Глава первая
3 февраля 1813 года конно-егерский полк герцога Луиса, который с середины 1812 года существовал только на бумаге, был возрожден, или, иными словами, снова получил офицеров, рядовой состав и лошадей. Команду набрали в январе месяце из конскриптов, а лошадей генерал фон Йетт привез обратно из Лейпцига, где их закупили. Я, как и каждый вернувшийся из России кавалерийский офицер, получил в подарок лошадь и 20 луидоров на экипировку. А когда прибыла наша остальная команда из Иноврацлава, привезя с собой двух моих оставленных лошадей, то я снова был полностью экипирован. Еще в тот же день мы прибыли в назначенный нам гарнизон Винненталь, где офицеры и солдаты были размещены в замке и в прилегающих зданиях. По мере того как полк постепенно был укомплектован, часть его была переведена в Вайблинген, а затем половина полка — в Эсслинген, куда я и сам в первых числах марта выступил вместе с эскадроном фон Рейнхарда{350}.
Уже 4 февраля началась строевая подготовка и объездка лошадей, продолжавшаяся ежедневно с большим усердием. К концу месяца уже упражнялись по взводам и эскадронам, а до конца марта команда и лошади были обучены настолько, насколько вообще это можно было ожидать за столь короткое время.
В Виннентале мое здоровье серьезно пошатнулось из-за нескольких припадков нервной горячки. Но благодаря энергичным усилиям врача Христманна из Виннендена полное развитие болезни удалось предотвратить. Во время моего пребывания в Эсслингене я опять весьма отдохнул.
К концу марта месяца мы снова были готовы к выступлению. 4 апреля поступил приказ перевести два эскадрона из Эсслингена в окрестности Виннендена, чтобы они могли там вместе упражняться с тамошними двумя эскадронами. Мы прибыли туда 6 апреля, но уже через день пришел новый приказ о занятии нами кантонир-квартир на границе у Вюрцбурга. После чего 8 апреля мы оставили окрестности Виннендена и двинулись через Бакнанг, [Швебиш]-Халль и Лангенбург в окрестности Ротенбурга-на-Таубере, куда мы прибыли 12-го и разместились по нескольким деревням.
Прощание с моими родными из Штутгарта, которые еще смогли навестить меня 5 апреля в Эсслингене, далось мне тяжело. Мой ослабленный организм, который пострадал от нового приступа болезни и который теперь должен был подвергнуться новым лишениям, внушал мне опасения. От Виннендена меня везли вслед за полком в полукарете, и лишь 23 апреля я снова начал нести службу. Жители повсюду сердечно прощались с нами и часто жалели едва спасшихся недавно из России, которые, еще наполовину больные, снова должны были вступить на трудную дорогу войны.
В то же время я могу сказать, что, несмотря на свою физическую слабость, я следовал своему призванию не без охоты и ожидал от наступления весны улучшения для своего здоровья. У Зульцбаха жители в поле устроили нам дружеское угощение, при котором царило шумное веселье и в котором участвовал и я, насколько это мне позволяло мое недомогание. В [Швебиш]-Халле нас тоже порадовал сердечный прием. В доме священника в Шпильбахе большую часть времени я провел в постели, для того чтобы как можно раньше встать в строй. Это действительно имело благоприятные последствия: с этого времени мне не нужно было больше передвигаться [на повозке], я снова мог ехать верхом.
Глава вторая
17 апреля мы выступили с кантонир-квартир у Ротенбурга. Два кавалерийских и три пехотных полка под командованием генерал- лейтенанта фон Франкемона составили Первый вюртембергский армейский корпус, который должен был присоединиться в Саксонии к французской армии{351}. Мы шли через Нидерштеттен, Вайкерсхайм и Мергентхайм к Вюрцбургу. В Мергентхайме мы соединились с другими полками и простились с отечеством. 20-го мы прошли мимо очень красиво расположенной крепости Мариенберг, перешли через Майн и, миновав прекрасный Вюрцбург, достигли Роттендорфа с окрестностями, где сделали дневку. Отсюда наш путь лежал к Тюрингскому лесу. Через Лауринген, мимо Вюрцбургской крепости Кёнигсхофен мы добрались 25-го в Рёмхильд, городок Саксонского королевства со старым замком. Через день мы миновали Хильдбургхаузен и Шлойзинген, на следующий день шли через Тюрингский лес до Кёнигсзее. 29-го у нас была последняя дневка в Гейльсберге и местечках в округе, в следующие дни мы продолжали наш марш через Рудольштадт, Йену, Камбург и Наумбург до окрестностей Лютцена, куда мы прибыли вечером 3 мая.
Здесь началась наша кампания, но прежде чем я расскажу о ней, хотел бы еще оглянуться назад на земли и население, которые я имел возможность увидеть на нашем пути. Та часть Вюртемберга, где мы пересекли границы отечества, принадлежит к красивейшим местностям страны. Долина Таубера у Мергентхайма прелестна, и с нескольких точек открываются очень живописные виды. Жители не особо зажиточны, отчасти потому, что их главный источник пропитания — виноделие, отчасти потому, что религия и обычай не в такой степени приучили их к усердию и умеренности, как это имеет место в Старом Вюртемберге{352}{353}. Если покинуть долину Таубера и следовать по шоссе в Вюрцбург, пейзаж становится менее привлекательным, хотя можно видеть несколько местечек, которые все же вполне заслуживают наименования красивых. Но как только у крепости Мариенберг открывается вид на Вюрцбург и долину Майна, [путника] ошеломляет картина, с которой мало что может сравниться в Германии; пожалуй, она непревзойденная. Сам город Вюрцбург большой и хорошо населенный, улицы приветливы, дома хорошо выстроены. Местоположение дворца рядом с Майном замечательно. За Вюрцбургом начинается равнина, виноградников уже нигде не видно.
Народ, жизнерадостный и бодрый в долине Майна, далее отличается более строгим характером. Многочисленные постои уже наложили отчетливый отпечаток. Крепость Кёнигсхофен находится на широкой равнине, значение ее не весьма велико. У Шлойзингена мы хотя и встретили прежнюю предупредительность жителей, но гостеприимство стало более экономным, потому что после первого нашего пребывания здесь они повидали у себя уже некоторых непрошеных гостей. То же самое замечание напрашивалось, когда мы продвинулись далее в саксонские земли.
Университетский город Йена — приятное, красиво расположенное место, и, проезжая по его улицам, я с удовольствием вспоминал разные правдивые и выдуманные каверзы, которые приписываются тамошним студентам и рассказы о некоторых из которых я слышал ранее. Еще больше таковых мне выложил вечером веселый священник из Лёбштадта. Но особенно интересным было для меня описание им поля сражения и битвы 14 октября 1806 года, которому он, так сказать, был свидетель.
В городе Наумбург я охотно задержался бы подольше, частью из-за его прославленной ремесленной деятельности, частью чтобы, может быть, услышать несколько преданий о гуситских войнах и осаде города{354}, но обстоятельства влекли нас вперед.
Везде в саксонской земле нам было хорошо заметно, что мы следуем тем же путем, по которому уже долгое время проходили очень и очень многие до нас, и что не столь хороший прием следует приписать не злой воле, но обнищанию жителей. Все еще особенно болезненными были для жителей в окрестностях Йены раны, оставленные войной 1806 года. Местность в общем можно назвать красивой, хотя у нее и нет того очарования, которое восхищает в некоторых землях Южной Германии. Главный источник пропитания народа составляют земледелие и скотоводство.
Уже 23 апреля, когда мы еще были в границах Вюрцбурга, отчасти для обучения команды и молодых офицеров, отчасти потому, что неприятельские партии уже проникли до Тюрингского леса, на ночевках начали выставлять пикеты, а в самих местах ночлега держать часть команды в готовности для отражения возможного нападения. Длительное время эту предосторожность считали излишней, однако вскоре она успешно оправдалась, ибо 30 апреля утром перед рассветом перед нашими караулами действительно показался отряд казаков, которые, впрочем, увидев, что мы были настороже, после нескольких выстрелов спешно ретировались. 2 мая я должен был остановиться на постой в Приснице, а прибыв туда с несколькими всадниками, [увидел,] что они (казаки. — Прим, ред.) только что перед нами покинули деревню вместе с двадцатью прусскими гусарами. Мы заметили, что жители сначала приняли нас за пруссаков и были разочарованы, обманувшись в своих ожиданиях. У Наумбурга нам встретилось много раненых, которые рассказывали о сражении под Лютценом и о победе французов{355}. Неподалеку от Наумбурга мы приготовились было сражаться, но это был французский корпус, который мы приняли за неприятеля и который рад был видеть в нас союзников. Вечером мы прибыли на поле сражения у Лютцена на широкой равнине и рядом со сгоревшей во время битвы деревней разбили наш бивуак. Было уже очень темно, поэтому бойня, которая продолжалась здесь в течение двух дней, осталась сегодня еще скрытой от наших глаз.
Ночью были приведены двое раненых прусских унтер-офицеров, которые передали нам подробности о битве, причем не скрывая, как озлоблены пруссаки на тех немцев, которые еще воюют в рядах французов. Само собой разумеется, что обоим раненым была все равно оказана вся необходимая помощь, которую они так же с благодарностью приняли. С наступлением нового утра нашим глазам открылась ужасающая кровавая картина. Бесчисленное множество мертвых, изуродованных трупов, оружие и амуниция всех родов, разбитые телеги и орудия покрывали все наши ближайшие окрестности. Наверное, не один из наших молодых солдат мечтал [тогда] вернуться обратно к безопасному родительскому очагу. Нам долго не давали приказа выступать, похоже для того, чтобы новые солдаты могли сначала привыкнуть здесь к их новому ремеслу.
Наконец, 4 мая около 10-го часа мы выступили, прошли часть поля сражения и к полудню соединились у Пегау с 4-м французским армейским корпусом под командованием генерала Бертрана, к которому мы теперь относились. Оставив Лейпциг слева, мы повернули, преследуя армию Блюхера, к Рудным горам и разбили на следующую ночь бивуак у городка Люкау. На следующий день [наш] путь лежал через богатейшие земли Саксонии — от Альтенбурга до Рохлица. Весь день мы проходили мимо больших масс пехоты и имели несколько перестрелок с пруссаками. С 6-го на 7-е мы разбили бивуак у Таннеберга , а на следующее утро достигли Миттельвейды, где была сделана общая остановка.
