состоялись. В этот и следующий день было очень много перебежчиков, все из русской Польши.
Наши потери в этот день были незначительными — тем более были заметны большие потери у русских в людях и особенно в лошадях. Эта стычка, кстати, снова убедила нас в том, что русские могут держаться, если захотят.
Из-за восстановления нескольких сожженных мостов через день была дневка в Давгелишках, а 8-го у Видзи. Лишь небольшие партии легкой кавалерии можно было отослать для рекогносцировки местности и неприятеля. 10-го мы достигли Браслава, примерно в 1 1/2 дневных маршах от Динабурга.
После еще одной дневки, устроенной, очевидно, из-за неизвестности о силах неприятеля, мы отправились направо к Друе и 13-го вечером прибыли в окрестности этого города и Двины. На следующий день русский кавалерийский корпус, тесня который мы вошли сюда, покинул Друю. Так как было неизвестно, куда он направляется, и еще менее, какова его мощь, дивизия отошла обратно к Икасне, была там усилена 2-й дивизией и через день снова подошла к Двине. До 20 июля включительно делались демонстрации вверх и вниз по Двине, пока большая армия не собралась вместе у Дисны — с целью скорейшего преследования главной армии неприятеля, которая с оставлением шанцев в Динабурге отказалась от своего (действительного или мнимого) плана отступления в Ригу и направилась теперь по дороге в Полоцк, откуда ей еще были открыты пути в Петербург и Москву, и с целью принудить ее, где бы ни представилась возможность, к решающему сражению.
21 июля мы присоединились у Дисны к большой армии, а через день кавалерийский корпус примерно в 18 полков должен был быть переправлен на правый берег Двины. До сих пор русская армия отступала, не ввязываясь в сколько-нибудь значительное сражение. Редкие перестрелки с ней не могли сообщить ходу событий иное направление. Некоторые из желавших драться в нашей армии опасались, что мир будет заключен прежде, нежели русские будут вынуждены принять хотя бы одно сражение.
Защита своей части Польши, очевидно, не входила в планы русских, скорее ее опустошение. Везде, куда бы мы ни попадали, они сжигали дома, прогоняли жителей в глубь лесов, не оставляя нам ничего, кроме дымящихся развалин и пожарищ. Вся скотина была или уведена русской армией, или отогнана своими хозяевами, запасы продовольствия для людей и фуража для скотины были или спрятаны, или сожжены, а урожаю этого года было еще далеко до созревания. Только в Вильне можно было еще найти продовольствие, но оно немедленно было определено для довольствия гвардии, которая умеренными маршами следовала за армией.
Эти опустошения, конечно, сильно препятствовали быстрому продвижению большой армии. В то же время очень серьезные преграды на пути представляли собой и природные особенности этих земель. На большей части пути от Немана до Вильны, а оттуда еще примерно 15 часов дальше — в общем, на дистанции примерно в 45 часов пути и на протяжении примерно одного дневного перехода от Дисны в 8—10 часов — почвы были настолько песчаные, а остальной путь от Немана до Дисны был настолько ухабист и, так сказать, лишен твердой опоры, что и при наилучшей погоде для него потребовалось бы много усилий и напряжений. Эти мучения были доведены до высшей степени короткими, но тем более крутыми склонами и прочими узкими местами, к которым только что сказанное относится в еще большей степени.
Но, как будто всего этого было недостаточно, и погода работала по возможности против нас. Перед переходом через Неман нас иссушила долгая угнетающая жара, после перехода началась трехдневная грозовая погода, когда вода лилась с неба потоками, затем светило солнце, а потом снова несколько дней шел дождь и снова невыносимая жара и для охлаждения снова гроза, как будто бы небо захотело вылить всю свою воду.
Если принять во внимание усиленные марши, которых в это время было много, затем ужасные проливные дожди, постоянно сменявшиеся удушающей жарой; если также не забывать о глубоких песчаных и ухабистых болотистых дорогах и крутых склонах; если, далее, принять во внимание, как было сказано выше, что собранные с таким трудом и при стольких злоупотреблениях запасы продовольствия стали на Немане добычей французских комиссаров и в некоторых полках запаса не осталось и на три дня, что он нигде больше не мог быть пополнен при всеобщем опустошении, учиненном русскими, и что, очевидно, у 4/5 армии все питание состояло в плохой говядине из загнанной скотины, по меньшей мере одно стадо которой каждый полк гнал за собой, а питье — не из разбавленной водки или по крайней мере хорошей воды, но вонючей и протухшей воды из цистерн — если все это принять во внимание, то не вызовет удивления, что уже на второй или третий день после перехода через Неман начались разные болезни, сначала у пехоты, а несколько дней спустя они проявились и у кавалеристов. Это были прежде всего диарея, малярия и нервная горячка [сыпной тиф]. Усугублению всех этих несчастий очень способствовал и недостаток в фураже для кавалерийских и обозных лошадей, которые ранее были привычны к самому лучшему корму, теперь же должны были довольствоваться свежескошенными зеленями — и при этом еще преодолевать любую погоду и крайнее напряжение.
Еще перед Вильной сотни из них пали от изнурения, а когда армия достигла берегов Двины, она недосчитывалась уже тысяч лошадей. Все эти обстоятельства, которые вели к ослаблению армии, естественным образом влекли за собой и ослабление порядка, которое, в свою очередь, всегда рано или поздно приводило к полному разложению целых армейских соединений. Вся армия неуклонно приближалась к собственной погибели, но всеобщими были вера и надежда в то, что завоевание столицы — Москвы или Петербурга — должно принести мир и спасти оставшихся от краха. В этом состоянии, с этими надеждами, но потеряв уже 1/15 своего состава, Великая армия сконцентрировалась 22 июля у Десны и в окрестностях Двины{334}.
Я подходил к Неману в напряженном ожидании. Вступление в неприятельские земли будило во мне мрачные предчувствия. Наших соратников было, наверное, сотни тысяч, мужчины в расцвете сил. Они в ликовании переходили роковую реку. На неприятельском берегу их встречала угрюмая тишина. Повсюду темные леса, редко когда брошенное жилище, еще реже опустевшие села, жителей нигде не видно. Судьба этих сотен тысяч, одним из которых был и я, тяжело легла мне на сердце.
При переходе через Неман мне выпала честь отправиться в качестве офицера для поручений к генералу Монбрену — честь, которую я охотно отклонил бы из-за недостаточных навыков во французском языке. Однако это поручение не продлилось более трех дней. Находясь днем в свите генерала или будучи отправленный по поручениям, я загонял своих лошадей и себя до изнеможения, но и ночью равно был лишен покоя. Первую ночь я провел под мощным ливнем у потухающего костра, где, оставленный без еды, сетовал на эгоизм французов, у которых не было в ней недостатка, но которые делились ей неохотно. Следующей ночью я был послан к королю неаполитанскому, где по крайней мере мог порадоваться хорошей трапезе.
26-го я снова прибыл в полк, но уже 29-го выпал мой черед вести обоз. Корпус быстро продвигался вперед, я же с тяжелыми повозками, загнанными лошадьми и под непрерывным дождем плелся сзади. Во многих узких местах повозки и лошади останавливались, загромождали путь, препятствовали продвижению следующих, так что мне не удалось догнать свой полк ни в этот, ни в последующие три дня. Лишь на четвертый день вечером, после бесчисленных трудностей, которые только частично нашли понимание у командира, я снова прибыл в полк и мог считать счастьем, что должен был оставить не более Уз провизии и повозок из-за недостатка в упряжи. Со своими повозками я не мог и не был вправе оставаться в Вильне, да это бы и не принесло мне никакой пользы, потому что от испуганных жителей и за деньги невозможно было получить ничего насущного. Вильна — большой красивый город.
На другой день после моего возвращения в полк я участвовал в бою при Давгелишках. Через день после этого был в пикетах. 8 июля вместе с ротмистром фон Рейнхардом я предпринял большую рекогносцировку до Обсы. Несколько дней я страдал сильным поносом, полученным из-за гнилой болотной воды и жесткого сушеного мяса.
Глава шестая
22 июля у Десны последовал переход кавалерийского корпуса, в том числе моего полка, через Двину. Несколько попыток навести мосты сорвались из-за бурной реки и ее каменистого русла. Мы переплыли реку колоннами, но некоторые кавалеристы и много лошадей расстались в воде с жизнью. Мы вышли на дорогу в Полоцк. Через день, не встретив сколько-нибудь значительных сил неприятеля, достигли этого города, и лишь вечером 24-го, когда мы приближались к Витебску, показались неприятельские колонны, которые, однако, вскоре отошли. 25-го также были лишь незначительные перестрелки. Однако 26-го русские оказали упорное сопротивление, и дорога на Витебск открылась нам лишь после сражения, не обошедшегося без жертв. 26-го и 27-го на другом берегу Двины произошла битва под Витебском, в которую были вовлечены большие массы сражавшихся с отменной храбростью русских. 28 июля мы снова прошли 2 часа вниз по Двине, переплыли эту реку, прошли через поле битвы при Витебске, вплавь пересекли Оболь, и прошли через сам город Витебск. Не останавливаясь, выступили на малую дорогу по направлению к Смоленску и 29-го вышли к Лиозне. После дневки мы вместе с дивизией Себастиани достигли Рудни, а 1 августа — Инково. Предпринятая 3-го рекогносцировка побудила генерала [Себастиани] оставаться там до 6-го, когда снова подошел неприятель и генерал посчитал необходимым отступить на час пути до Лешни и занять удобную позицию. Однако уже через день русские показались еще в большем количестве и 8 августа, при значительном превосходстве, атаковали состоявшую из семи полков дивизию, вынудив ее после упорного сражения, в котором были ранены и взяты в плен наш полковник граф фон Вальдбург и полковой адъютант фон Батц, отступить к главному корпусу генерала Монбрена у Рудни. Неприятель часто дразнил нас, но не нападал; здесь мы оставались до 13 августа. Пока мы прикрывали армию с этой стороны, в городе и около Витебска постепенно собирались различные корпуса. Несколько дней отдыха должны были побудить войска с удвоенными силами выступить против неприятеля. Хотя провизии не хватало, покой и хорошая погода способствовали некоторому отдыху солдат.
После Двины земли выглядели более приветливо, меньше песка и болот, больше возделанных полей, более добротные и многочисленные села, более красивые города и местечки. Отступающие русские здесь уже не опустошали все огнем и мечом, а удовольствовались лишь уничтожением любого рода провизии и удалением большей части жителей вместе с их добром. Погода стала более постоянной, от чего дороги снова улучшились и потери армии в людях и лошадях были меньшими, чем от Немана до Двины.
С момента перехода через Двину до сражения при Лешни 8 августа мои дела снова обстояли неплохо. Мне повезло в этом сражении, что я не был ранен в схватке. Отступление, проделанное нами, безусловно, можно оценить как победу, потому что при большом превосходстве неприятелю не удалось ни на миг причинить нам беспорядок, и даже отход через наш лагерь, где еще частично были растянуты палаточные веревки, на которые некоторые натыкались, не смог расстроить наши ряды. Впрочем, только эта твердая позиция и могла нас спасти. Из-за сражения в тот день мой полк потерял вместе с лагерем все продовольствие и фураж, и дни на бивуаке у Рудни до 13 августа были временем голода и лишений. Если до того люди и лошади несколько отдохнули, то тяготы последнего бивуака снова лишили набранных сил. Потому что, будучи на передовых постах, мы должны были быть в любой момент готовы выступить и каждое утро с пол-второго до пяти часов в ожидании нападения оставаться в седле.