Через несколько часов отдыха эскадрон, в который входил я, выдвинулся на высоту у местности, которая уже относилась к Рудным горам, имея задачу выбить оттуда неприятеля, который стоял перед ней и в лежащем напротив лесу, но прежде чем началась атака, поле и близлежащий лес были [неприятелем] оставлены. Армейский корпус двинулся далее через Хайнихен до Райхенбаха. Здесь мы получили известие, что Блюхер уже перешел за Эльбу. Рекогносцировка, сделанная на два часа пути перед нами перед Носсеном, это подтвердила и, кроме нескольких взятых в плен отставших, более никаких результатов не принесла.
8-го у Херцогенвальде мы наткнулись на большую французскую армию, но сейчас же получили приказ через Таранд двигаться к Пирне и занять там [берег] Эльбы.
10 мая утром мы выполнили нашу задачу. Противоположный берег был занят русскими, поэтому мы должны были быть очень бдительны — тем не менее большая часть состава была расквартирована. 11-го мы двинулись вниз по Эльбе через Дрезден, переправились через Эльбу, где император Наполеон наблюдал за прохождением корпуса, на дорогу в Кёнигсбрюк и при непрерывных перестрелках в лесистой местности дошли до окрестностей Лаузница, который был тогда же ночью, в 9 часов, взят штурмом.
12-го мы выдвинулись в Кёнигсбрюк и разбили за городом на дороге в Баутцен бивуак, перед которым выставили аванпосты. После полудня с командой из 20 человек я делал рекогносцировку на дороге в Хойерсверду до Шморки, в часе от Кёнигсбрюка, однако не нашел никаких следов неприятеля. Через день по той же дороге была устроена вторая рекогносцировка, к которой я, как уже знавший местность, был добавлен вместе с 10 людьми и в которую также входили две роты хорватской пехоты и 20 человек неаполитанских улан под командованием их шефа эскадрона герцога де Мирелли. Кроме того, нам придали еще двух французских капитанов Генерального штаба. Наша задача состояла в том, чтобы продвинуться на два часа пути до Швепница и там, если мы не встретим неприятеля, собрать сведения о его отступлении и силах, двигавшихся по этой дороге. Я со своими егерями был в авангарде, хорваты прочесывали лес, который тянется от Шморке до Швепница и еще далее. На всем пути мы не заметили ничего подозрительного и лишь когда подошли к деревне Швепниц, то увидели, как два всадника с той стороны местечка скачут с отпущенными поводьями по дороге в направлении к лесу.
Хотя мы погнались за ними, но догнать не смогли. Жители деревни уверяли, что это были крестьяне из их местности, которых, вероятно, опасение лишиться своих лошадей заставило спешно убегать. Не имея возможности проверить правдивость этих сведений, мы полагали необходимым соблюдать величайшую осторожность и поэтому окружили всю деревню караулами, а при въезде в местечко была поставлена пехота. По приказу командующего я немедленно проследовал вместе с ним, двумя офицерами Генерального штаба, хорватским капитаном и хорватским лейтенантом в дом священника, где мы подробно расспросили священника, старосту и учителя о неприятеле, а капитан записал их показания. Допрос продолжался около часа, и тем временем, поскольку все оставалось спокойным, постепенно в доме священника собрались один за другим все офицеры-хорваты. Допрос как раз подходил к концу, как спешно вошел один хорват, отозвал своего капитана и сказал ему на ухо несколько слов. Тот с испуганным лицом оборотился к нам и рассказал, что в лесу показалось много прусских гусар. Мы сейчас же оставили дом священника и поспешили к нашему отряду, а оттуда на близлежащую высоту, откуда можно было обозреть все окрестности деревни. Пруссаков мы оттуда, правда, не увидели, зато в большом количестве показались казаки, которые с устрашающим «Ура!» устремились из леса со всех сторон, а караулы уже спешили назад к деревне. С ними и мы. Когда мы приблизились к пехоте, то заметили, что большая ее часть оставила строй и рассеялась по деревне, а остальные собирались последовать их примеру. Они больше не слушали своих офицеров, и те тоже оставили всю надежду на спасение.
Немногочисленной кавалерии при этих обстоятельствах — в том случае, если она не желала позорно сдаться в деревне, — не оставалось ничего иного, как спешное отступление. Однако, так как вся деревня была окружена лесом на расстоянии 1500 шагов, нашу дорогу для отступления уже заняли казаки, а кроме того, сотни казаков преследовали нас со всех сторон, поэтому мы вскоре оставили тракт и попытались кратчайшим путем добраться до леса. Прежде чем мы достигли его, 3/4 наших людей были скинуты с лошадей наседающими казаками, а остальных постигла та же участь на редколесье опушки.
Я мчался на своей лошади, прикрывая спину от ударов пик своих преследователей и будучи много раз так близко от деревьев, что меня почти выбивало из седла. Наконец я выиграл небольшое преимущество и уже надеялся все же избежать плена, как вдруг, в то время как я оглядывался, мой конь внезапно встал, и я очутился перед густой непроходимой чащей. Надо было быстро решаться. С величайшим проворством я соскочил с лошади, оставив ее добычей приближающихся казаков, и, провожаемый их ударами и выстрелами, нырнул в чащу, а там пустился прочь. Чаща между тем становилась все более густой, а примерно через 100 шагов настолько глухой, что и двадцать преследователей не смогли бы там меня отыскать. Я лег ничком и затаился. Понемногу шум и выстрелы отчасти стихли, отчасти все более отдалялись, из чего я заключал, что участь моих спутников была решена. Между тем наступила ночь, и я провел ее не в самых утешительных размышлениях, в чащобе, мучимый голодом, жаждой и холодом. Наступающий день, как я ясно понимал, должен был решить и мою судьбу.
С рассветом я покинул свой бивуак в поисках менее густого леса, чтобы добраться по нему обратно к Кёнигсбрюку. Несмотря на перипетии вчерашнего дня, я, как впоследствии мог убедиться, запомнил направление, которому должен был для этого следовать. Вскоре лес поредел, и я некоторое время осторожно продолжал свой путь. Однако внезапно я оказался перед широкой проезжей дорогой и, собираясь быстро пересечь ее, увидел нескольких казаков, которые скакали по ней и тут же устремились ко мне. Участь моя была решена. Пытаться убежать в редколесье было невозможно, это лишь ухудшило бы мою участь, и я сдался без сопротивления.
Со времени выступления с поля сражения при Лютцене мы пересекали различные местности. От Лютцена через Альтенбург и до Рохлица тянется равнина. Пейзаж украшают приятные городки, а также многочисленные и красивые, особенно богатые в Альтенбурге, деревни. У Рохлица местность становится холмистой, у Миттельвайды холмы переходят в горы. Здесь вздымаются Рудные горы. Из богатой и благословенной страны попадаешь в суровую и бесплодную местность, которая, хотя и густо заселена, кормит своих обитателей не плодами земли, а продуктами человеческого тщания. У Тарандта природа смягчается, долины овеяны легким ветром, высоты венчает прекрасный лиственный лес. С каждым шагом, за каждым поворотом открывается новый романтический вид. Заметно, что приближается прославленная Саксонская Швейцария.
При выходе из великолепных долин перед тобой неожиданно открываются красиво расположенный городок Пирна, близлежащая крепость Зонненштайн, роскошные берега Эльбы. Долина Эльбы отсюда и до Дрездена чрезвычайно приятна, хотя и не столь великолепна, как между последним городом и Мейсеном. Еще недавно столь притягательный в своей мирной жизни, Дрезден стал теперь местом сбора для большой французской армии, а незадолго до того — для русской и прусской. Два пролета великолепного моста через Эльбу были взорваны французами при отступлении и временно заменены деревянными конструкциями. По ту сторону Эльбы местность становится песчаной и покрыта лесом. Деревни худые и бедные. Городки — менее приятные, чем на том берегу.
Жители Рудных гор и долины Эльбы пострадали от произошедших передвижений войск не меньше, чем население саксонских равнин, и повсюду они говорили о том, как страстно жаждут мира. Даже если они и принимали нас как немцев хорошо, мы все же чаще, чем раньше, должны были довольствоваться [лишь] благими намерениями, и нередко они не делали никакой тайны из того, что охотнее принимали пруссаков, чем своих врагов французов.
Хотя в общем мы не терпели нужды, но бывали дни, когда пропитание было в обратной пропорции к тем усилиям, которые нам нужно было совершить, чтобы раздобыть его. Провиант добывался общими реквизициями, для одиночек любые реквизиции были строго запрещены. У нас дисциплина соблюдалась хорошо, у французов же она была менее строгой, а итальянцы вообще безнаказанно позволяли себе любые эксцессы.
Глава третья
Пленившие меня казаки собирались выставить пикеты и взяли меня с собой туда. Они выпотрошили мои карманы, сняли с меня походный сюртук, а после потребовали мои деньги. Случилось так, что за день до того я отдал их своему слуге для покупки провизии в Дрездене, так что при мне совершенно не было наличности. Мои знаки, что денег у меня нет, казаки хоть и поняли, но не поверили им. Они уже делали вид, что хотят заставить меня под ударами отдать спрятанные деньги, как я вынул свои часы, которые они еще не нашли, и протянул их уряднику. Этим я спас себя от рукоприкладства; тому же уряднику я обязан тем, что при мне остались сапоги, которые казаки уже начали было снимать. И лишь увидев, что ничего более от меня не получить, они знаками задавали мне разные вопросы, на которые я по большей части, однако, не мог ответить. Затем один казак достал хлеб, масло и водку, и я был вынужден есть и пить вместе с ними.
После завтрака меня доставили к командиру эскадрона, который стоял бивуаком у Швепница, и при виде моей униформы, которую он знал по вчерашнему дню, он очень обрадовался. После нескольких незначительных вопросов он отправил меня далее, где-то на час пути, к своему генералу, который спрашивал меня на хорошем немецком имя, звание, обстоятельства моего пленения, численность французских армий, о ее позициях, о главной квартире Наполеона и т.п. и немедленно послал меня к командующему аванпостами генералу Ланскому в Бернсдорф, в трех часах от Каменца. Здесь мне также задавали разные вопросы, а вечером передали команде казаков, которая должна была перевезти обоз в тыл, но из-за небезопасной дороги вскоре снова вернулась в Бёрнсдорф и там заночевала.
На следующее утро меня вместе с также плененным королевско- саксонским окружным начальником фон Карловичем и его секретарем Конради посадили на телегу, чтобы вместе с ними послать в Баутцен. В обед мы как раз собирались проезжать через одну деревню, когда нас увидел русский уланский полковник и, коротко поговорив с нами, взял с собой во дворец тайной советницы фон Гласс из Берлина на обед. Во время трапезы, на которой среди прочих присутствовал также старый казачий майор, разговор велся свободно и непринужденно, и ни один русский не испытывал ко мне более враждебности после того, как я признался, что проделал русскую кампанию. Когда за кофе управляющий имением услышал, что при пленении у меня отобрали трубку, он подарил мне свою собственную. Хотя она и была более дешевой, но пришлась как нельзя кстати.
После обеда мы еще немного продолжили путь, но вскоре должны были повернуть обратно, свернули влево, назад к Виттихенау, где провели ночь в комнате под надежным караулом. 16-го утром нас передали эскадрону коричневых гусар, мы прошли слева от Баутцена через главную квартиру генерала фон Блюхера, где нас встретил верхом сам генерал в сюртуке, кивере, с длинной трубкой в зубах. Он задал мне несколько вопросов, высказавшись при этом жестко о борьбе южных немцев против северных. Некоторое время после того нас осыпали бранью прусские солдаты и унтер-офицеры, но затем подошедшие офицеры защитили нас от последующих злоупотреблений.
Вечером мы прибыли в Штайндёрфель (в 1 1/2 часах пути от Баутцена), в главную квартиру генерала графа Витгенштейна. Здесь двух саксонских чиновников от меня отделили, и я до следующего вечера вместе с другими пленными был в лагере с казаками. К вечеру вместе с обозом пленных около 200 человек меня отправили пешком в Вайссенберг , оттуда обратно в Вюршен (в 2 часах от Баутцена), главную квартиру императора Александра.
Когда мы прибыли туда, было 10 часов ночи. Более часа ожидали мы с нашим конвоем дальнейших распоряжений. Наконец пришел приказ поместить пленных в лагерь калмыков и башкир. Они немедленно составили вокруг нас тесный круг и принудили нас, несколько раз пересчитав толпу, лечь на землю. Место было болотистое и никак не подходило для ночевки живых существ. Тем не менее мы должны были лежать в воде, и нам даже не было разрешено поднимать над водой голову, ибо каждый раз подходил башкир, немедленно толкавший голову обратно в воду со словами: Spiz (спи), товарищ, Spiz! Это была самая тяжелая ночь в моей жизни. Хотя с рассветом нам позволили встать, но должно было пройти еще несколько часов, прежде чем нам разрешили погреть у огня наши совершенно закоченевшие от влаги и холода члены. Около 10 часов меня привели к адъютанту императора генералу Вольцогену, который допрашивал меня. Когда-то он был на вюртембергской службе и сказал мне об том, но не выказал ни малейшего желания облегчить мою участь. Вернувшись в тот же бивуак, я снова встретил г-на фон Карловича и его секретаря. Вскоре меня снова вызвали во дворец, к другому генералу, который предложил мне поступить на службу в Немецкий легион, представив мне, с одной стороны, выгоды этого предложения, а с другой — неудобства, с которыми я столкнусь в качестве пленного. Я отказался от его предложения и был возвращен обратно в тот же бивуак. Чтобы переубедить меня, тогда же к нам подсадили одного французского дезертира, который выдавал себя за аджюдан-майора и назвался Лодоном (впоследствии я узнал, что он был аджюдан-унтер-офицер, а звали его Мерсье). Но ни его усилия, ни его аргументы не заставили меня переменить решение.
К вечеру нас передали конвою русских ратников. Эти солдаты носили довольно высокие круглые валяные шапки с буквой А и крестом впереди, коричневый кафтан, перехваченный ремнями, и были вооружены пиками. Они обращались с нами лучше, чем башкиры и калмыки, и их мало заботило, как мы хотели ночевать — стоя, сидя или лежа. Но кормили они нас столь же скудно, как это было уже на протяжении нескольких дней, и могу сказать, что с обеда 15-го числа я всегда был рад куску лошадиного или собачьего мяса.
19-го утром имеющиеся пленные были наконец отправлены обозом в тыл. Моими товарищами по несчастью были капитан Фишер из штаба генерала Бертрана и несколько сотен солдат — французы, немцы, итальянцы, частью в самой жалкой одежде, наполовину голые. К нашему величайшему сожалению, к нам прикомандировали и г-на Лодона. Наш конвой состоял из сотника донских казаков с урядником, одного башкирского сотника и 20 башкир. Пленные офицеры получили телеги, унтер-офицеры и солдаты шли пешком. В первый день мы добрались до города Гёрлиц, вблизи которого разбили бивуак. Через день к нам присоединились наряду с несколькими солдатами лейтенант Коллива и су-лейтенант Ромпани из первого итальянского линейного пехотного полка. Через Лаубан, Наумбург и Бунцлау 21 мая мы прибыли в Силезию. Весь следующий день, пока мы отдыхали, была слышна сильная канонада, которая к вечеру становилась все ближе и потому радовала нас, а наш конвой, наоборот, беспокоила.
На следующее утро мы узнали, что русские и пруссаки проиграли сражение и массово отходят к Одеру{356}. 24-го нас догнали отступающие обозные телеги, и весь марш грубые обозные осыпали нас бранью, а иногда и с рукоприкладством. У Штайнау мы переправились через Одер и через Винциг, Трахенберг и Зулау 26-го достигли Милича, последнего силезского городка, где мы снова устроили дневку.
С 20 мая офицеров на ночь размещали в домах, а солдат запирали в хлевах или сараях. Обыкновенно наша квартира состояла из 1 комнаты с соломенным ложем. Один башкир ложился внутри поперек дверей, тогда как другой таким же образом помещался снаружи. Везде на квартирах нам давали поесть — однако лишь в той степени, до какой простиралось доброжелательство хозяина дома. По приходе в квартиру нам больше не разрешалось выходить, а во время марша никому не разрешалось покидать свою телегу. Лишь на границе Силезии, в Ми- личе, нам в первый раз дозволили в местах, где мы стали на квартиры, ходить в сопровождении башкир. Уставших или захотевших справить нужду солдат ударами и тычками возвращали обратно к партии. Когда они [солдаты] снашивали ботинки или сапоги, они шли босиком, и вскоре во всей партии нельзя было увидеть ни одного ботинка, ни одного сапога. Нечистота также вскоре настолько завладела ими, что они были полумертвые от паразитов, и из всей партии большинство погибло по пути из-за недостатка провианта и платья, а также от тягот марша.
За Гёрлицем местность была опустошена войной. Гёрлиц — хорошо населенный, живой город, его местоположение очень приятно. Лаубан и последующие силезские городки более или менее хорошо выстроены, земля плодородна, скорее равнинная, чем возвышенная, песчаная к Одеру и за ним. Деревни чистые и зажиточные. Ближе к польской границе песка становится больше, города и деревни менее приятны на вид. В Миличе, городке, принадлежащем графу фон Мальцану, наряду с красивым дворцом находится чрезвычайно красивый сад.
Жители Лаузица выказывали нам мало участия, они были слишком поглощены собственной нуждой. В Баутцене несколько человек выразили нам свое сожаления из-за поношений, которые мы были вынуждены терпеть от солдат прусской гвардии. Я нашел силезцев, как и ожидал, настроенными в высшей степени против французов и их союзников. Я тщательно скрывал, что я вюртембержец, предпочитая, чтобы меня принимали за француза. Часто ненависть жителей прорывалась в виде самых грубых ругательств против нас, а однажды я видел человека, принадлежавшего к образованному сословию, который не погнушался выместить свою ярость на несчастных пленных рукоприкладством. Наш конвой неоднократно действительно послужил для нашей собственной безопасности. 28 мая мы продолжили наш марш и через несколько часов вступили к герцогство Варшавское. Около
Калиша у нас снова была дневка. Через Турек, Клодаву и Думбрович 12 июня мы прибыли в Плоцк на Висле. Затем через Плонск, Нове-Място, Пултуск, Розан, Ломжу, Тыкочин и Кинишин, первый городок в Русской Польше, 5 июля мы достигли Белостока, а 12-го того же месяца — Гродно на Немане.
Количество моих товарищей по несчастью претерпело с 28 мая по 12 июля разные изменения. Из унтер-офицеров и солдат некоторые умерли по пути, другие были оставлены больными в госпиталях, а в нескольких городах к партии присоединились выздоровевшие. Среди офицеров капитан Фишер с нашего ведома бежал вечером 3 июня из Чатовпански, а 2 июля в Тыкочине лейтенанты Коллива и Ромпани последовали его примеру. О двоих последних я больше ничего не слышал, первого же встретил 10 лет спустя в Штутгарте, где он остановился на несколько дней.
После побега этих троих я остался наедине с мерзким так называемым аджюдан-майором или капитаном Лодоном, который пытался плачем и смехом, мольбами и угрозами склонить меня перейти в Немецкий легион. У него были частые приступы сумасшествия, он то яростно нападал на меня, то, если я энергично и строго отражал эти атаки, молил меня посочувствовать его положению. Уже побег Фишера вывел из себя нашего казачьего сотника, и в еще большей степени это было после случая с Коллива и Ромпани. Однако и в тот, и в этот раз он вскоре снова успокоился. Но в Белостоке, как он и предсказывал, к нашему величайшему сожалению, из-за этих происшествий его отстранили от командования, передав команду поручику Четвертого пехотного полка. Славного казака звали Илья Васильевич, фамилия его вылетела у меня из головы.