Глава седьмая
Около середины августа, когда стало явным намерение русских отступать к Москве, Великая армия снова выступила из окрестностей Витебска, подошла к Смоленску, взяла этот город штурмом, выдержала кровавое сражение с неприятелем в так называемой Святой долине и наконец с непрерывными боями 4 сентября подошла к окрестностям Можайска. Здесь русские заняли укрепленную позицию, которую, очевидно, собирались защищать до конца. Здесь должно было решиться, кто владеет Москвой. 5 сентября после большого кровопролития были заняты неприятельские шанцы, потерей которых русская позиция была серьезно поставлена под угрозу{335}. Русский командующий не мог отдать вторую столицу империи, не решившись на битву, поэтому он пытался титаническими усилиями снова завладеть потерянными шанцами, однако безуспешно. 6 сентября для обеих армий был днем отдыха и одновременно подготовки к кровавому спектаклю, который должен был быть представлен на следующий день.
Наша дивизия отошла 13 августа от Рудни обратно к Лиозне и до 21-го прикрывала маршами и контрмаршами левое крыло Великой армии. На сколько-нибудь значительные силы неприятеля мы нигде не натыкались. 21-го приказом сверху нас отозвали с этой миссии, снова назад через Инково и Лешни до Лиозно, чтобы очистить тыл армии от летучих отрядов неприятеля. После того как нам без особых усилий удалось это сделать, мы снова продвинулись вперед через Бабиновичи и Усяникову к Смоленску, потом повернули влево к Поречью и 31 августа через Днепр в Дорогобуже вышли на большую дорогу, ведущую от Смоленска к Москве. Отсюда мы догоняли форсированными дневными маршами большую армию через Вязьму и Гжатск, нагнав ее накануне битвы под Можайском.
На всем протяжении нашего марша с 13 августа по 6 сентября у нас не было ни одного сколько-нибудь значительного сражения, а присутствие врага выдавали лишь несколько незначительных нападений на наш авангард, арьергард, на караулы и фуражиров. Земли, через которые мы проходили, преследуя неприятельский летучий отряд, находились вне маршрута большой армии и поэтому не были покинуты жителями. Но свои наиболее ценные пожитки они увезли, и единственная добыча, которая у нас была, состояла в провизии, в количестве, достаточном нашему маленькому корпусу на несколько дней существования. Сами жители, конечно, были крайне сдержанны, и мы практически никак с ними не общались. Местности же, прилегающие к тракту, уже при нашем вступлении были оставлены жителями. Кроме таких предметов, которые тяжело унести, вроде водочных бочонков и т.д., нам не встречалось никакой провизии. При нашем продвижении по тракту из Дорогобужа в тылу армии мы находили все опустошенным и разрушенным. Дорогобуж, Вязьма, Гжатск, все три — крупные города, последний из них — красивый город, были пустынны, большая часть выгорела, жителей нигде не видно. Лежавшие по дороге села также были покинуты, но разрушены в меньшей степени. В упомянутых трех городах уже были французские гарнизоны, которые обустроились по возможности удобно в остававшихся домах и многочисленных, частью очень красивых церквях и монастырях. Погода до сего времени была хорошая, в августе дни частично были еще очень жаркими, но ночью стало прохладно, а вскоре и холодно. Если эта смена температур вредно влияла на наше здоровье, то в гораздо большей степени это должно было касаться большой армии. Начиная с Дорогобужа мы везде находили много, иногда очень много солдат, которые, обессилев, остались лежать на дороге и при отсутствии помощи умерли. При быстром продвижении вперед и при учиненных русскими опустошениях, начавшихся снова от Смоленска, даже при всем желании и самых дельных распоряжениях было бы невозможно устроить госпитали для приема раненых и обессилевших. Так же как убывали силы людей, убывали силы и у лошадей. Они, привыкшие к сытному овсу, за отсутствием этого корма должны были довольствоваться только зеленой рожью. Хотя они и сохранили округлую стать, но теряли силы; из-за усиленной скачки падеж шел на сотни. Павшие лошади встречались нам на тракте во множестве, отчего у нас сложилось не самое выгодное представление о состоянии кавалерии и артиллерии в большой армии.
При нашем прибытии к большой армии вечером 6 сентября мы нашли всех бодрыми и в хорошем настроении. Близость Москвы, конец лишений, которого ожидали после занятия этого города, а для некоторых богатая добыча, на которую они рассчитывали; наконец, и прежде всего, возможность отличиться, которую, без сомнения, с избытком предоставит завтрашний день, — все это подогрело чувства, и при нашем вступлении в лагерь нас встречали поздравлениями со своевременным прибытием. Царило оживление, и если бы не видеть по большей части изможденные и бледные лица, можно было бы подумать, что находишься в лагере, в котором имеются в изобилии наслаждения всякого рода. Между тем оружие было приведено в состояние боевой готовности, а сверху пришел приказ быстрее отойти к отдыху, чтобы завтра начать вовремя дневные дела. Многие уснули беззаботно и радостно, не думая, что это последняя ночь в их земной жизни. У всех, впрочем, была одна мысль — что так дальше продолжаться не может, что должно стать лучше с занятием Москвы, а если нет, так хоть бы и перейдя в мир иной. Численная мощь армии, правда, сильно растаяла, но все еще очень значительные остатки состояли из самых сильных и проверенных воинов, а пылкий и храбрый взгляд, пусть и на исхудалом лице, обещал несомненную победу
Начиная с 13 августа со мной не случалось ничего замечательного. Все радости и горести я все время делил с полком. Сначала страдая от недостатка, затем живя в изобилии, вернее в том, что тогда им считалось: водка, хлеб и мясо для насущных нужд, — наконец, снова лишенный самых необходимых жизненных потребностей, я прибыл к большой армии хоть и здоровым, но довольно изможденным и лишенным провизии. Жалкая хлебная похлебка, сдобренная сальным огарком свечи, была единственным моим подкреплением накануне великой битвы. Все же довольный тем, что я могу хоть как-то удовлетворить требования своего желудка, я съел отвратительное блюдо с большим аппетитом, лег отдыхать и уснул, подобно другим, так покойно, как будто наступающий день был обыкновенным и похожим как две капли воды на своих собратьев.
С рассветом вся армия была на ногах. Уже слышались отдельные ружейные выстрелы. Полк сел на коней и присоединился к двум остальным полкам бригады{336}. Появился французский адъютант с бумагой в руках. Это была краткое, но сильное воззвание Наполеона к своей армии. Полковник прочел его. Войскам напоминали об их прошлых победах. Победа и занятие Москвы обещали конец страданий. Энтузиазм был всеобщим. Немного спустя послышались первые пушечные залпы и битва началась. Орудия гремели со всех сторон. Из-за рева пушек часто не было слышно ружейного огня. Мы построились в линию и выдвинулись вперед. Нас приветствовали несколько русских пуль, впереди повсюду кипела схватка. Мы стояли под градом картечи. Польские уланы были отброшены и остановились только за нашим фронтом. Мы собирались атаковать, но неприятель не стал дожидаться и отошел; в наших рядах неистовствовала картечь с одной стороны и пушечные ядра с другой. Дефиле перед нами было взято. Мы быстро двинулись через него, в его глубине на несколько мгновений мы были под защитой от опустошений неприятельских орудий. Но по ту сторону жатва картечи среди нас была еще более опустошительной.
Несколько атак стоявшей перед нами кавалерии были отбиты, мы держались, пока с других сторон пехота продолжала свою ужасную работу. Полчаса мы были в убийственном огне. Наконец мы снова пошли вперед, против нас стояли большие массы кавалерии, с которыми мы вряд ли смогли бы справиться. Двадцать четыре орудия поспешили к нам и ударили в неприятельские массы. К нам на помощь подошло девять полков, несколько атак были счастливо отражены. Огонь русских все еще свирепствовал среди нас. Наконец главные позиции неприятеля пали и русская армия начала отступление. Кавалерия и артиллерия перед нами мало-помалу исчезала. Пушечный и картечный огонь по нам прекратился. С нашей стороны еще работала батарея из шести орудий, тогда как в кустарнике перед нами стоял отряд русских егерей, целивших в офицеров. Офицер рядом со мной был ранен, и в то же мгновение я получил удар рикошетом в обруч моей каски, который меня оглушил и повалил на землю. Сражение было выиграно, а полк после моего ранения сделал всего лишь еще одну атаку.
Была половина шестого, когда из-за ранения я должен был покинуть полк. Вместе со мной та же судьба постигла в этот день еще 4 офицеров полка, один был убит{337}. Из 180 человек, которых еще утром насчитывал полк, половина была частью ранена, частью убита. Наш бригадный генерал и его преемник, дивизионный генерал, и два его преемника по команде — трое первых и последний были ранены, четвертый убит. Командующий корпусом генерал Монбрен был убит гранатой{338}.
Трофеи в битве были незначительны. В наши руки попала едва сотня пленных и ни одного годного орудия. Русские сражались с большой отвагой и ожесточением, многие из них были пьяны. Восемьсот орудий с обеих сторон несли смерть{339}. Потеря убитыми и ранеными с обеих сторон составляла свыше 40 000 человек. Русские отошли побежденными, но не разбитыми.
Меня проводили до вюртембергского амбуланса. По пути я прошел мимо императора. Он казался очень холодным и, вероятно, обещал себе блестящий успех.
Полковой врач Роос сделал мне перевязку{340}. Я встретил там много знакомых, более или менее тяжело раненых, многие искалечены, некоторые уже при последнем издыхании. Сопровождаемый егерем, который поддерживал меня, я пошел далее. Мне посчастливилось за 2 прусских талера получить немного хлеба и водки, затем с другими вюртембергскими ранеными мы устроили бивуак в амбаре, откуда на следующий день меня вместе с ними перевели в деревню Ельня в получасе от поля битвы. Здесь раненые вюртембержцы были положены по нескольким домам, где они должны были пережидать до своего выздоровления.
Первый раз с 21 июня я снова был под крышей. До сих пор я ночевал частью под открытым небом, частью в бараках с соломой. Часто я лежал на голой земле, когда сверху на меня лило потоками с неба, нередко платье на теле не просыхало несколько дней кряду. Из-за неизбежной нечистоты там и тут уже появились паразиты. Начиная с нашего перехода через Неман у меня была дурная пища. Уже в первые дни не было хлеба, единственное пропитание состояло из говядины и плохой хлебной водки. Если иногда мне удавалось найти хлеб, то он не лез в горло, потому что зерно было лишь наполовину перемолото, а из-за обильного содержания остий ржаных колосьев жевать и глотать было сначала опасно, а потом по меньшей мере затруднительно. Из-за дурной провизии и еще более дурной, набранной из цистерн, протухшей, но при этом холодной как лед воды между Вильной и Двиной у меня начался понос, от которого я настолько ослабел, что не мог влезть на свою лошадь без посторонней помощи. Хотя через 8 дней понос прекратился, исчезнувшие силы вернулись ко мне лишь отчасти. Мои лошади из-за тяжелых маршей вскоре обессилели, так как скошенной зеленой ржи не хватало для того, чтобы поддержать ежедневное напряжение сил. Уже задолго до битвы под Можайском у меня больше не было ни одной своей лошади, с которыми я перешел через Неман. Мой служебной лошадью стала русская казачья, а слугу и экипаж везли русские крестьянские лошади.