Кроме нашего обоза, по той же дороге следовал еще один такой же. Офицеров в нем было больше, и состоял он из французов и итальянцев. Много раз случалось, что мы стояли на квартирах в одном и том же месте, и тогда мы не упускали случая, чтобы посетить друг друга. Чтобы, с одной стороны, обмениваясь жалобами, более прочувствовать наше несчастье, но, с другой стороны, и поднять в разговорах настроение. Мы часто пытались склонить наших командующих к тому, чтобы объединить обозы, но наши усилия разбивались об отсутствие интереса с их стороны. Во втором обозе я встретил герцога де Мирелли , который рассказал мне, что его, раненного несколькими ударами пики, взяли в плен в день нашей неудачной рекогносцировки. Другой офицер в этом обозе был барон де Монтаран, конюший французского императора, попавший в плен под Готой, парижанин; его участь была ему особенно горька, и, кстати, это был человек с очень хорошим характером. Позже я еще не раз сталкивался с ним, а в Чернигове он оказал мне немало услуг. Третьим офицером был лейтенант Пешен из 23-го полка, молодой человек, чья неистребимая веселость сделала его всеобщим любимцем. В Белостоке мы встретили много саксонских офицеров, которые были пленены уже при отступлении из России и недавно прибыли сюда из русских внутренних губерний, чтобы, как только Саксония объявит себя на стороне России, возвратиться в их отечество. Они с готовностью рассказали нам о превратностях своих судеб, и мы таким образом могли составить себе представление о том, что нам предстояло. Если эти известия и не были очень утешительными, то по меньшей мере они не умножили наши опасения. Скорее они убедили нас, что наша участь будет тем более сносной, чем далее мы удалимся от области театра войны 1812 года. Один из этих саксонцев, штаб-хирург Хеттерман, дал мне рекомендательное письмо к губернскому советнику медицины д-ру Шмидту в Минске, которое мне впоследствии очень пригодилось, — им обоим я очень обязан.
За время с 28 мая по 12 июля у нас было несколько хороших, но немало и плохих дней. Углубясь в герцогство Варшавское, мы ежедневно проходили мимо отрядов русских войск, которые догоняли армию и которые давали нам почувствовать свою злобу на нас. А преодолев эти угрозы, мы должны были преодолевать ненависть к нам русских гарнизонов, которые в большом или малом количестве мы встречали в каждом польском городке.
Уже на первой ночевке произошел случай, который заставил нас ужаснуться тому, что нам предстояло. Русский полковник Крукеников, стоявший тут на квартире и вначале любезно с нами обращавшийся, подошел к двери в сарай, в котором караулили пленных солдат, и позвал на хорошем французском нескольких французов выйти. Двое с готовностью подошли к двери, но едва они приблизились и вежливо спросили, чего тот хочет, он со страшными ругательствами бросился на них, чтобы зарубить их острым клинком, и наверняка убил бы, если бы не вмешались караульные башкиры и наш казацкий сотник, который, по счастью, находился неподалеку. Подошедшие русские сами высказывали самое глубокое негодование этим поступком. Они и наш казацкий офицер рассыпались в уверениях своего осуждения этого случая и всеми силами пытались нас успокоить. Однако бешеный варвар этим поступком не удовольствовался, он несколько дней преследовал наш обоз, так как из-за припадков сумасшествия он был отстранен из армии и следовал тем же путем, что и мы. В Острове он нанес несколько ударов кулаком и саблей так называемому г-ну Лодону, он ходил с обнаженной саблей за несколькими из нас по улицам города, и только в Кадише вследствие жалоб наших и нашего казацкого поручика мы были избавлены от его преследований тем, что он на несколько дней был арестован. Было и еще несколько иных случаев, показывавших глубокую ненависть русских военных к нам, но нигде это не выражалось так резко.
Отношение поляков к нам разительно отличалось от отношения силезцев. Везде мы находили у них самое учтивое и предупредительное обхождение, каждый сожалел о настоящем политическом положении. Не было никого, кто не высказался бы о восстановлении французской власти в Польше как о самом горячем своем желании. Хоть подобные высказывания были строго запрещены русскими, они не могли запретить нам всякое общение с жителями, а те были начеку, не обнаруживая свои сокровенные сердечные тайны перед неприятелем.
В деревнях нас обыкновенно расквартировывали у дворян, и мы получали все, что могли дать кухня и погреб, а кроме того, пленным солдатам предоставлялось столько провизии, сколько было возможно. Хуже наши дела обстояли в городах, но и здесь по большей части находились жители, дворяне, чиновники, горожане, которые старались облегчить нашу участь и нередко по-дружески обильно угощали нас на свои средства в трактирах. Но добрые поляки не останавливались и на этом. Они не делали нам предложений одолжить денег, так как хорошо знали, что мы их не примем, зато обходительно помогали недостатку у нас и солдат платья и белья. Уже в первом польском местечке, Фалишево , где у нас была дневка, дочь г-на Грумкевича сшила мне рубашку. В Плоцке молодая девушка из хорошей семьи даже вызвалась помочь бежать лейтенанту Пешену, сдавшись в плен вместо него, но тронутый Пешен, разумеется, отказался от этого предложения. Несколько раз на марше через деревни нас останавливали дворяне, а однажды дворянка предложила нам перекусить у нее, так что еды нам хватило и на весь оставшийся день.
Менее приветливы были хозяева-евреи. Мы должны были не только заплатить у них за все, кроме крова, но они также не скрывали, насколько мы нежеланны, несмотря на плату. Некоторые очень боялись возвращения французов и, вероятно, имели к этому основания, однако были и другие, кто не руководствовался такими опасениями и делал добро из человеколюбия. Общая беда в Польше, нечистота, была нам менее в тягость, чем раньше. С одной стороны, потому что она уже не так нас задевала, а с другой — нам обыкновенно выпадало счастье быть под кровом в лучших домах. Но все же и в этот раз, как в прошлом году, я видел на Висле мерзкую болезнь, известную под названием колтуна. Волосы на голове склеиваются, в этом состоянии их невозможно ни причесать, ни отрезать; последнее неизбежно ведет к изнурению организма. Больной изможден, лицо как свиной жир. Кто- то с течением времени, когда больные волосы выпадают, поправляется, других от их напасти освобождает только смерть. Среди поляков эта болезнь встречается реже, чем у евреев, и причиной тому, очевидно, наряду с влиянием местности является прежде всего невероятная неряшливость.
Обыкновенно мы общались с шляхтичами по-французски или по- немецки. Там же, где дворянин не понимал ни одного из этих языков, что, впрочем, было редкостью, иногда помогала латынь. На крайний случай в распоряжении всегда были евреи, которые наряду с местным языком все говорят на очень искаженном немецком и называют это своим языком.
С того дня, как мы вступили в герцогство Варшавское, все офицеры получали на личные расходы каждые пять дней по прусскому полуталеру (50 грошей) на день. В стране, где мы почти повсюду получали питание даром, этой малости не только хватало для удовлетворения наших потребностей, но и дало возможность собрать небольшой капитал на черный день. Такая предосторожность совсем скоро нам пригодилась, ибо при вступлении в Русскую Польшу нам объявили, что отныне нас переводят на российское жалованье и что мы будем получать по полрубля ассигнациями на день, то есть 14 крейцеров на наши деньги. Едва ли нас мог постигнуть более жестокий удар, однако в Белостоке саксонские офицеры уверили нас, что во внутренних областях России нам этого вполне хватит, а на марше наверняка будут временами квартиры, в которых мы получим пропитание или даром, или по очень низким ценам.
От силезской границы до Немана страна более или менее равнинная, гор нет нигде, почвы в основном песчаные или во всяком случае рыхлые. В некоторых местностях, например около Пултуска, очень много обширных лесов. Земледелие составляет едва ли не единственный источник пропитания для населения, скотоводство незначительно, так же как и коневодство. Фабрик и мануфактур нигде не встречается, торговля ограничена небольшим количеством земледельческих продуктов. Большинство ремесел в руках евреев, они же почти исключительно держат трактиры. Деревни скверные, их жители бедны и жалки, как я уже замечал раньше. Города, напротив, получше. Некоторые, как Калиш, Плоцк или Ломжа, можно сравнить с лучшими городами Восточной Пруссии. Белосток— очень приятный городок, но и он, подобно упомянутым ранее, обязан своим хорошим обликом эпохе прусского владычества{357}.
Глава четвертая
В Гродно я прибыл больным. Уже две недели я страдал воспалением глаз, которое мне причинила жаркая погода, а еще более летучий песок. Оно грозило лишить меня зрения. Врач, с которым я консультировался по этому поводу, посоветовал мне попросить гражданского губернатора статского советника Лешерна позволить мне остаться до моего выздоровления в Гродно. Врач сам сопровождал меня туда, чтобы поддержать мою просьбу, и это принесло желаемый успех. Покидая дом губернатора, я наткнулся на российского чиновника, который справился на северонемецком диалекте о моем состоянии, тотчас же пригласил меня с собой к нему на обед и, не боясь ревности русских, предложил мне у него столоваться во время моего пребывания здесь. Я с благодарностью принял приглашение. Этого благородного человека звали Багемюль, он был родом из Пруссии и служил в губернском правлении в качестве архитектора. Квартиру я получил у немецкого столяра, в чистой и светлой комнате.
Упорядоченное пребывание в Гродно влияло благотворно не только на мою глазную болезнь, которую лечил саксонский обер-хирург Рихтер, но и на весь мой организм. Но общественная жизнь там была украшена удовольствиями. Я провел немало приятных часов у Багемюля, хотя иногда беседе и мешали его ссоры с супругой. Он познакомил меня с престарелым майором фон Ротом, родом из Цвейбрюка, который охотно приглашал меня к себе и очень учтиво со мной обращался. Я дружил с несколькими пленными офицерами, а именно с уже упомянутым лейтенантом Пешеном, которому также было разрешено остаться на некоторое время в Гродно, и лейтенантом Бёкером из уланского полка Молодой гвардии Наполеона{358}. Еще в Белостоке к нашему обществу присоединился вюртембергский кабинетский курьер Ланг. С нами часто встречались несколько саксонских врачей. 26 июля компанию пополнили два вюртембержца — кригс-комиссар Крайс и лейтенант фон Багнато, оба попавшие в плен в Силезии.
Гродно — резиденция гражданского губернатора. Город довольно большой, в нем есть несколько хорошо выстроенных домов и целых улиц. Христианское население состоит в основном из поляков, число русских незначительно, много немцев. Отношение последних к нам было холодным и отталкивающим. Русских мы по возможности избегали, тогда как поляки изъявляли нам, по крайней мере, некоторое участие. Евреи здесь, как и везде, живут лишь ради своего бога, денег. Местоположение Гродно красиво, но не замечательно; река, на которой стоит город, судоходна и доставляет оживление и работу для населения.
В середине августа месяца, когда мои глаза еще не вполне восстановились, я имел неосторожность просить коллежского советника Ризенкопфа, который выплачивал пленным жалованье, о лучшем месте для постоя. Он же не только категорически отказал мне, но и дал безотрадное заверение, что не замедлит отправить меня далее первым же обозом, следующим из Гродно. Мои жалобы губернатору были столь же бесплодными, как и посредничество одной уважаемой дамы, и таким образом я был присоединен к обозу, следовавшему 19 августа в Минск. С тяжелым сердцем я простился с Багемюлями, с майором фон Ротом и прочими моими знакомыми в Гродно. Они напутствовали меня самыми добрыми пожеланиями.
Некоторые из моих знакомых — герцог де Мирелли, лейтенанты Бёкер, Пешен, Хартеменк, Кемерлинк, кабинетский курьер Ланг — ушли с предыдущим обозом. Моими спутниками были Крайс и Багнато, а также уже многократно упомянутый Лодон и французский денщик, который выдавал себя за адъютанта князя Понятовского и назвался Норманном — дурной, злобный и пронырливый тип. Унтер-офицеров и солдат было от 200 до 250. Наш конвой состоял из одного пехотного поручика с 18 людьми Четвертого пехотного полка и 30 человек полтавских крестьянских казаков{359}.
Марш проходил через Скидель, Каменку, Жолудек, Белицу, Новогрудок, Мир и Койдоново. 7 сентября мы прибыли в деревню под Минском, проделав путь расстоянием в 84 часа. Командующий нашим обозом чрезвычайно усугубил наше положение на марше — не по злой воле, но по грубой халатности. Он ежедневно бывал пьян и тем самым потерял всякое уважение в глазах своих подчиненных; его приказы часто выполнялись плохо или не выполнялись вовсе. В то время как он был в бессознательном состоянии, несчастные пленные подвергались более или менее дурному обращению со стороны отчасти некоторых из его людей, отчасти деревенских жителей или хозяев квартир. На протяжении всего марша мы стояли чаще всего в еврейских трактирах, лишь пару раз у крестьян, никогда у дворян. Кров над головой везде был даром, однако за еду и питье мы должны были платить, иногда значительные суммы, а несколько раз жители даже за плату отказывались предоставить нам провизию до тех пор, пока не вмешивался командующий обозом. При таких обстоятельствах неудивительно, что мы подошли к Минску не только лишенные всех денег, но и полуголодные. Жители мест, через которые мы проходили, везде были равнодушны к нашим страданиям, даже жестоки с нами; мы встретили лишь одного из них, проявившего к нам не только человечность, но и добрые чувства. Это был градоначальник в Новогрудке, по распоряжению которого мы смогли бесплатно поесть. По пути, в Свежно, мы встретили российского полковника де Фриза, который сочувственно осведомился о нашем положении и скрасил нам тамошний постой, пригласив к своему знакомому дворянину.
Местность и тут носит общий польский отпечаток. Деревни, как и их обитатели, по большей части жалки. Городки несколько получше, но им далеко до тех, которые были в провинциях, находившихся под прусским владычеством. Есть некоторые красивые усадьбы, среди них особенно выделяются поместья графа фон Тизенгаузена в Жолудке и его окрестностях.
На марше моя болезнь глаз понемногу отступила, оставив мне тем не менее слабость зрения, что делало для меня невозможным читать хотя бы полчаса без перерыва. В остальном же состояние моего здоровья, за исключением диареи, которая давно преследовала меня, но уже не так сильно, было довольно хорошим. Однако 3 сентября я почувствовал недомогание, которое через несколько дней выявилось нервной горячкой и сопровождалось сильным поносом. Поскольку при обозе не было врача, да он бы мне и не помог, так как отсутствовали лекарства, то болезни было предоставлено идти своим чередом, пока мы не добрались до Минска. Там лейтенант фон Багнато попытался устроить, чтобы меня поместили в госпиталь. Но это удалось ему лишь тогда, когда я по силе своей природы и благодаря помощи некоторых лекарств, присланных д-ром Шмидтом из Минска, уже отступил от края могилы. 12 сентября меня поместили в госпиталь, где я был размещен в одной комнате с французскими офицерами, частично ранеными, частично больными, тяжело переносившими свое тягостное положение. Внимательный уход госпитального врача, которому я был специально рекомендован д-ром Шмидтом, всего за несколько дней настолько помог мне, что я не только выходил из комнаты, но и смог принять приглашение д-ра Шмидта отобедать с ним. Здесь я получал надлежащее и сытное питание, сначала понемногу, потом постепенно все больше и больше, и менее чем за 14 дней снова был здоров.
Д-р Шмидт (уроженец Гайслингена в Вюртемберге) и его жена (урожденная Вилльман из Виллингена в Бадене) приобрели себе почетную репутацию по всей России благодаря человеколюбию и великодушию, с которым они старались облегчить страдания всех военнопленных, но прежде всего своих немецких земляков, а среди них — преимущественно вюртембержцев, не страшась неудовольствия российских властей. Очень многие — вюртембержцы, баденцы, вообще немцы и французы — вместе со мной хранят теплые воспоминания и вечную благодарность за благие дела этой замечательной пары.
Город Минск — губернский город с большим населением и в целом хорошо выстроен. Кафедральный собор — шедевр архитектуры. Местоположение [Минска] не лишено приятности. Жители по большей части состоят из поляков, число старых русских незначительно. Очень много евреев, здесь я их встретил особенно озлобленными на французов и их союзников. В течение нашего пребывания в Минске, к нашей вящей радости, мы были избавлены от общества гг. Лодона и Норманна. Они поступили на службу в Немецкий легион. В то же время общество значительно пополнилось благодаря прибытию майора фон Лёффлера, капитанов фон Бруннова и фон Бутча, лейтенантов Хёльдера и Рёлля — все вюртембержцы, взятые в плен во время сражения при Баутцене, а также баварского лейтенанта фон Михеля из второго батальона легкой пехоты и практикующего хирурга Штёра. Кроме того, пришли еще несколько обозов с пленными, которые были немедленно соединены в Минске в один для отправления к следующей главной станции — Чернигову.
Глава пятая
Днем выступления было определено 27 сентября. Непосредственно перед выступлением я сердечно попрощался с семьей Шмидтов, получив от них, без всякой просьбы с моей стороны, кроме хорошей рубашки в качестве подарка еще и 25 рублей ассигнациями взаймы.
Кроме только что названных вюртембержцев и баварцев, кригс- комиссара Крайса и лейтенанта фон Багнато, моими спутниками были также бывший прусский ландрат фон Варкаски — светлая голова, но интриган, как враг России определенный к депортации в ее внутренние области, а также польский обер-лейтенант Ниневский, французы — шталмейстер барон де Монтаран, капитаны Ваннакер, Фаншон, Карлье, Клесс, лейтенанты Леон, Жорж, Дюбуа, Блан и другие, в общем 37 офицеров. Унтер-офицеров и солдат было около 300 человек. Наш конвой состоял из добродушного казацкого сотника, двух сотников-башкир, двух пехотных офицеров, двух казаков, 50 башкир и около 80 человек ополчения (так называемые крестовые крестьяне).
Итак, в этом сопровождении 27 сентября мы выступили к Чернигову, губернскому городу, лежащему примерно в 150 часах пути по направлению к Киеву. Каждый третий или четвертый день обязательно устраивалась дневка. 6 октября мы достигли крепости Бобруйск, на берегу еще свежей в нашей памяти Березины. Здесь мы без особой радости увидели две вюртембергские пушки, захваченные русскими в сражении около Койдоново в 5 милях от Минска. Там же мы встретили вюртембергского фельдшера по имени Дертингер, занятого в местном госпитале. 12 октября мы прибыли в Рогачев на Днепре, 19-го переправились через реку Сож. На следующий день у нас была последняя ночевка в Русской Польше. Через день после этого мы были в деревне Добрянка в Старой России, а 28 октября достигли Чернигова. Однако нам не было разрешено остаться в городе, а мы были перемещены в лежащую в трех верстах деревеньку.
В течение всего марша от Минска до Чернигова нам приходилось бороться со многими неудобствами. Часто лошади не могли идти дальше и нам приходилось шагать пешком. Погода была переменчивой, иногда очень суровой — обильные дожди сделали дорогу непроходимой. На постое у нас была только крыша над головой, нашего скудного жалованья едва хватало на кусок сухаря и пару луковиц. Наше платье было в лохмотьях, как и белье; и то и другое мы чинили сами, сами стирали белье на дневках. Жители повсюду выказывали нам свою ненависть и нередко покушались на жизнь. В Рогачеве без вмешательства нашего конвоя еврейские жители убили бы нас. В Добрянке нас ожидало то же самое, и своей жизнью мы были обязаны лишь твердости командующего обозом, который пригрозил стрелять по собравшимся крестьянам. Поэтому мы немало обрадовались, увидев колокольни Чернигова, где надеялись на более спокойное и мирное существование.
Начиная с Минска местность в основном дурна. Большие площади покрывают леса и болота. Деревни нищие, жители бедны. Города выстроены по преимуществу скверно, лишь в некоторых из них имеются хорошие здания, в основном церкви и монастыри, редко частные дома. Усадьбы встречаются реже, и не в каждой деревне, как в Польше, есть свой помещик. Дома вплоть до границ со Старой Россией в основном неопрятны, один и тот же покой служит для проживания людям и скоту. В бывших польских городках и деревнях много евреев, но они более чистоплотны, чем на Висле.