Глава восьмая
В деревне Ельня я размещался в доме вместе с другими восемью ранеными офицерами. Наша постель была на земле, выстланной соломой, взятой с крыш. Больным не хватало провианта, для раненых не было подходящего, давали только бульон из жесткого сушеного мяса, немного самого этого мяса и лишь изредка сносный хлеб. Медикаменты почти совсем отсутствовали. Из-за контузии, которая через 36 часов прошла, моя рана в голову приковала меня к постели на целых семь дней. Стоны моих товарищей по несчастью с ранениями различной степени тяжести наполняли комнату и похищали у меня ночью даже ту малую толику сна, которой я мог бы располагать в своем оглушенном состоянии.
16 сентября госпиталь перевели на час пути дальше от поля сражения, в усадьбу сельца Каржень. Здесь у нас было больше простора, больным были предоставлены отдельные комнаты, раненым — более светлые и уютные. После того как моя контузия прошла, меня причислили к легко раненым и я получил комнату вместе с лейтенантом фон З.{341} Ее можно было бы считать совершенно сносной, не будь в ней разбиты окна. Но этот недостаток лишал нас сна во второй половине ночи, и мы лишь с трудом могли противостоять проникающему холоду. Дни мы проводили частью сидя перед печью и поддерживая огонь, частью посещая других раненых, прикованных из-за своих ран к постели. Много приятных часов мы провели у обер-лейтенанта фон X., хотя и потерявшего ногу, но не потерявшего с ней свою веселость и легкий нрав{342}. Часто я коротал время за записями в дневнике, однако позже я отложил его в сторону. Но еще чаще мой товарищ по комнате действовал мне на нервы своей бесконечной болтливостью. Довольствие в целом было очень скудным, но после занятия Москвы до нас доходила иногда провизия получше. Здесь мы оставались до 5 октября, когда нас потревожил отряд так называемых мужиков-казаков. В первый момент, конечно, распространилось замешательство, но вскоре порядок снова восстановился и каждый вооружился против нападения так, как только это позволяли ему его раны. Шум, однако, не имел дальнейших последствий.
Между тем было решено, что необходимо оставить поместье и снова вернуться в наш прежний госпиталь. Но поскольку это пристанище было слишком убогим и тесным, способствуя большему распространению госпитального тифа, то и там мы оставаться не могли. Известие, что по другую сторону от поля сражения на расстоянии 1 1/2 часов есть покинутая деревня в хорошем состоянии, которую до того занимало наше шеволежерское депо, побудило нашего командующего госпиталем{343} распорядиться посмотреть ее. Это задание досталось мне как самому крепкому из выздоравливающих.
В сопровождении шеволежера ранним утром 6-го я выехал из госпиталя. Вскоре я добрался до поля битвы — сначала отдельных трупов, потом целых куч. Мой конь едва находил достаточно места, чтобы идти. Часто мне приходилось ехать по трупам. Следующим возвышением был редут, который прикрывал левый фланг русских{344}. Немало крови тут пролилось, прежде чем схватка решила, кто им обладает. Не останавливаясь, я продолжил свой путь между мертвецами. Зрелище становилось все более ужасающим. Вскоре я доехал до шанцев, которые располагались примерно в центре поля битвы41. Павшие лежали [тут] все более и более плотно, нагроможденные друг на друга вокруг позиции, столь часто переходившей из рук в руки. Рвы были полностью заполнены человеческими телами. Здесь вюртембергская пехота должна была выдержать жесточайший бой, и я видел сотни трупов в вюртембергской форме. С высоты этих шанцев открывался вид на большую часть поля битвы. Ужасны были следы свирепствовавших тут меча и огня. Люди и животные были убиты и изуродованы всеми возможными способами, на лицах павших французов еще читались разнообразные чувства, с которыми их застала смерть, — отвага, храбрость, холодность, ужасная боль; у русских — крайнее ожесточение, бесчувствие, тупость. Позиция у русских была великолепная, и лишь благодаря величайшим усилиям французов и их союзников удалось сбить храброго противника со столь выгодной позиции. Бессчетное количество трупов ярко свидетельствовало о том, что игра тут шла серьезная и что смерть пожала немереную жатву. Ужасное зрелище долго не отпускало меня, а страшная сцена глубоко врезалась мне в душу. И в преклонном возрасте я буду помнить о ней с содроганием. В ужасе я отвратил свой взгляд, и он упал на деревянный крест в центре шанцев, который я сначала не заметил. Я приблизился к нему и прочел следующую надпись:
Çi git
Le General Montbrun
Passant de quelque nation,
que tu sois Respecte ses cendres,
Ce sont les restes d un de plus Braves
Parmi tous les Braves du monde,
Du General Montbrun.
Le M[arechal] d’Empire, Duc de Danzig,
lui a érigé ce foible monument.
Sa memoire est dans tous les cœurs
de la grande Armée{345}.
Здесь, стало быть, нашел свое последнее пристанище мой добрый учтивый генерал, человек, который относился к подчиненным насмешливо и добро, храбрейший из храбрых, сотни раз смотревший в глаза смерти, все свои чины завоевавший на полях сражений, имея редкое счастье не получить ни единой раны. Здесь лежал этот сильный цветущий человек!
Я поворотил прочь, я видел уже достаточно. Я быстро пересек остальную часть поля битвы и после часа ускоренной езды достиг назначенной мне деревни. Сюда уже вернулось несколько ее жителей, которые пугливо наблюдали за моими действиями. На случай, если я встречу в деревне жителей, мне было предписано соблюдать величайшую осторожность, так как было уже повсеместно известно, что одиночных солдат ловят и убивают. После того как я исследовал положение и строения деревни, видя, как жители попрятались за своими ставнями, я повернул назад, осторожно и не мешкая, через лесок, который мне нужно было пройти. На поле битвы я полагал такую же прыть и осторожность ненужными, но и здесь я встретил мужиков, которые подбирали ружья и стреляли [из них]. Я по возможности объезжал их и с наступлением темноты вернулся в мою деревню Ельня.
Доклад о моем успешном задании заставил командующего отказаться от мысли о перемещении госпиталя назад в обследованную мной деревню. Вместо этого он принял решение послать сначала тяжелораненых и больных в Гжатск, а за ними следовать с остальной частью госпиталя, если для него найдется подходящее пристанище. Снова задание позаботиться о том и о другом пало на меня. Если первый раз задача была мне в тягость, то во второй она казалась мне опасной. Однако и от этого второго задания я не мог отказаться, так же как от первого.
С рассветом в сопровождении моего шеволежера я отправился в путь. На тракте время от времени мы встречали группы выздоровевших, которые догоняли армию и удивлялись, как я в одиночку осмеливаюсь идти по дороге. На французской почтовой станции, которая состояла из пары домов и была защищена от внезапных нападений палисадами, мне рассказали, что дорога в Гжатск очень опасна для одиночных проезжающих, что не проходит и дня, чтобы на ней не убивали солдат. Поэтому мне посоветовали сегодня не идти дальше соседней деревни примерно в трех часах оттуда, лежавшей вблизи от большого леса, через который вела дорога. Я достиг ее с наступлением темноты и нашел в нескольких домах около 100 французских солдат, которые были рады любому вновь прибывшему вооруженному человеку.
Вечером около 8 появилось несколько беглецов, которые рассказали, что на двигавшийся от Можайска обоз с польскими больными и ранеными между здешним местом и последней почтовой станцией напал отряд мужиков-казаков и уничтожил большую часть. Легко догадаться, как сильно это известие увеличило наши опасения, однако в эту ночь не представлялось ничего иного, как остаться там же, где мы были. Ночь, впрочем, прошла спокойно; на другой день я со своим сопровождающим продолжил путь и через лес, тянувшийся на расстояние трех часов пути, благополучно добрался до Гжатска, где мое счастливое путешествие возбудило крайнее удивление моих соотечественников. Вместе с тамошним командующим госпиталем я вскоре нашел несколько подходящих домов, и на следующий день пополудни первый обоз под сильным прикрытием без приключений добрался сюда.
Для полного завершения задания я должен был на следующий день снова проделать обратно свой опасный путь, но меня задержал категорический приказ командующего вновь прибывшим вюртембергским маршевым батальоном (состоящим из выздоровевших офицеров и солдат), который не желал, чтобы я отправлялся на верную гибель. Итак, я присоединился к маршевому батальону и продолжил путь к Москве вместе с ним — вначале по боковой дороге. 10-го мы снова вышли на тракт и встретили в Можайске остальную часть госпиталя из Ельни, который вместо того, чтобы возвращаться в Гжатск, двигался вперед в Москву. Здесь, к моему глубокому сожалению, я был форменным образом прикомандирован к госпиталю. Вечером 16 октября по прибытии в Перхушково, в 6 часах пути от Москвы, нам пришел приказ снова возвращаться назад и размещать госпиталь в Вязьме или Смоленске, так как большая армия оставила Москву. Маршевый батальон, тем не менее, продолжил свой путь к Москве. Мне же, несмотря на мое ходатайство об увольнении из госпиталя, так и не было суждено увидеть столицу русских царей.
В расстроенных чувствах я повернул на обратную дорогу. Дневные переходы были небольшие, но из-за множества дефиле очень утомительные. Около Можайска у нас была тревога из-за мужиков- казаков. Когда мы прибыли к монастырю вблизи от поля битвы{346}, размещавшаяся в нем команда только что отбила их нападение. Я был в арьергарде конвоя и застрял с несколькими телегами в узком месте; если бы они попытались на меня напасть, им по крайней мере удалось бы захватить наши телеги. На следующий день они убили французского курьера и одного егеря, которые пошли вперед, пока мы были еще в четверти часа от французской почтовой станции. От этой станции до Гжатска они все время следовали за нами, и офицеры или солдаты, удалявшиеся хотя бы на сто шагов от авангарда, платили жизнью за свою неосторожность.
26 октября мы прибыли в Гжатск, а 30-го достигли Вязьмы. В этот день мы оплакивали потерю двух французских адъютантов, очень приятных людей, которые на небольшом расстоянии от обоза были зверски убиты мужиками-казаками, прежде чем нам удалось вырвать их из рук последних. Между Семлево и Дорогобужем, 3 ноября, нас догнали первые беглецы из армии и принесли известия об отступлении большой армии и о начавшемся всеобщем разложении. 5-го мы прибыли в Дорогобуж, 9-го мы достигли Смоленска.