Большая и многолюдная деревня Добрянка, первый населенный пункт в Старой России, представляет собой огромную разницу с местностями, жители которых относятся к польской нации. Дома там, хоть и составленные также из положенных друг на друга бревен, все же более просторные, удобные и чистые. В оконные проемы вставлены стекла, комната обогревается хорошей печью, лучше сработаны начисто выскобленные столы и скамьи, пол не покрывает застарелая грязь, он чисто выметен и посыпан песком. Ложе для сна находится в отдельном покое. В переднем углу висит святой образ, которому жители кланяются каждый раз, выходя и входя. Для домашней скотины предусмотрен хлев, нигде в комнатах не встретишь даже ни одной птицы. Вход в жилой покой ведет через сени, в которых находится кухня. Хозяин дома носит длинную бороду, его одежда состоит из доходящего до колен кафтана без пуговиц, подвязанного на животе кушаком, и широких штанов; на ногах юфтевые сапоги. Голову хозяйки покрывает пестрый или белый платок, она носит хорошо сидящий на ней балахон; единственное отталкивающее в нем то, что грудь подвязывается поясом. Юбка шерстяная, белая, серая или синяя, обувь из юфтевой кожи. У детей шерстяные балахоны, ноги также обуты. Платье у всех опрятное. Род их питания мне неизвестен, так как в нашем присутствии люди не ели. В большинстве домов мы вызывали отвращение, почти везде при нашем появлении святые образа немедленно уносились из жилого покоя. Другие места, через которые мы следовали в Чернигов, впрочем, не походят своей зажиточностью на Добрянку, но повсюду с удовлетворением отмечаешь, что русские больше следят за опрятностью, чем их польские соседи. Внешний вид местности, напротив, мало отличается от Польши.
В деревеньке около Чернигова наши квартиры были чрезвычайно жалки, а наше пропитание до крайности скудно. День мы обычно проводили в городе, но перед наступлением ночи каждый раз возвращались домой. Длинными вечерами мы очень скучали, а при откровенно враждебном настрое деревенских жителей против нас мы не решались ночью покидать дома. Жители часто сходились в наших комнатах за обсуждением с большой горячностью предметов, о которых мы не имели ни малейшего понятия. Однажды мы видели также празднование семейного праздника, при котором водка текла рекой и которое закончилось совершенным опьянением всех участвовавших. В другой раз молодежь в деревне развлекалась тем, что чудно переодевалась и ходила так из дома в дом{360}. На моей квартире проходило также сватовство, на котором молодые держались довольно отстраненно и спокойно, а родители были тем более оживлены. Сцена закончилась крепким битьем по рукам.
Однажды утром на рассвете, это было 10 ноября, на квартире, которую я делил с капитаном фон Бутчем, появилось несколько пьяных, вооруженных дубинами крестьян, которые подняли нас с нашей соломенной подстилки и внятными жестами дали нам понять, что они хотят нас выгнать и что нам следует уходить, если нам дорога жизнь. На всех других квартирах в тот же час и в той же манере жители выразили то же пожелание. Так что всей массой мы тотчас же отправились в Чернигов, пожаловавшись губернатору, коменданту, начальнику гарнизона, полицмейстеру — но везде напрасно. Утомленные от пересыланий туда и обратно, мы вернулись наконец вечером в нашу деревеньку и дали знать крестьянам, что на следующее утро покинем их навсегда. Обрадованные, они оставили нас на ночь в покое, а на утро мирно отпустили в город.
Глава шестая
Поскольку никто нам не хотел давать квартир бесплатно, мы наняли их в Чернигове за собственные деньги. Я вместе с капитаном фон Бутчем и кригс-комиссаром Крайсом нашел отапливаемую комнату у сапожника, которая вместе с необходимыми для отопления и готовки дровами стоила половину нашего ежедневного дохода. Здесь мы обустроились возможно более удобно, то есть: снабдили нашу постель соломой, каждый купил себе по стакану, ножу и деревянной миске, а сообща — железную кастрюлю, медный кофейник, оловянные ложки. Для обслуги мы взяли к нам двух вюртембергских солдат, которые иначе погибли бы, теперь же они столовались бесплатно.
Мы провели в Чернигове 10 недель, с 11 ноября 1813 года по 19 января 1814 года. Нас с радостью принимали несколько соотечественников — полковой врач Поммер, кригс-комиссар Келлер, курьер Ланг, фельдшер Бопп. В семи верстах от города еще один соотечественник, фельдшер Мауц, жил в поместье состоятельной моложавой вдовы, у которой он был лекарем и конфидентом. Наши упомянутые земляки жили в Чернигове уже долгое время. Первые двое — в большом госпитале у немецкого аптекаря, имея все основания быть довольными своим положением. Четвертый, Бопп, имел врачебную практику и тем самым обеспечивал себе намного лучшие условия для существования, чем выпало нам остальным, не-врачам. Все прежде прибывшие соревновались в любезности к нам. Они познакомили нас с местными порядками и примирили нас, насколько это было возможно, с нашей участью. Вюртембержцы регулярно собирались вместе каждый день, частью на квартирах, частью в общественном трактире, о котором я еще буду иметь случай рассказать. Разговоры вращались в основном вокруг наших перспектив на скорое возвращение в отечество. Эта тема была первой и ведущей. Вторая, не менее насущная на тот момент, касалась средств к существованию. И если первая тема всегда пробуждала радостные чувства и давала надежду павшим духом, то вторая всегда в большей или меньшей степени омрачала разговор. Наш круг часто дополняли и оживляли несколько баварцев. С французами мы общались мало, а как только стало известно об отпадении Вюртемберга от Франции, они нас очевидным образом избегали. Тем не менее я часто навешал конюшенного барона де Монтарана, который был теперь в сносном положении благодаря пересылаемым из Петербурга деньгам и иногда употреблял их, чтобы хорошо угостить лейтенанта Пешена, которому было разрешено еще на некоторое время остаться в Чернигове, и меня.
Дома, где мы обыкновенно проводили дополуденное время, мы были заняты разнообразными делами. Первым делом после просыпания было тщательное исследование белья в поисках паразитов, которых мы нахватались в обозе и от которых при всем усердии не могли избавиться совершенно. После завтрака, состоявшего из легкого кофе с хорошим белым хлебом, мы чистили платье, штопали белье, а оставшееся время до полудня обыкновенно проводили за чтением немецких книг, которыми нас обеспечивал Мауц из библиотеки своей дамы. В 12 обедали. Кусок говядины, сваренный в чугуне вместе с картофелем и репой, составлял скромную ежедневную трапезу все время, пока мы были в Чернигове. В то же время мы никогда не могли пожаловаться на отсутствие аппетита и простой едой никогда не пресыщались, поскольку ее никогда не было за столом в избытке. Питье состояло из 1 кувшина кваса, приготовленного из размолотого ячменя с дрожжами. Пополудни наносили и принимали визиты, гуляли по городу и ближайшим окрестностям, а с наступлением темноты мы регулярно собирались в одном и том же трактире, где угощались куском хлеба, время от времени парой яиц и стаканом горячего чая с водкой. В восемь расходились домой почивать.
Здоровье мое во все время пребывания здесь было вполне сносным. Хотя я часто страдал желудочными болями, они обыкновенно были умеренными. Тяжелее было для меня то, что свою нужду я всю зиму регулярно был вынужден справлять глубокой ночью под открытым небом.
Город Чернигов, губернский центр и резиденция архиепископа, лежит на равнине, в четверти часа пути от реки Десны. Окрестности монотонны и не представляют собой ничего достопримечательного. Город выстроен просторно и занимает значительное пространство. В центре возвышается крепость, четырехугольник с наугольными башнями, окруженная высокими стенами без бойниц. Она служит исключительно в качестве тюрьмы. На окраине города расположен большой монастырь, в котором размещается резиденция архиепископа, замечательная лишь колокольней с просветами{361}.
Губернская канцелярия и госпиталь каменные, все остальные дома деревянные. Даже губернатор живет в деревянном доме. Вблизи крепости находится большая рыночная площадь, в центре ее — два длинных здания с аркадами, под которыми располагаются лавки ремесленников, торговцев и купцов, открытые ежедневно. Здесь продавцы предлагают и расхваливают товары для избыточного и ежедневного употребления. На эту рыночную площадь иногда привозят целые деревянные дома для сельских жителей на продажу. Перед самой большой лавкой ставят свои столы евреи, обменивающие все роды бумажных денег и монет, всегда с комиссией. Как евреи, так и христиане пользуются при исчислениях счетами (Faullenzer){362}, с которыми они обращаются с большим искусством и с помощью которых могут быстро и правильно совершить запутанные расчеты. Мне говорили, что считать по цифрам умеют лишь образованные купцы. Все без исключения продавцы чрезвычайно завышают цены на свои товары, однако местные умеют надлежащим образом торговаться, чему вскоре обучается и приезжий. Крупные расчеты производятся бумажными деньгами, для размена служат монеты, самая крупная из которых, Ріеtаск, составляет по нашим деньгам около 1 1/2 крейцера, а по размерам как брабантский талер. Серебро встречается нечасто, золото — совсем редко.
Деревянные дома обыкновенно стоят не непосредственно на улице, а посередине больших, огороженных досками дворов. Все они одноэтажные и поэтому из-за высоких дощатых заборов часто вообще не видны с улицы. Здесь, как и в Польше, в домах нет укромного уголка, но в качестве такового рассматривается все пространство двора. Несмотря на это, двор не становится грязнее, поскольку экскременты съедают бегающие там свиньи, и они так жадны до подобного корма, что спокойно справить свою нужду можно только с увесистой палкой.
Рядом с рынком находятся несколько трактиров, где подают водку, чай и Quass (квас). На столе, который похож на наши умывальные столики, там грудой лежат разные сорта мяса, уже готовые, так что для употребления их достаточно лишь разогреть. Всегда имеется также разного сорта рыба, которую в больших количествах предлагают на рынке и которую русские едят в их многочисленные праздники с маслом и каким-нибудь мучным блюдом. С точки зрения чистоты эти трактиры никоим образом не сравнить с немецкими, ни в одном из них посетитель не может быть спокойным за то, что не подхватит паразитов. Приезжих, которые хотят переночевать в таких заведениях, кладут в комнатах на солому. Один из таких домов мы посещали ежедневно; за неряшливый вид хозяина и его двух бородатых половых, которые, впрочем, все трое были исключительно любезны, мы придумали ему название «У трех грязнуль». Единственный имевшийся винный дом мы посетили только раз — он содержится опрятнее, чем трактиры, и лучше обставлен. Вино, которые там обыкновенно пьют, — из Молдавии.
В городе несколько церквей, но лишь три из них каменные, все остальные из дерева. На Рождество Христово мы были на службе в соборе, служба очень пышная, великолепная вокальная музыка, и мы были в совершенном восхищении от божественного голоса, который пел Hospodenpomilu [Господи, помилуй].
Улицы в городе не мощеные и не шоссированные, очень неровные, а при дождливой погоде так грязны, что я видел, как застревали хорошо запряженные повозки. Все нечистоты жители выбрасывают на улицу, и на самых оживленных находишь дохлых кошек, собак, даже лошадей и скотину. Особенно досаждает огромное число бездомных собак, которые сворами бегают по улицам и не только облаивают прохожих, но и нападают на них. Часто случалось, что такие своры атаковали нас, и мы лишь с трудом могли от них защититься. Однако, если их немного, достаточно пары хороших ударов по первым и самым смелым, чтобы вся свора с воем убежала.
Ночью мы никогда не ходили по улицам в одиночку, но всегда несколько человек вместе, ибо один подвергался опасности быть убитым — что и случилось с несколькими французами во время нашего пребывания в Чернигове. Хотя в городе есть полицейская стража, которая делает ночной обход, но ее попечение не распространялось на нас, бедных пленных. Возможно, что они даже сами были замешаны в убийстве французов. Во всяком случае, они обыкновенно арестовывали одиночных пленных, которые попадались им в руки ночью на улицах.
В то время гарнизон в Чернигове составляли всего две роты инвалидов. Солдаты [были] расквартированы у жителей, офицеры нанимали себе жилье. Последние отнюдь не отличались образованностью. Дисциплина, похоже, была не очень строгой.
Жители не принадлежат к старым русским. Это смесь русских и поляков, и, как это обыкновенно случается на пограничье больших народов, они по большей части утратили достоинства обеих наций и в то же время не только сохраняют собственные национальные недостатки, но и перенимают их у другого народа. Черниговец хитрый и пронырливый, жадный и изворотливый.
Противоположный пол, который, как и везде в Польше и России, нельзя назвать прекрасным, если он принадлежит к низшим и средним классам народа, неопрятен, безобразен, в большой степени сварлив и склочен. Жители обоего пола выказывали себя жестокими и немилосердными к бедным пленным, но женский еще более, чем мужской. Некоторые жители занимаются ремеслом, но без особого умения, многие другие живут торговлей предметами всех родов, и при лучшем образовании их активность и неутомимость могли бы принести им вскоре большее благосостояние. Чиновников и дворян немного. Насколько нам наше положение позволяло наблюдать [их], мы не заметили ничего, что помогло бы нам составить высокое мнение об их образованности. Оба класса никогда не снисходили до общения с нами.
Многочисленные евреи живут торговлей и ремеслом и, так же как в Польше, отличаются деловитостью и жадностью. Осевшие приезжие — это прежде всего немцы, ремесленники и лица свободных профессий, аптекари и врачи, и все они имеют приличный заработок, которого благодаря своему прилежанию, экономности и честности в большинстве случаев действительно заслуживают. Их часто отталкивающее и всегда холодное отношение к нам, их соотечественникам, находит достаточное извинение в ревности, с которой российские власти наблюдали за их общением с нами.
Одежда высших классов совершенно во французском стиле, тогда как у низших очень похожа на крестьянскую. Образ жизни очень прост. Я нигде не замечал общественных развлечений, как танцы или что-то в этом роде. В отдельных дворянских домах время от времени бывают балы и званые вечера. Пища у средних классов состоит из мяса и мучных блюд, в постные дни из засоленной рыбы и яичницы{363}. Простолюдин питается мучными блюдами, кислой капустой и соленой рыбой, а в посты он обыкновенно ест только рыбу.
Продукты дешевы, хлеб на две трети дешевле, чем в обычное время в Германии. Стоимость говядины и баранины такая же, то же с овощами — картофель, корнеплоды, лук и т.д. На рынке всегда достаточно любого рода провизии. Общераспространенные напитки — квас и чай. В любой час дня по улицам города ходят бородатые русские и кричат свое Quass и Czay (чай) на продажу. Последний они носят на спине в больших сосудах, внизу у которых емкость с углями, так что напиток получается всегда обжигающе горячим. Вместо сахара употребляют мед. Зима во время нашего пребывания в Чернигове была не суровой, она началась лишь в середине ноября, и хотя мороз никогда не был меньше 3—4°, зато он и не превышал 10—12°.
Уже 14 ноября в Чернигов пришло известие об отпадении Вюртемберга от Франции и о его присоединении к силам союзников. Первым новость об этом сообщил благожелательный к нам врач, живший в городе. С первой волной ликования мы поспешили к губернатору и потребовали отныне обращения с нами, как подобает с союзниками России. Однако тот ссылался на отсутствие регламентирующих указов со стороны правительства, и единственное, чего мы от него с трудом добились, было обещание не отсылать нас для начала со следующим обозом пленных в Тамбов. Впрочем, мы были пока довольны и этим успехом, радость и новая жизнь вернулись к нам. Теперь мы не пропускали ни одного дня, чтобы с волнением не справиться о прибытии столь страстно ожидавшегося приказа о нашем возвращении. Однако пытка для нашего напряженного терпения продолжалась еще более 14 дней. Наконец, в конце ноября губернатор пригласил нас к себе и объявил, что получил эти приказы, но наш отъезд из Чернигова задержится еще на некоторое время, потому что он должен сначала собрать всех вюртембержцев и баварцев, которые находятся в его губернии. При этом о повышении нашего скудного содержания и тем более об авансе речь не шла.
Легко представить себе, как тягостна была нам эта задержка, но мы все же приблизились к цели наших мечтаний на большой шаг вперед. Мы не упускали случая по возможности ускорить наш отъезд, однако российские власти были в нем заинтересованы гораздо менее нас, и еще часто и долго мы должны были заставлять себя терпеть. Приятным сюрпризом во время этого нетерпеливого ожидания стало предоставление 100 рублей ассигнациями каждому пленному офицеру на приобретение зимней одежды, что помогло справиться с некоторыми тревожными заботами и угнетающей нуждой.
В начале 1814 года последовал повторный приказ о нашем скором возвращении, и лишь теперь были предприняты серьезные приготовления для отъезда. 13 января был командирован офицер из ополчения для нашего сопровождения, отъезд был назначен на 19-е.
Мы с удовольствием избавились бы от этого сопровождения, тем более что нас, как мы узнали из верных источников, рекомендовали офицеру с плохой стороны и ему было поручено держать нас под строгим надзором. Однако наши соответствующие шаги остались безуспешными, и мы покорились тому, что нас снова будут везти и обращаться с нами как с пленными, хотя мы могли настаивать на лучшем обращении. Российские власти вообще не могли или не хотели понять, почему мы так страстно желаем ускорить наш отъезд, ведь наше положение в Чернигове было-де вполне удовлетворительным.
За день до отъезда, 18 января (6 января по старому стилю), мы еще были свидетелями редкой сцены — праздника освящения воды. Архиепископ в праздничном облачении, окруженный всем духовенством и замечательным хором, сопровождаемый всеми военными и гражданскими властями, торжественно освящал в присутствии бесчисленного множества народа из всех сословий небольшой протекающий у города ручей, ледовое покрывало которого было прорублено со множеством молитв, церемоний и под грохот залпов. После окончания церемонии присутствующие православные набирали себе освященную воду, и остальной день проводился благоговейно и в молитвах.
Глава седьмая
19 января последний раз восход застал нас в Чернигове. С рассветом мы с ликованием собрались на месте, куда постепенно прибывали определенные для офицеров сани. К офицерам были также причислены лекари Бопп и Мауц. Последний с сердечным сожалением расстался со своей дамой, отклонив разные выгодные предложения на случай, если он решит остаться в стране. Он и Бопп были в достатке снабжены деньгами и припасами. К нас присоединились несколько баварцев, вестфальцев и гессенцев. Унтер-офицеры и солдаты в большинстве своем были вюртембержцы. В общем, включая офицеров, было около 130 человек.
В 10 часов утра мы с воодушевлением выступили в путь. Офицеры должны были делать остановки вместе с рядовыми — распоряжение, которое должно было очень замедлить наше возвращение и которое уже в Чернигове заставило нас договориться: в первом же месте, где мы встретим коменданта, протестовать против такого порядка на марше и требовать ускорить поездку для офицеров. Мы двинулись по дороге на Бобруйск и делали небольшие дневные переходы. Уже на третий день после нашего отъезда из Чернигова, 21 января, мы с досадой должны были устроить дневку. Наши возражения ничего не дали. Через Лохев, Речицу, Горвель и Поболову мы шли по лесистым местностям, часто в сопровождении стаи воющих волков, и прибыли, сделав в промежутке еще три дневки, 2 февраля в Бобруйск. На всем пути нас принимали более или менее любезно, как только жители узнали, что мы стали из врагов друзьями. Лишь проклятый офицер ополчения со своей командой не мог и не хотел дружить с нами.
В Бобруйске мы снова отдыхали один день и использовали его для того, чтобы подать жалобу коменданту крепости полковнику фон Бергману на устройство нашей перевозки и обращение со стороны офицера ополчения. Наши жалобы были признаны обоснованными, и нас немедленно избавили от командования этого офицера. И хотя солдаты остались под его командованием, ему очень настоятельно рекомендовали хорошо обращаться с ними. Мы получили в командиры офицера из нашей среды, подполковника фон Берндеса, а для нашего эскорта — двух дюжих добродушных порядочных казаков. Паспорта и прочие бумаги были вручены г-ну фон Берндесу и лишь маршрут — одному из казаков. Итак, 4 февраля мы расстались с нашими пешими солдатами и продолжили обратный путь на санях. Капитан фон Бутч и я для более удобного передвижения на первой дневке в Рипках купили сани, в которых мы хорошо укрывались от холода.
Уже в первый день мы почти что пожалели о расставании с нашим офицером ополчения, так как получили плохих лошадей для упряжки, но в последующие дни этот недостаток был устранен благодаря нашим казакам, а сами мы затем нередко позволяли себе со строгостью и даже угрозами требовать от местных властей хороших лошадей. Наше передвижение ускорилось, и уже после первых дней наши казаки были вынуждены оставить лошадей и вслед за нами воспользоваться санями. 5 февраля в Клуске мы встретились с баварскими и саксонскими офицерами, которые содержались в плену в Нижегородской губернии и были в дороге уже с 29 ноября прошлого года. Они не уставали расхваливать любезность и энергию, с которыми тамошний губернатор способствовал их возвращению, и удивлялись препонам, которые так долго чинились нашему отъезду из Чернигова.