Вблизи от Москвы наш обоз состоял приблизительно из 100 человек, среди них около 50 способных носить оружие. Со дня на день это число увеличивалось, потому что все одиночки предпочитали идти с большой массой, средства защиты у которой постоянно становились все более значительными. Спустя несколько дней с нами были уже генералы и офицеры всех чинов и солдаты всех родов войск. Меньшая часть из них была с полной амуницией, некоторые имели какое-нибудь одно оружие, большинство же не вооружены вовсе. Не было ни одного, кто бы не тащил с собой какой-нибудь трофей, от малейшей тряпки до дорогой шали, от жалкой овчины до изысканнейшего меха, от убогой крестьянской телеги до парадной кареты. Чем больше сил еще оставалось у солдата, тем лучше он был вооружен, но и тем менее нагружен добычей. Пехотинец и тут обходился своими двоими, кавалерист ехал или на русском Konji (крестьянская лошадь), или вместе с другими на какой-нибудь подводе, или по крайней мере гнал своего обессилевшего Копр до тех пор, пока тот еще мог идти, перед собой, навесив на него свою амуницию. Насколько пестро перемешались рода войск, настолько же и нации: кроме французов и немцев из разных местностей, можно было видеть поляков, испанцев, португальцев, итальянцев, далматинцев, иллирийцев и т.п. Марши становились все тяжелее, провиант все реже. 5-го нас нагнало и перегнало много беженцев, к этому дню мы уже находились в центре большого отступления. Больные и раненые были размещены, насколько это было возможно, в Смоленске, и моя госпитальная служба на этом закончилась.
Уже к концу августа погода стала более суровой. Если днем еще было тепло, то ночи стали прохладными. В сентябре они стали холодными. Но до 7 ноября небо оставалось ясным, а ветер не более резкий, чем обычно в эту пору в Германии. Однако 8 ноября внезапно наступила зима. Сильный северо-восточный ветер принес пургу и чувствительный мороз, который так быстро крепчал, что уже на следующий день стал почти невыносимым. Так продолжалось до 12 ноября, когда вечером он снова начал ослабевать.
Из-за множества повозок дороги стали плохими уже в хорошую погоду. С приходом морозов и снега они хотя и стали снова лучше, но из-за бесконечного потока пеших, всадников, повозок всех родов они стали вскоре такими скользкими, что пеший мог продвигаться лишь с усилием, всадник с большим трудом вел свою лошадь через узкие места, и тысячи повозок, которые обессилевшие и неподкованные лошади не могли вытащить, должны были быть здесь брошены.
Для себя самого мне все время удавалось доставать провизию из провиантских телег. Но вскоре они опустели, и теперь я лишь изредка мог купить съестных припасов за большие деньги. В Смоленск я добрался изголодавшимся и полузамерзшим. У меня совсем не было белья и теплых вещей. Мой слуга с двумя лошадьми и всем моим багажом после уверений нескольких солдат, что в большом лесу у Гжатска меня поймали и убили, ушел с партией раненых обратно за Березину.
Глава девятая
В Смоленске я встретил нескольких офицеров моего вскоре по оставлении армией Москвы полностью распавшегося полка, к которым я присоединился. Мы поселились вместе в пустом доме. Для отопления разламывали соседние дома. Провизия была почти на вес золота. Среди нас свирепствовал голод, мы терзались мыслями о нашей дальнейшей судьбе. Некоторые из наших лошадей, которым не нашлось пристанища, пали от холода и голода, других у нас украли ночью, против чего нашим людям потребовалось применить жестокие меры. Я сам потерял из-за мороза и голода 2 из 4 лошадей. Хорошие дрожки (Trotschke), брошенные владельцем около Вязьмы, в которые я запряг своих лошадей, я должен был из-за обессиливания последних и из-за невозможности в общей давке вести их дальше за 3 дневных перехода до Смоленска снова оставить. Четыре дня мы оставались, парализованные морозом, и не собирались покидать город прежде, чем выступит император. С теми войсками, которые он выбрал для своего сопровождения, как мы считали, мы вернее всего сможем продолжать путь. И даже если именно здесь мы меньше всего могли рассчитывать на провизию, мы уже решили в крайнем случае удовольствоваться лошадиным мясом.
Город Смоленск представлял собой теперь лишь кучу развалин. Не проходило ни одной ночи без того, чтобы не сгорело несколько домов. В городе невозможно было встретить ни одного жителя, все покинули свое жилище. Кстати, положение города на горе и на склоне к Днепру романтично, а на противоположном берегу от реки поднимаются горы такой же высоты, застроенные домами и густо пересеченные глубокими оврагами.
В этом городе, как уверяли, мы должны были найти в изобилии провиант и, в чем также была необходимость, свежий корпус из 40 000 человек. Мы были жестоко обмануты. Там не было ни одного порядочного полка, город в течение нашего пребывания был наполнен лишь остатками большой армии.
Из-за ужасного холода мы оттягивали наш отъезд из Смоленска, сколько это было возможно. Наконец 13 ноября, в день выступления императорской гвардии, мы также начали дальнейшее отступление44. Первый дневной переход прошел без происшествий. Второй был менее удачен. Большие массы казаков сопровождали беспорядочную массу по обе стороны и использовали любую возможность, которую предоставляла местность, чтобы приветствовать нас пушечным огнем и обескровливать нас своими нападениями. В Красном мы наткнулись на императорскую главную квартиру, которую в ночь с 15-го на 16-е русские атаковали яростно, но без особого успеха, в то время как мы были впереди на 1/2 часа пути, у Сорокино, на бивуаке в томительном ожидании исхода. 16-го и 17-го мы прошли через Ляды и Дубровну и 18-го, перейдя Днепр, достигли Орши. После дневки мы следовали, снова жестоко теснимые казаками, по дороге на Минск и 22-го пришли в Бобр, где нам снова удалось устроить дневку. На последнем из трех следующих дневных переходов мы прошли через Борисов. В этом городе мы покинули дорогу на Минск и направились по Виленской дороге к берегу Березины. Здесь в расположенной в получасе от реки деревеньке мы остановились на ночевку.
Остатки армии тянулись, каждый как ему вздумается, по дороге. Некоторые пытались найти провиант по боковым дорогам. Кому-то это удавалось, большинство же поплатилось за попытку смертью или пленом. У Красного мы нагнали и перегнали еще боеспособную часть армии. В Орше мы снова были в середине армии, как и в Бобре. На Березине все опять скучились вместе. День за днем еще сохранившиеся полки должны были сражаться с неприятелем, арьергард ежечасно отражал наседающих русских. Боеспособная часть армии становилась все меньше. Надеялись было на Минск как конечную цель отступления, но прежде чем мы смогли добраться до этого города, его захватил адмирал Чичагов и оттеснил нас на дорогу к Вильне. Теперь надеялись на этот последний город.
Со Смоленска я должен был преодолевать все мыслимые опасности, тягости и лишения. Часто на марше я был под ружейным и артиллерийским огнем неприятеля, однажды едва не попал в плен; в Орше рисковал сгореть в доме, а днем накануне мне грозила опасность утонуть в Днепре. При выходе из Смоленска я еще был на коне, 16-го в Лядах я потерял своего доброго казацкого коня, который был не в состоянии идти далее. Мои спутники, у которых лошади были лучше, расстались со мной, и я шел по дороге один. В Орше мне повезло достать 1 пару новых шнурованных сапог, но на следующий день моя последняя лошадь, русский Konji, нагруженный амуницией, плащом и провиантом, был захвачен вместе с моим егерем.
Уже несколько дней эта лошадь была не в состоянии выдержать меня. Теперь же я был лишен лучшей защиты от холода, своего плаща. Хотя в Бобре я получил от одного вюртембергского офицера, которому я был незнаком, под честное слово в долг 2 дуката, а после еще 6 дукатов из вюртембергской полевой кассы, но деньги сами по себе не спасали меня ни от мороза, ни от голода. 24-го я получил странное и при тогдашних обстоятельствах совершенно невыполнимое поручение собрать идущих по одиночке егерей полка и держаться вместе. Хотя мне, пешему, и удалось убедить нескольких егерей последовать моему призыву, пока был день, но вечером, когда нужно было остановиться на ночевку и я, сам лишенный всего, никому не мог предложить ни куска хлеба, ни чего-нибудь иного, они рассеялись во все стороны. Хотя я и знал, что на следующий день, если я встречу майора, получу от него строгий выговор, но я не мог и не хотел даже пытаться удержать при себе приказами голодных.
С 24-го на 25-е я ночевал в сенном сарае, в который глубоко зарылся, спасаясь от холода. Следующую ночь я провел в лесу на голом снегу без огня, и если бы время от времени я не заставлял себя вставать, чтобы немного согреться, ходя туда-сюда, я бы, без сомнения, стал жертвой мороза. Однако через день удача улыбнулась мне, когда я встретил француза с двумя овчинными тулупами, один из которых он уступил мне за 3 дуката; это счастливое обстоятельство придало мне новые силы, и я быстрее продолжил свой путь.
На следующий день удача была еще благосклоннее ко мне: приближаясь к деревеньке, я встретил вюртембергского офицера, который обрадовал меня бесценным известием, что туда только что прибыл мой слуга с двумя хорошими лошадьми и моим багажом и спрашивал обо мне. Я поспешно отправился туда и нашел все так, как говорил офицер. Во всю свою жизнь я, наверное, не испытал большей радости, чем здесь. Теперь я снова был хорошо одет и на хороших лошадях, я больше не боялся холода. Я немедленно выступил, пусть и голодный, но снова согревшийся, а вечером устроился на ночевку в деревне, где в одном доме встретил собранных вместе унтер-офицера и около 15 егерей из моего полка, на хороших лошадях и хорошо вооруженных, которые до того следовали по боковой дороге, а теперь снова вышли на главную. У них было в избытке свинины и меда, и я был для них уважаемым гостем. Я не заставил себя долго упрашивать, жадно накинулся на предложенное мясо и наконец утолил уже 4 недели кряду не насыщаемый до конца голод. Здесь в этот вечер из-за неразумного употребления свинины, а затем холодной воды у меня появился понос, от которого я затем полностью избавился лишь 5/4 года спустя. Вероятно, для меня было бы лучше терпеть голод, и я хорошо представлял себе, что нанесу себе вред, но таких тяжелых последствий я не предполагал. Да и не уверен, даже если бы я их предвидел, если бы и знал, что после этого расстанусь с жизнью, — не уверен, повторю, что это удержало бы меня от того, чтобы снова наесться досыта, так я изголодался.
На следующий день я вместе с моими егерями достиг деревеньки рядом с Березиной, откуда мы собирались на следующее утро переходить через мост. При выступлении из Смоленска у меня было лишь на 1 день провизии — немного муки. Уже на следующий день я был вынужден есть конину, и если время от времени мне и попадалась лучшая пища, это были лишь крохи от других, которые из сострадания предлагали немного из того малого, что было у них, но этого никогда не хватало, чтобы я насытился. Даже лошадиного мяса я не мог получить в достаточном количестве: было слишком много желающих для этого жалкого блюда. В этих обстоятельствах волчий аппетит, с которым я накинулся на предложенную свинину, был очень естественен.
Погода во время перехода от Смоленска до Березины была очень переменчивой. Когда мы покинули этот город, мороз был еще лютый, но уже вечером потеплело. Наступила оттепель, продолжавшаяся несколько дней и сопровождаемая жестокими метелями. Но как только воздух снова успокоился, а небо прояснилось, вернулся мороз, хотя и в более умеренной степени, чем при Смоленске. Через 24 часа холод снова отступил и оставался умеренным до нашего прибытия к Березине.
Дороги в основном были очень плохие, и пеший преодолевал их с трудом. Много дефилей выматывали силы лошадей в такой же степени, как скользкая земля и гололедица во время оттепели. В целом местность представляла собой меньше препятствий, чем между Дорогобужем и Смоленском. В некоторых городах остались жители. В основном это были евреи, которые благодаря продаже жалкой снеди и покупке разных вещей извлекали хорошую выгоду, тогда как менее боязливые жители-христиане стремились отомстить разбитым неприятелям, грабя и убивая их.
Глава десятая
Около деревеньки Зембин, верстах в 15 выше Борисова, по приказу императора были наведены два моста для переправы через Березину, после того как эта позиция была с большой кровью и крупными потерями отбита у адмирала Чичагова (Tchitsgakoff). Один из мостов был предназначен для повозок, другой для кавалерии и пеших. По обоим мостам можно было перейти уже 27 ноября, но по воле рока лишь немногие смогли воспользоваться легким и безопасным переходом. В то же время в этот день, теснимая наседающим неприятелем, к реке приблизилась вся масса армии. 28-го утром в первом часу наконец начался переход. Густые массы людей и повозок хлынули к мостам. Мост, предназначенный для повозок, вскоре был сломан, и хотя его много раз чинили, уже к полудню он стал совершенно непригодным. Не нашлось больше никого, кто бы снова починил его, каждый думал лишь о собственном спасении. Необозримые массы людей, коней и повозок хлынули на оставшийся мост. Давка была ужасной, бесчисленное множество людей и лошадей были смяты и раздавлены. Мост был так узок, что по нему могли пройти рядом только 2—3 человека. Тот, кто наконец достигал его, быстро устремлялся вперед — но недостаточно быстро для напиравших сзади. При входе на мост жандармы и офицеры пытались поддерживать порядок, но их усилия были бесплодны из-за становившегося все сильнее напора. Некоторых из тех, кто на мосту был недостаточно быстрым, напирающие сзади сбрасывали в воду. Многие бросались в реку, чтобы оттуда залезть на мост; одних снова сбрасывали ударами штыков и сабель, другие поплатились за эти попытки жизнью. Около 1 часа пополудни среди людских масс разлетелась весть о том, что идут казаки! Последние стали их добычей, пробиться к мосту было за пределами человеческих возможностей.
Однако эта весть подействовала на всю толпу как электрический заряд, каждый пытался прорваться вперед, массы кавалеристов сомкнулись и пробивали себе дорогу по телам своих товарищей. При входе на мост всякий порядок исчез. Офицеры и жандармы частью бежали от разъяренной толпы, частью расстались на своем посту с жизнью. Много кавалеристов пыталось достичь противоположного берега вплавь, но удалось это единицам, большинство погибли. Еще более ужасной стала борьба за переход, когда до толп начали долетать русские ядра, сея смерть и разрушения. Теперь это была борьба каждого против каждого, сильнейший сминал слабейшего и оставался победителем до тех пор, пока сам не уступал еще более сильному. Эта ужасная сцена закончилась лишь с наступлением ночи, когда отряд французских саперов обрушил часть моста на противоположном берегу, обрекая оставшихся людей, лошадей, артиллерию, повозки всех родов стать добычей подошедших тем временем русских.
Этот день и его душераздирающие сцены навсегда останутся в моей памяти. Мне пришлось выдержать жестокую борьбу. Рано утром, около 3 часов я вместе со своими егерями выдвинулся к мосту. Толпа перед нами уже была ужасна, еще большая надвигалась сзади и теснила нас вперед. Вскоре я потерял своих егерей, лишь мой слуга и полковой квартирмейстер Файхельман еще оставались со мной. Давка стала столь сильной, что я охотно повернул бы назад, если бы только это было возможно. Около полудня сзади и сбоку ужасно надавили, много людей и лошадей было повалено наземь, я вместе с ними. Я лежал придавленный своей лошадью, попираемый ногами своих соседей и уже прощался с жизнью, когда квартирмейстеру удалось, наконец, вытащить меня, и совместными усилиями мы поставили на ноги и мою лошадь. Я сел верхом, и мы снова стали проталкиваться вперед. Вскоре квартирмейстера и моего слугу оттеснили от меня, и я потерял их из виду. Началась тревога по поводу казаков. Я отчаялся достичь в этой давке моста и повернул на берег реки, чтобы, может быть, оттуда добраться до моста, пусть и ценой потери моей лошади. Вскоре, однако, из-за сильного толчка от эскадрона офицеров на крепких лошадях я снова оказался на земле, где на меня, придавленного, много раз наступали. Я уже оставил всякую надежду на свое спасение, никто не протягивал мне руку помощи. Вдруг вперед протеснился саксонский кирасир, он протянул на мой крик руку, вытянул меня и помог снова подняться моей лошади. Благодарный, я назвал его своим спасителем. Он разделял мой план забраться на мост с реки. Со своим большим сильным конем он протиснулся к берегу, опрокидывая по пути всех, кто не мог уклониться, и я за ним следом. Большими усилиями мы достигли реки, здесь не было кавалеристов и лишь немного пеших, из-за ледяной воды. Мост был рядом с нами. Я быстро соскочил с лошади на мост, но так же быстро был отброшен назад. Следующая попытка удалась. Несколько сильных ударов саблей моего кирасира заставили мою лошадь вскочить на мост, и я на рыси перевел ее на другой берег. Здесь я собирался ждать моего слугу, квартирмейстера и славного кирасира. Первые два, к вящей моей радости, вскоре перешли, но кирасир не появился. Когда, наконец, русские ядра стали достигать противоположного берега и все стремглав устремились прочь, я также пошел дальше. Кирасира я никогда больше не видел.
Большая часть армии и масса снаряжения, за исключением немногих орудий, были потеряны на Березине. Хотя это были лишь больные, раненые, обессилевшие, безоружные, но покой и уход в течение нескольких недель восстановили бы их силы и они снова могли бы составить боеспособную армию. Все, кто достиг противоположного берега, спешно покинули злосчастную реку и быстро двинулись к Вильне.
Но уже в первую ночь после перехода небо прояснилось, и наступили морозы, которые усиливались день ото дня, достигнув температур, неслыханных даже в этом краю. Дорога вела через Зембин, Радешковице, Молодечно, Сморгонь и Ошмяны. Во всех этих местностях стояли гарнизоны и были большие или малые магазины, но при известии о несчастьях нашей армии и приближении российской Южной армии первых отозвали в Вильну, а вторые были опустошены. Нигде больше было не найти провизии, немногие вернувшиеся жители сами страдали от жестокой нужды. С Березины преследование со стороны русских стало ослабевать, потому что и они бесконечно страдали из-за ужасного холода. Остатки армии продвигались настолько быстро, насколько это позволяли холод, голод и обессиливание, к Вильне, теснимые не столько неприятелем, сколько неописуемым бедственным положением. Одиночки старались предварить армию, лишая ее тех немногих припасов, которые еще можно было найти. Уже 6 декабря многие беглецы прибыли в Вильну, а в два последующих дня наплыв был так велик, что не хватало только реки спереди и напора русских сзади, чтобы у ворот [города] повторились сцены Березины. Но 9-го эти сцены действительно повторилась, когда русский авангард подошел к воротам одновременно с остатками нашей армии и вместе с ними, убивая и грабя, ворвался в город.
Многих из тех, кому посчастливилось достичь противоположного берега на Березине, на пути между этой рекой и Вильной добил мороз. Самые сильные натуры сдавались там, где не было средств противостоять холоду. Я ежедневно благодарил Творца за то, что он вовремя послал мне величайшую ценность в этих обстоятельствах — тулуп. В компании с квартирмейстером Файхельманом и моим слугой я ежедневно делал такие длинные переходы, какие только позволяли нам силы наших лошадей. Несмотря на плащи и тулупы, мы очень страдали от холода и, невзирая на спешку, не пропускали ни одного огня, ни одного горящего дома, чтобы согреться. Это сохраняло наши жизненные силы. Благодаря нашей спешке мы почти везде могли еще найти достаточно провизии, чтобы ее хватило нам троим. Мой понос становился все сильнее и совершенно обессиливал меня. Вскоре без посторонней помощи я уже не мог забраться на лошадь. Поэтому я принял решение, если дойду до Вильны, остаться там.
В Радешковице мы встретили вюртембергского лейтенанта с деташементом, который хотел дождаться остатков своего полка. Два дня спустя он был ранен в арьергарде, а на следующую ночь вместе с большей частью своей команды замерз в пикете. Схожая судьба постигла два вновь прибывших крепких неаполитанских кавалерийских полка, которые мы встретили в двух переходах от Вильны и которые уже через три дня после того из-за ужасного мороза рассеялись и погибли. Партию русских пленных, около 2000 человек, которые были захвачены французами на Березине в сражении за переправу через реку и теперь этапировались в Вильну, постигла большей частью та же участь. Лишь немногие добрались до Вильны, большинство замерзло на бивуаках, многие, кто был парализован холодом, обессилел и не мог идти вперед, были расстреляны конвоем.
7 декабря утром я и квартирмейстер Файхельман достигли Вильны. В деревеньке, где мы перед тем провели последнюю ночь, мой обессилевший слуга умер.
Глава одиннадцатая
В Вильне я нашел вместе со многими вюртембержцами пристанище в доме, где мы по крайней мере были защищены от самого жестокого холода. Жители все еще были здесь. Недостатка в провизии не было. От вюртембергской полевой кассы мы получили деньги, аванс, а у офицеров было постоянное место сбора в кафе Лихтенштейн. Я приобрел шапку, перчатки и меховые сапоги. Я снова несколько собрался с силами и отказался от своего решения остаться в Вильне.
Мои 2 лошади также снова отдохнули. Офицеры-кавалеристы собрались вокруг генерала графа фон Норманна, под его предводительством мы хотели покинуть российские земли. А когда Неман уже останется позади, каждому предоставлялось продолжить возвращение по собственному усмотрению.
Взвесив трудности, с которыми мы встретились бы при марше по большой военной дороге, генерал Норманн с нашего согласия принял решение идти на Олитту по боковым дорогам, и для этой цели он нанял еврея, который должен был быть провожатым. Но именно потому, что мы не хотели идти с большой массой беглецов, мы откладывали наше выступление из Вильны возможно дольше и покинули этот город только 9 декабря утром, за несколько часов до прихода русских. Наш путь лежал по большей части через леса непроторенными дорогами, через редкие деревни, все жители которых еще были там и снабжали нас провиантом. Два раза мы устраивали ночевку, а на третий день к полудню без каких-либо приключений добрались до городка Олитта, лежащего на берегу Немана. Здесь мы подкрепились хорошим стаканом водки и торжественно переправились затем через замерзшую реку, испытывая благодарность за наше спасение. Не так представляли мы себе наше возвращение, когда всего лишь несколько месяцев назад переходили эту реку, исполненные самых грандиозных ожиданий. Но для нас было к лучшему, что мы не предполагали ничего подобного, ибо у кого достало бы силы духа идти навстречу таким бедствиям?
На противоположном берегу Немана, уже в герцогстве Варшавском, находилась деревенька, в которой мы могли найти вполне приемлемые квартиры, но, невзирая на мороз и отсутствие сил, мы спешили удалиться от зловещей реки, которой началась чреда наших бедствий. Еще в тот же день мы добрались до Ликискелли, а в два следующих дня через Шемно (Симно) в Кальварию, где общество разделилось и каждый последовал тем путем, которым он надеялся добраться быстрее и лучше.
Но прежде чем я стану продолжать и расскажу о моем возвращении в отечество, я хочу еще раз оглянуться на отступление из России и попытаться дать его общую картину. Ибо с этого времени я больше не составлял часть большой армии и я уже ничего не могу сказать о ней, но лишь о себе как отдельном путешественнике. Картину отступления я бы хотел нарисовать так, как я ее видел собственными глазами, и приводить лишь [те] факты, очевидцем которых я был, лишь немного добавив из того, что слышал от других достойных доверия лиц.
Отступление начинается с выступления императора из Москвы. Там началось разложение армии; многие полки потеряли почти весь свой состав, а кавалерия, артиллерия и обозы — лошадей. Магазинов не хватало, каждый был предоставлен сам себе и должен был заботиться сам о своем содержании. Когда армия покинула Москву, из-за выздоровевших к тому времени она должна была стать значительно сильнее; вместо этого намного ослабла. Нескольких более или менее значимых — в основном проигранных — сражений было достаточно, чтобы сделать разложение всеобщим. У Дорогобужа к нам присоединись первые беженцы. Все они были в Москве, там они награбили и взяли с собой все, что могли унести. Нас поразил их наряд. Лишь немногие были вооружены, большинство только каким-нибудь одним видом оружия. Даже если это было ружье, оно было или неисправно, или у его владельца не было зарядов. Это были уже не солдаты, а мародеры и бродяги, без малейшей дисциплины, с отдельными предметами униформы, но зато в изобилии нагруженные шерстяным сукном, полотняным бельем, шелками всех родов и расцветок, женскими и мужскими тулупами, муфтами, горжетами, меховыми воротниками, шубами от собольих до овчин, шляпами, капорами и шапками всех форм, обувью, сапогами, корсетами, кавалерийскими плащами, кухонной утварью любых форм из меди, латуни, железа, жести, домашней утварью вроде ложек, вилок, ножей из серебра, жести и железа, цинковых тарелок и мисок, стаканов и бокалов, ножниц, иголок, ниток, воска и т.п. — короче говоря, всеми повседневными предметами, в которых путешествующий пешком и в повозке, ремесленник, художник всегда может нуждаться. Некоторые были пешком и уже потеряли или выбросили всю свою добычу, другие верхом, в основном на плохих русских крестьянских лошадях, на повозках, дрожках, в полукаретах разных видов, каретах. Некоторые солдаты для обслуживания себя и своих двух, трех или четырех полукарет и карет нанимали других солдат в качестве прислуги.
Таков был облик, в котором перед нами появились первые беженцы. Каждый день число их все увеличивалось. С этим народцем, который присоединялся к нашему отряду из соображений безопасности для себя и своих людей, мы двигались дальше. Всякая субординация перестала соблюдаться. Если показывался неприятель, эти несчастные жались в кучу, как овцы перед волком, а отражение неприятеля они предоставляли нам и остальным, еще не полностью потерявшим честь. Но как только неприятель опять исчезал из виду, они снова были самыми первыми и самыми шумными, а если где-то еще можно было достать провиант, они выхватывали его у своих вооруженных защитников из-под носа. Но чем дольше продолжалось отступление, тем больше частей распадалось, тем больше становилось число этих несчастных. Каждый день из-за необходимости тащить далее свою добычу многие выбивались из сил, многие оставались и сами попадали в качестве добычи в руки русских. Другие, более разумные, вовремя бросали добычу, оставляли телеги и экипажи и старались добыть себе оружие. Лишь немногие имели с собой провизию. На уме у них были только деньги и ценности, так что чем далее мы продвигались, тем тяжелее нам было находить себе пропитание. Многие перебивались сахаром, а когда он заканчивался, лошадиным мясом или мясом павшего, частью уже разлагавшегося скота. В одной деревне я видел, как французы вырыли павшую, очевидно от болезни, скотину из ямы, пожарили ее над костром и поглощали с величайшим аппетитом. Все эти бедствия умножили и увеличили морозы, наступившие с 8 ноября. Была извлечена упакованная одежда, и вся процессия стала походить на маскарад. Дороги совершенно обледенели. С трудом двигался пеший по скользкой поверхности, с трудом шли лошади, давно уже не подкованные. В каждом узком месте создавалось страшное столпотворение, теснились сотни повозок, каждый стремился обогнать другого, никто не желал плестись в хвосте. С бедными лошадьми обращались ужасно: удачно преодолев одно, два, три узких места, они в конце концов останавливались и не могли больше вытянуть груз. Повозки, которые невозможно было везти далее, опрокидывали, разбивали, сжигали, ценные вещи разграбляли, пушки по возможности топили в воде, часто заколачивали, в конце и просто бросали. Кавалерист гнал своего konji с седлом, набитым добычей, перед собой; наконец конь останавливался или падал, и тогда он служил для своего владельца только в качестве еды.
Обессилевшие стремились попасть к какому-нибудь очагу, в дом, а когда они немного отдохнули и могли идти дальше, то дом поджигался, чтобы еще согреться на дорожку, либо же это делали другие, которые на марше хотели полчаса погреться. На ночевку по возможности останавливались в деревнях. В каждый дом набивалось столько несчастных, сколько позволяло пространство, но значительно большее число проводили ночи под открытым небом, и часто — иногда чтобы согреться, иногда из зависти к своим товарищам — они поджигали жилище, в котором последние находились. Часто те не хотели покидать горящий дом из боязни замерзнуть и сгорали вместе с ним. Известия об этих случаях быстро распространялись, и вследствие этого сильнейший всегда присоединялся к сильнейшему, выгоняя слабейших из домов, выставляя против них, как против неприятеля, караулы, и часто за недолгое обладание домом разгорались долгие побоища с убийствами. Слабейшие, вынужденные ночевать под открытым небом, собирали дрова для костра, разбирая отдельные части домов там, где сильнейшие не были начеку, снимали соломенные крыши, воровали лошадей и экипажи своих товарищей. Но часто, очень часто, эти несчастные уже не могли добрести ближе к жилью, оставаясь лежать на первом попавшемся месте, где они ночью погибали. Или, если им посчастливилось где-нибудь найти покинутый костер, они располагались вокруг него, а на другое утро их, неспособных принести дров и поддерживать огонь, находили мертвыми. Эти окоченевшие трупы, утром ограбленные первым проходившим мимо, затем служили сиденьями для последующих, которые разбивали брошенные повозки или силой отнимали запряженные, чтобы сделать из них костер. Многие тащились уже полумертвыми к костру, протягивая свои члены к огню, чтобы побыстрее согреться, и гибли наполовину замерзшими, наполовину сгоревшими.
Чем дольше тянулось отступление, тем страшнее было зрелище беглецов. В самые ужасные морозы можно было видеть некоторых [из них] шедших без плащей, без шуб, в легких сюртуках и нанковых штанах, видеть воздействие на них мороза, как один за другим деревенели их члены, как они падали, снова поднимались и опять падали, чтобы уже более не встать. Бесчисленное множество погибло из-за отсутствия хорошей и приспособленной обуви. У некоторых через разорванные ботинки или сапоги виднелись голые пальцы, сначала ярко-красные, потом обмороженные — темно-синие или коричневые, и наконец, черные. Другие обматывали ноги в тряпье, кожу, лыко, овчину или другой мех и спасали пальцы ног тем, что постоянно находили новый материал взамен стоптанного. Многие из тех, кому посчастливилось выжить, обморозили руки, ноги, носы, уши, очень у многих отпали пальцы на руках и ногах, другим они — а часто также целые руки и ноги — должны были быть ампутированы. Действие голода было насколько же опустошительным, как и действие холода. Ничто из того, что можно было съесть, не было настолько отвратительным, чтобы не найти своих любителей. Не оставлялась ни одна павшая лошадь или скотина, ни собака, ни кошка, вообще никакая мертвечина. Даже человеческое мясо, трупы замерзших и умерших от голода, часто служили пищей остальным. Случалось даже, что люди, чтобы заглушить голод, грызли свое собственное тело, руки и ладони. Но несказанные страдания испытывало не только физическое существо человека — душевное также подвергалось воздействию холода в соединении с голодом. Все человеческие чувства умерли, каждый думал и заботился только о себе, состояние своего товарища его не волновало. Он равнодушно смотрел, как тот падал замертво, без всяких чувств сидел на его трупе около костра. Многих охватывало глухое отчаяние, буйное помешательство, они испускали дух с самыми ужасными проклятиями против неба и земли. Другие впадали в детство и потому гибли, хотя, возможно, по своим физическим силам и могли бы еще спастись. Третьих охватывало оцепенение, которое мешало им увидеть средства к спасению и вело прямым путем к гибели. Но, вероятно, все без исключения повредились в душевных силах, по крайней мере на некоторое время, и у большинства это выражалось в равнодушии и оцепенении. Солдаты называли это «московским помешательством» (Moskauer Тірреl).
Завершая эту картину, я должен лишь еще добавить, что я ничуть не сгустил в ней краски, но написал лишь истинную правду и что я, между прочим, до сих пор, рассказывая об этом в 1828 году, во всех попадавшихся мне на глаза описаниях отступления еще не находил никаких преувеличений; я убежден в невозможности обрисовать бедствия беглецов более ужасным образом, нежели это было в действительности.
Полагаю, мне более не нужно говорить, насколько радостными были наши чувства, когда мы покинули места наших несчастий и бедствий, поэтому приступаю к рассказу о моем возвращении в отечество.
Глава двенадцатая
13 декабря в Кальварии вместе с обер-лейтенантом графом фон Гревеницем и обер-лейтенантом фон Мауклером мы купили двое саней, в которые впрягли наших лошадей. На одних был Гревениц и я, а на других — больной Мауклер и квартирмейстер Файхельман. Кучером и слугой мы взяли егеря Гофмана, а на ту же службу в санях Мауклера — егеря Зоммера. Спустя сутки мороз несколько ослаб, но он все еще был достаточно сильным. 14 декабря мы покинули Кальварию , следуя по пути в Голдап, в обед были в Кровикресли у графа Пусинского (Pusinky){347}, а вечером добрались до Виштитена.
Через день мы были в Голдапе в Восточной Пруссии. Я нашел теплый прием у своих тамошних знакомых. Мои рассказы о нашей судьбе возбудили их живое участие, и по мере сил они старались заставить нас забыть пережитую беду. Но они и сами жестоко пострадали от проходившей французской армии, принесшей им многие и существенные потери. Нам как немцам они предложили руку помощи, но их ненависть к французам, еще не затихшая с 1807 года, разгорелась с новой силой и ярче, чем прежде. В Голдапе мы сменили наше разорванное, кишащее паразитами платье и на остаток нашей наличности приобрели новое платье и чистое белье. Отсюда наш путь лежал в те места, где на короткое время стоял на кантонир-квартирах наш полк перед походом и где Гревениц приобрел себе много хороших знакомых.
Это были городки Ангербург, Растенбург и особенно Рёссель. Во всех трех мы нашли такой же добрый прием, как и в Голдапе, и, как и там, мы устроили в Рёсселе день отдыха. 20 декабря мы продолжили путешествие, направившись в Данциг, который должен был быть местом сбора для вюртембержцев. В Гейльсберге у нас была замечательная квартира у купца Романна, а на следующий день мы познакомились с очень славными людьми в лице бургомистра г. Вормдитта и его супруги. Здесь нам дали совет в любом случае следовать через Эльбинг и Данциг, и, последовав этому совету, мы добрались до последнего поздней ночью 22 декабря. Через день до нас дошла весть, что здесь присутствует вюртембергский кригс-комиссар Хердеген, и, к нашей неописуемой радости, мы получили из полевой кассы ссуду в 20 луидоров, а вместе с тем известие, что вместо Данцига сборным пунктом для вюртембержцев теперь определена Торуньская крепость на Висле. Мы незамедлительно снова оставили Эльбинг, в тот же день проехали Мариенбург, а 24 декабря добрались до Мариенвердера, где стояли у медицинского советника Буркхардта и где встретили Рождество. Нелюбезность хозяина и его жены немало подпортила нам дневку, и 26 декабря мы с облегчением продолжили наше путешествие.
Через два дневных перехода, за которые мы прошли через город Грауденц и одноименную крепость, 28 декабря мы прибыли в город и крепость Торунь на правом берегу Вислы. Однако и здесь нам не суждено было остаться — к нашему величайшему удовольствию, ибо мы не имели ни малейшей охоты выдерживать осаду, которая, очевидно, предстояла, но стремились назад в отечество. После однодневного отдыха мы снова покинули Торунь и отправились далее в отстоявший в 10 часах пути Иноврацлав, городок в герцогстве Варшавском, где собирались возвращавшиеся из похода вюртембержцы.
Как в Восточной и Западной Пруссии, так и в герцогстве Варшавском повсюду еще были следы, оставшиеся после прохождения французской армии весной и в начале лета [1812 года]. Но нигде они не были настолько заметны, как в Восточной Пруссии, а здесь наиболее явно в северной ее части, ибо дисциплина все более ослаблялась по мере приближения армии к неприятельской границе и к открытию кампании. Поэтому мы видели бедственное состояние этой местности, и нам не приходилось удивляться часто враждебному отношению жителей. В то же время испытывавшие наибольшую нужду принимали нас как раз наиболее благожелательно, и в общем я не могу не высказать похвалы отношению восточных пруссаков. Не могу, однако, подобным же образом похвалить пруссаков западных. За исключением двух квартир в Вормдитте и Грауденце, должен сказать, что мы везде встречались с ненавистью и враждебностью, нимало не останавливавшихся и перед словесным их выражением. В герцогстве Варшавском мы различали между шляхтой и народом: если первая выказывала нам большую склонность, то второй нас боялся и ненавидел.
Земли между Голдапом и Эльбингом весьма, а в районе р. Ногат очень плодородны. В основном местность плоская и монотонная, нигде нет выделяющихся своим положением и окрестностями перспектив. Низменности у Эльбинга считаются одной из наиболее плодородных местностей Пруссии. У Грауденца почвы снова становятся более песчаными, а у озера Кульм и Торуни — самая настоящая песчаная пустыня. Манера постройки деревень в Восточной Пруссии похожа на [герцогство] Варшавское, но первые выглядят приветливее и чище. Городки Гейльсберг и Вормдитт — старые, но выстроены неплохо. Эльбинг — значительный, очень промышленный, хорошо выстроенный город. Деревни около этого города имеют привлекательный и зажиточный облик, но в низине Ногата и Вислы они превосходят самые красивые и богатые деревни Южной Германии. Стены и дома Мариенбурга свидетельствуют о солидном возрасте города, тогда как Мариенвердер украшают значительно более новые и со вкусом выстроенные здания. Грауденц древний, но выстроен неплохо и также, представляется, имеет довольно промышленный характер. Располагающаяся не очень далеко от него крепость стоит на возвышении, но с дороги ни сооружения, ни дома незаметны. В ней должно быть лишь немного жилых домов; гарнизон, единственно населяющий это место, располагается в казематах. За Грауденцем, где почвы снова становятся менее изобильными, деревни выстроены хуже, жилища менее удобные и чистые, и у Торуни они снова становятся истинно польскими [по характеру]. Сам этот город имеет немалое протяжение, с многочисленным населением и ярко выраженным промышленным характером. Здесь много хорошо выстроенных улиц и несколько домов, которые могли бы стать украшением и большого города. В городке Иноврацлав наряду со многими выстроенными на польский манер домами есть еще несколько лучших зданий, которые все происходят из эпохи прусского владычества. В общем его можно отнести к лучшим польским городкам.
В этом месте по приказу нашего короля, который не хотел верить в полное уничтожение, должны были быть собраны и переформированы остатки вюртембергских войск; тут они должны были оставаться до подхода пополнения, чтобы затем совместно с ним вновь выступить против неприятеля. Генералитет, однако, видел очевидную невыполнимость этого приказа. Еще ранее один из генералов был послан в Штутгарт с поручением информировать короля об истинном положении вещей и склонить его, если возможно, отозвать уцелевшие войска назад. Это принесло результаты. Уже 6 января 1813 года поступил доставивший всем несказанную радость приказ: офицерам возвращаться в отечество как можно скорее поодиночке, а солдат под командой нескольких офицеров вести домой умеренными дневными переходами.
Во время моего пребывания в Иноврацлаве, продолжавшемся с конца декабря до января, я постоянно был вынужден бороться с поносом и желудочными болями; употребляемые против этого средства при моем общем изнеможении не помогали. Я принадлежал к числу тех офицеров, которые должны были самостоятельно возвращаться назад. Двух своих лошадей я отдал под надзор командующего нашим полковым депо, которому еще в России передал и третью. Из полевой кассы я взял несколько сотен гульденов, обзавелся самым необходимым платьем, купил вскладчину с обер-лейтенантом фон Гревеницем для нашей дороги польскую бричку. В качестве служителя нас должен был сопровождать егерь Гофман.
Глава тринадцатая
Исполненные самых радостных чувств, 7 января утром мы отправились в путь домой. Хотя наша бричка была без верха, но ее удобство заключалось в том, что мы могли по желанию лежать или сидеть в ней. Упряжку мы получали на каждой этапной станции из стоявших наготове крестьянских лошадей. Мы следовали через Пакош и Пудевиц в Познань, куда прибыли 8-го. После пребывания там в течение нескольких часов мы продолжили наше путешествие и 9-го ночевали в Фрауштадте, последнем городе в герцогстве Варшавском. 10-го мы пересекли Одер, миновали Глогау, где остановились на обед, и через Саган, Зурау, Мускау, Хойерсверду и Кёнигсбрюк уже 12 января прибыли в столицу королевства Саксонии Дрезден. Здесь мы отдыхали два дня, 15-го вниз по долине Эльбы поехали в Мейсен, оттуда по Рудным горам через Фрайберг, Хемниц, Цвикау в Плауэн в Фогтланде, через Хоф и Байройт в Нюрнберг, которого мы достигли 18 января. 19-го мы были в Ансбахе, 20-го в Элльвангене, где мы снова сделали дневку. На следующий день мы добрались до [Швебиш]-Гмюнда, а 23-го до Людвигсбурга. Но получив от губернатора известие, что всем возвращающимся из России офицерам дан отпуск до конца января, и они могут до этого срока следовать по стране, куда им заблагорассудится, в тот же день мы поехали в Штутгарт.
Так после неисчислимых бедствий и опасностей всякого рода я снова вернулся в свое отечество. За короткий промежуток в 17 дней мы проделали расстояние почти в 300 часов пути{348} и еще устраивали за это время три дневки. Мы странствовали по разным землям и везде находили более или менее добрый прием — нигде он не был дурным. Повсюду на нас, избежавших всеобщего истребления, смотрели как на диковинку, на чудо; повсюду мы должны были рассказывать о судьбе и положении армии, о наших собственных бедствиях. Но поскольку люди остаются людьми, мы встречали некоторых, для которых наши рассказы звучали недостаточно ужасно и которые сомневались в том, что мы действительно участвовали во всей кампании и отступлении из России.
Везде по нашему требованию мы получали квартиры, отчасти в гостиницах, отчасти в частных домах. Но ни на одной, за исключением Дрездена, мы не задерживались долее, чем того требовали наши истощенные силы. В герцогстве Варшавском мы больше не могли жаловаться на плохие квартиры, как прошлой весной, так как останавливались только на станциях, да и вообще после пребывания в России наши запросы существенно снизились. В Познани мы задержались на несколько часов, чтобы осмотреть город и купить себе кое-какое платье. Этот город и Фрауштадт — самые крупные и хорошо выстроенные города, через которые мы следовали на пути из Иноврацлава через Великое герцогство Варшавское. В обоих городах есть несколько красивых строений, и здесь, так же как в Костене и Смигеле, невозможно отрицать благодетельного влияния прусского владычества. В общем, по мере приближения к границам Силезии можно было с удовлетворением заметить растущее благосостояние и опрятность жителей.
Поляки с неудовольствием смотрели, как мы возвращаемся назад, потому что из всех этих обстоятельств должны были заключить, что французскому владычеству в Польше если не навсегда, то на долгое время приходит конец и что теперь их ожидают крупные бедствия. Тем не менее, они всячески обнаруживали нам свое участие и оказывали любую помощь, которую мы по справедливости могли ожидать. Так, в частности, было во Фрауштадте.
Земля от Иноврацлава до границы с Силезией плоская, чаще песчаная, но не бесплодная, и в целом эта часть Польши относится к лучшим.
В Силезии мы замечали у жителей тайную радость [при известии] о несчастье Великой армии, но повсюду они были слишком вежливы, чтобы явственно дать нам это понять, и выказывали нам, наоборот, большое участие. Некоторые были достаточно честными, чтобы признаться, что этим участием мы были обязаны нашему общему отечеству, но вовсе не нашей связи с Францией. Лишь в Глогау, несмотря на французскую команду, с нами едва не случились неприятности, не предпочти мы отчасти из-за себя, отчасти из-за вновь прибывших принять за шутку и вздор речи, которые велись всерьез. Поэтому в остальных местах, где мы вступали в контакт с населением, мы избегали любого повода для политических разговоров, и именно этой предосторожности, очевидно, мы были также обязаны вежливостью наших хозяев. Из-за упомянутого случая мы не захотели поближе познакомиться с городом Глогау, так что о крепостных сооружениях я могу лишь сообщить, что они казались мне особенно сильными со стороны Одера. Дороги, которыми мы следовали, хорошо устроены, но отчасти очень тесные. Город оживленный, а жители, населяющие его, — проворный народец. Многолетняя французская оккупация вселила в них самую горячую ненависть к французам.
У Нойштедтеля мы видели виноградники, которые живо напомнили нам нашу родину. Если вокруг Глогау земля плоская, то у Нойштедтеля вздымаются несколько холмов, и отсюда большие равнины постепенно теряются в холмистом ландшафте вплоть до Хойерсверды, где ландшафт [опять] становится более плоским. Последний силезский городок, Саган, можно назвать довольно милым. Все земли от Глогау до сих пор очень населенные и хорошо обработанные. Деревни опрятные, и дома свидетельствуют о состоятельности жителей.
Зурау — первый саксонский городок, который нам встретился. Он хорошо выстроен, но еще лучше него — Мускау, расположенный в очень хорошем месте. Из-за этого и учтивости наших хозяев он остался в моей памяти. Шпремберг и Хойерсверда — городки поменьше и кажутся довольно бедными. Кёнигсбрюк же, напротив, опять представляет собой приятное место.
До тех пор наши хозяева при всей предупредительности все же принимали нас с некоторой робостью и страхом, которые мы приписывали их боязни заразиться болезнями, особенно тифом, которым, как они полагали, заражен каждый возвращавшийся, а кроме того, их отвращению к нечистоте, которой все еще отличались многие из возвращавшихся и которую отчасти можно было видеть и по нам. Поэтому мы решили наряду с попечением о своем организме и осмотром достопримечательностей Дрездена приложить особое старание к приведению в чистоту себя и своего платья.
Из предместья в город Дрезден ведет красивый, широкий и тщательно выстроенный каменный мост. На этот раз из-за большего удобства мы остановились за свои средства в одной из первых гостиниц, куда мы попали поздно ночью. В два последующих дня мы осматривали эту столицу. Город очень хорошо выстроен, дома каменные, улицы не очень широкие, но и не узкие, везде содержатся в чистоте. Кроме королевского дворца, в городе много и других зданий дворцового характера, много красивых церквей, среди которых особенно выделяется Фрауэнкирхе, построенная по образцу собора Святого Петра в Риме. Панорама на башне этой церкви охватывает широкий горизонт и чрезвычайно живописна. Достойны внимания много собраний разного рода. Так называемый музей Грюнес Гевёльбе («Зеленые своды») с несравненной картинной галереей, к сожалению, был закрыт. В арсенале хранится множество оружия и доспехов всех эпох, частично очень ценных. В магазине Мейсенской фарфоровой мануфактуры как раз можно было видеть прекрасный сервиз, предназначенный для французского императора, а кроме того, много замечательно расписанных ваз и других сервизов. Я охотно бы приобрел для своих родных сувениры, но должен был соразмеряться со своей наличностью. У дворца Брюля расположен сад Брюля, который разбит с большим вкусом и тщанием и с которого открывается великолепный вид на прекрасную широкую Эльбу. Опера, представление которой мы смотрели, пением и музыкой пришлась моему спутнику исключительно по душе. Расположение Дрездена на оживленной реке чрезвычайно романтично и превосходит, пожалуй, все остальные резиденции Германии. Жители — добродушный, учтивый и воспитанный народ, очень склонны к удовольствиям и развлечениям. Они еще не воспринимали слишком близко к сердцу мрачное будущее, предстоявшее Германии. В нашей гостинице нас хорошо кормили и обслуживали, но нам пришлось за это и хорошо заплатить при отъезде.
Так же как из Кёнигсбрюка мы доехали на почтовых до Дрездена, так же мы снова выехали отсюда до следующей станции в Мейсене. Путь туда лежит вниз по долине Эльбы, вдоль ее правого берега. Никогда не видел я более великолепного, богатого ландшафта. Долина закрыта с обеих сторон значительными [по высоте] холмами, которые покрыты прекрасными садами и виноградниками, по долине в изобилии рассеяны милые деревни и поместья, дорога поддерживается в ровном и идеальном состоянии, жители хорошо одеты и упитанны, на лицах довольство; все это произвело на меня замечательное впечатление и привело в наилучшее расположение духа. Четыре часа дорога идет по этому саксонскому раю.
Уже вдали от Мейсена заметен местный древний замок, родовое гнездо и некогда резиденция маркграфов Мейсенских, лежащий на высоком отроге Рудных гор. Крытый, частично каменный, частично деревянный мост ведет через Эльбу в городок Мейсен. Расположенный у горы, он хорошо смотрится издалека и неплохо выстроен. В замке издавна находится знаменитая фарфоровая фабрика, которая получает сырье с расстояния в 10 часов пути. Свои изделия она ценит дорого, но далеко превосходит по совершенству материала, глазури и росписи все мануфактуры этого рода в Германии{349}. Мы с большим интересом осмотрели все заведение, а в память о нашем пребывании там оба купили себе по небольшой вещичке.
Из Мейсена наш путь лежал через Рудные горы. Природа принимает здесь более суровый облик, и если саксонец с равнины живет благодаря продуктам своей земли в большем или меньшем достатке, то жителя Рудных гор скупая природа заставляет зарабатывать себе на жизнь тяжелым рудокопным делом и не менее тяжелым фабричным трудом. Фабрики существуют во всех городах и во всех деревнях, а внешний вид жителей свидетельствует о вреде их занятий для здоровья. Цвет [лица] горняков такой же темный, как и места их труда.
В то же время в Рудных городах кипит жизнь, деловая активность на подъеме. Как и в остальной Саксонии, люди здесь предупредительны и гостеприимны.
Следующий городок, в который мы попали из Мейсена, — Носсен, не замечательный ничем, кроме большого старого замка. Фрайберг, знаменитый город горняков, в котором мы остановились на ночлег, — город немалый, хорошо выстроен, но не очень много жителей. В нем есть большой старинный замок. Поблизости от этого города находится много шахт, но мы не запаслись временем для того, чтобы осмотреть какую-нибудь из них, как бы сильно мы того ни желали.
Хемниц — значительный и живой торгово-промышленный город, в нем много красивых зданий. Деревня Оберлунгвитц с двумя рядами домов в очень узкой долине тянется на 1 1/4 часа пути. Романтическое местоположение у городка Лихтенштайн с его замком. Цвикау, последний город в Саксонских Рудных горах, ведет большую торговлю, в нем также много фабрик. Город очень живой.
Затем мы достигли Фогтланда, не менее деловой и богатой фабриками земли, чем Саксонские Рудные горы. Фогтланд занимает часть этих гор. Райхенбах — очень приятный городок. Плауэн — древний, не очень крупный, с большим замком.
17-го мы достигли баварской территории. Предупредительность и гостеприимство саксонцев начиная с Плауэна постепенно теряется в грубоватом, менее любезном характере баварцев. В Хофе, немаленьком городе, еще не так ощущаешь удаление от доброй Саксонии, но уже через 4 часа пути дальше, в Мюнхберге, ясно понимаешь, что ты ее покинул. Между Хофом и Мюнхбергом справа еще видны высокие вершины Фихтеля, но теперь попадаешь в более равнинную местность. В Байройте мы нашли хорошую ночевку в [гостинице] «Золотой якорь». Мы прибыли туда так рано, что еще смогли посетить театр. В местности вокруг Байройта много красивых богатых деревень, сам город хорошо выстроен и имеет много жителей.
Хильпольдштайн — дрянной городишко, но рядом расположенный на отдельно стоящей скале замок придает местоположению романтический вид. 18-го вечером мы прибыли в Нюрнберг. Мы получили квартиру в «Имперском орле», найдя там в лице хозяина и его жены весьма приятных людей. Здесь мы также скоротали вечер посещением театра, а затем и в разговоре с нашими хозяевами. На следующее утро мы потратили несколько часов на осмотр древнего, большого, некогда очень богатого, но и теперь еще состоятельного города. Местоположение равнинное, и лишь вдалеке виднеются горы. Ансбах — весьма приятный город с большим красивым замком. Мы стояли здесь у статского советника Шницляйна, найдя в нем и в его семье учтивых людей. Я посетил там бывшего работника моего дяди Ригельбаха по имени Шойерман, с которым я был близко знаком в то время, когда ходил в гимназию в Штутгарте, и который был очень удивлен и обрадован моим нежданным появлением.
20 января — день, когда мы снова ступили на землю своего отечества. В Элленберге, первом вюртембергском местечке, мы сделали остановку перед трактиром и подняли за отечество бокалы с родным вином. В Эльвангене мы остановились на день. Мы не могли и вообразить себе приема лучше. Все старались своей предупредительностью и дружелюбием заставить нас забыть наши страдания и беды. 22-го мы продолжили наше путешествие не далее Швебиш-Гмюнда, остановились там на постой у купца Майера, а вечером по хорошему вюртембергскому обычаю собрались на бокал вина. Нечего и говорить, что нам пришлось быть в центре разговора, засыпанными градом вопросов от всех присутствующих.
На следующий день, как уже говорилось, через Людвигсбург мы добрались до Штутгарта. Я пришел сюда нищим и голым, в разорванном платье и без денег. Вся моя амуниция была потеряна. Из 10 лошадей, которыми я по очереди владел, 8 пали. Единственное, что я привез с собой, было более чем 100 гульденов долга. В поездке от Иноврацлава до Штутгарта мои физические силы почти полностью истощились, тогда как мое душевное состояние заметно улучшилось и я мог надеяться, что при некотором покое вскоре вернутся и силы. Хотя я еще страдал поносом и слабостью желудка, однако оба недуга значительно ослабли, и если их и нельзя было так быстро совершенно излечить, то они не препятствовали постепенному восстановлению моих сил.
24 января, в воскресенье, мы представлялись в Штутгарте у короля, кронпринца и генералитета. На параде было объявлено о крупном производстве по службе, часть в котором перепала и мне: я был произведен в обер-лейтенанты. Посетив еще своих родных, вечером в 5 часов я выехал экстраординарной почтой в Тутлинген, чтобы посетить мою мать и братьев с сестрами. Они приняли меня с огромной сердечной радостью, но по моему виду догадывались о моих злоключениях. За мной ухаживали самым лучшим образом, и если бы мне было позволено остаться подольше, мое здоровье вскоре снова бы совершенно могло поправиться. В течение пяти дней, которые я провел в Тутлингене, я был не только осаждаем просьбами родных и знакомых рассказать о своих собственных приключениях, но и ежедневно находилось множество людей — частью из города, частью из округи, — которые надеялись получить от меня известия о родственниках и друзьях. Немногие из них были обрадованы, большинство же уходили от меня безутешными. Моего егеря Гофмана, которого я взял с собой в Тутлинген в качестве служителя, во всех трактирах — а он побывал во многих из них — бесплатно угощали, иногда хозяева, а иногда гости, когда он рассказывал о русской кампании, и прежде всего об отступлении. 30 января я снова покинул Тутлинген и 31-го прибыл в Людвигсбург.
Везде в стране русская война и отступление стали злобой дня, а судьба всей армии и отдельных людей еще долго оставалась единственной темой для разговоров. Вернувшиеся повсюду находили живейшее участие, каждое сердце смягчалось при рассказе о неслыханных страданиях. Не было никого, кто не сулил бы нам в награду длительного отдыха, однако исторические обстоятельства потребовали иного.