Начиная с Бобруйска, мы следовали не трактом, а небольшой дорогой, по которой мы, однако, передвигались не менее быстро. Мы миновали довольно большой город Слуцк, местечко Романев, город Несвиж, который еще сохранял следы произошедшей здесь жаркой битвы русских с австрийцами и поляками, Слоним, также значительный город, приятный Изабелин, Гродек и 16 февраля прибыли в Белосток, проделав до него из Бобруйска за 13 дней дистанцию в 355 верст, или 102 немецких часа. Почти везде, за немногими исключениями, нас принимали любезно, хотя бесплатного довольствия нигде не было. Погода была холодной, но сносной, санный путь, как правило, хороший. Пейзаж носил повсюду северный характер. Некоторые местности были покрыты лесами, другие настолько обезлесенные, что жителям приходилось для отопления и приготовления пищи пользоваться соломой. Нигде природа не обнаруживала ландшафта, какой находишь в Германии, местность сплошь была очень монотонной. Даже долины, в которых текут ручьи и реки, кажутся одинаковыми — иными словами, скучными.
В Белостоке, к нашей вящей радости, мы встретили вюртембергского майора фон Зейботена, назначенного принимать от российских властей возвращающихся вюртембержцев, и кригс-комиссара Руоффа, который должен был снабдить их деньгами. Лишь с этих пор мы могли видеть в себе снова свободных людей. Из месячного содержания, которое каждый из нас получил авансом, и денег, которые мы дополнительно заняли у Руоффа, мы приобрели самую необходимую одежду. А большая часть оставшегося была потрачена на блюда, которых мы давно были лишены, на хорошую еду и порядочные напитки.
Здесь я получил от полкового врача Поммера лекарство, которое наконец полностью избавило меня от столь длительного недуга — диареи. Майор фон Зейботен сказал мне, что король поручил ему собрать обо мне сведения, так как до Вюртемберга дошли слухи, согласно которым я якобы поступил на службу в Немецкий легион, что он был рад опровержению этих слухов с моим появлением здесь и вскоре пошлет известие об этом в Штутгарт. И что я, кстати, после моего пленения приписан к 5-му кавалерийскому полку{364}.
Наше пребывание в Белостоке продолжалось восемь дней, которых было довольно, чтобы мы несколько отдохнули от предыдущих тягот, но недостаточно, чтобы получить больше, нежели слабое подкрепление для предстоящих трудностей.
У города приятное местоположение, частью хорошо выстроенные дома, которые обязаны своим появлением эпохе прусского господства. Трактиры можно считать неплохими; с ними мы, конечно, познакомились самым детальным образом, тогда как до остальной жизни и деятельности нам не было дела.
Майор фон Зейботен предписал нам маршрут, которого мы должны были придерживаться вплоть до Людвигсбурга. Наше путешествие должно было проходить на подводах, в санях или повозках, везде нам были гарантированы свободный постой и пропитание — установление, которое уже само по себе для солдата приятно, нам же оно было желанно вдвойне, так как при наших скудных средствах мы не видели возможности совершить большую часть долгого пути иначе как побираясь. О дневках, конечно, речь уже не шла — напротив, король выразил желание, чтобы мы по возможности ускорили наше возвращение домой. Желания всех нас совпадали с этим приказом, и если мы проводили больше одной ночи в одном и том же месте, вина в этом была не наша. Между тем легко можно было предположить, что наше путешествие, пока мы не достигнем немецкой границы, будет не столь скорым и встретит препятствия в нелюбезности российских комендантов, а также в злонамеренности жителей герцогства Варшавского, которые видели теперь в союзниках России своих врагов.
Предписанный нам маршрут проходил большей частью по тем же дорогам, которыми я следовал ранее, будучи пленным или при возвращении из кампании 1812 года, поэтому я воздержусь от повторения уже известных вещей и ограничусь преимущественно рассказом о более или менее интересных событиях во время путешествия.
После того как в Белостоке к нам присоединились полковник фон Зеегер{365} и капитан фон Зоннтаг{366}, 24 февраля под командой первого мы выехали из этого города по дороге на Плоцк. В тот же день мы были в Тыкочине, первом городе в герцогстве Варшавском, а в последующие 4 дня проехав через Ломжу, Остроленку и Пултуск, 28-го без особых приключений по пути прибыли в Плоцк. Здесь за недостатком подвод мы отдыхали, а 2 марта перебрались через Вислу у Гумина. По пути Бутч и я на наших скверных лошадях и потому, что наш извозчик не знал дороги, потеряли своих спутников, и лишь 3 марта, после того, как мы проехали очертя голову две станции в ускоренном темпе на почтовых лошадях, нам удалось догнать их в Калише. Когда же мы подъехали к заставе этого города, караульный офицер задержал нас, объявив чуть ли не беглыми французскими пленными, и отвел в караульню, где нас осыпали оскорблениями. После долгих препирательств нас наконец отвели под охраной к коменданту города, и после краткого допроса он нас отпустил. Следствием этого неприятного случая было то, что в позднюю ночную пору мы уже не могли получить квартиру на постой, а должны были искать кров в заведении. По счастью, мы попали в Hotel de Pologne, владелец которого, господин Вёльфель, был родом из Штутгарта. Он не только любезно принял нас, но и трактовал нас при выставлении счета как своих земляков. На следующий день нас определили на постой к любезному человеку по имени Майер, где я после долгого времени впервые почивал на перине. Перед нашим отъездом далее 5 марта г-н Вёльфель еще угостил всех глинтвейном и прочими изысканными напитками.
За Острово уже всех путешествующих угораздило, как ранее капитана фон Бутча и меня, сбиться с пути и попасть в деревню, где стояли русские пехотинцы, впавшие в то же заблуждение, что и караульный офицер на заставе в Калише. Так как эти люди ничего не хотели слушать и уж тем более после того, как полковник фон Зеегер обошелся с ними очень резко, нас по нашему требованию, наконец, под усиленным конвоем и со множеством издевательств и оскорблений потащили в Пшигодице — красивое поместье, принадлежащее князю Радзивиллу, к высшему офицеру. Но мы едва не попали из огня да в полымя. Русский припомнил нам по высшему счету сабельные удары, которые полковник фон Зеегер щедро отвешивал солдатам, и грозил отослать нас обратно в кандалах в Калиш. Наш начальник, однако, столь же живо отвечал на эти угрозы, и мы наконец заключили мир. Причем мы узнали, что солдаты спокойно отпустили бы нас восвояси, если бы мы проявили к ним некоторую щедрость. Теперь же ожесточение солдат против нас достигло такой степени, которая заставляла нас опасаться худшего. Это подвигло русского командующего принять решение собрать своих людей на следующее утро на смотр, чтобы мы между тем смогли продолжить наше путешествие и скрыться от разъяренной солдатни. Мы мирно поужинали с русскими офицерами и провели ночь во дворце. На следующий день мы добрались до силезской границы.
На пути от Белостока до границы Силезии наши дела обстояли так, как мы и предвидели. Русские коменданты в Польше выказывали не более старания поскорее отправить нас дальше, чем это было в самой России. Некоторые не знали и названия Вюртемберга, другие по меньшей мере не имели представления, где он находится. Но все полагали, что это должна быть маленькая страна, ибо они слышали о ней мало или вообще ничего, так что для России союз со столь слабой державой вряд ли представлял большую ценность, а на них едва ли возложат серьезную ответственность, если они не будут способствовать ускоренному продвижению нашей небольшой группы в той мере, как мы того желали. Помимо этого, камнем преткновения для русских всегда было то, что мы раньше сражались против них и присоединились к ним лишь тогда, когда им улыбнулась военная фортуна.
Польские власти были, естественно, еще более равнодушными. Они не могли благожелательно относиться к нашему возвращению, так как хорошо знали нашу цель — умножить число их врагов. Среди жителей было заметно общее уныние из-за неудач французского оружия, и те же люди, которые ранее радушно принимали нас в качестве пленных, теперь выказывали нам не только равнодушие, но и ненависть и удовлетворяли наши просьбы так дурно и в таком мизерном количестве, как только было возможно. Правда, герцогство бесконечно пострадало из-за войны, и если оно и до того было бедным, то теперь в буквальном смысле слова доведено до нищенского состояния. Даже евреи не могли больше, несмотря на всю их энергию, получать ежедневные средства к существованию и осилить тяжелые поборы, которые на них налагали, и взывали об избавлении — только ожидали они его не от французов, в отношении которых совесть обличала их во множестве неправд, не заслуживавших снисхождения и милосердия.
Мы были рады покинуть несчастную Польшу и снова ступить на немецкую землю. Еще в тот же день, когда мы покинули герцогство Варшавское, мы переправились у Штайнау через Одер. Мы двигались по Силезии так скоро, как только могли, поскольку, хотя и будучи теперь друзьями, не могли тем не менее особо надеяться на силезцев. Мы имели на это тем меньше прав, что во время перемирия в 1813 году в Силезии размещался вюртембергский армейский корпус, и при всей сдержанности жители, мечтавшие о своем освобождении, горячо его ненавидели. К чести силезцев, однако, должен признать, что они относились к нам хотя и холодно, но не грубо и воздерживались от любых оскорбительных тирад. Высказываемое ими время от времени сожаление, что южные немцы уже в начале 1813 года не стали на сторону Пруссии и Германии, живо воспринималось и нами как справедливое.
Очутившись на немецкой земле, я использовал первое же выпавшее мне свободное время, чтобы отправить весточку моей матери, которая с моего пленения ничего не знала обо мне, о том, что я жив и благополучен. Это было 7 марта в городишке Любен. Через Хайнау, Бунцлау и Наумбург 10 марта мы достигли королевства Саксонии. В Гёрлице у нас была первая ночевка в Саксонии, на следующий день мы миновали оживленный зажиточный город Баутцен и 12-го въехали в Дрезден.
Начиная с Лаубана были заметны опустошения войны 1813 года. Повсюду виднелись пожарища отдельных домов, целых хуторов и деревень. Кое-где дома уже восстанавливались из пепла. Сам город Баутцен существенно пострадал в битве 19 мая 1813 года{367}, в нем были еще руины после большого пожара. Город Бишофсверда, полностью обращенный тогда в пепел, еще лежал в развалинах. Жители были подавлены и апатичны: слишком долго они лицезрели у себя театр войны, слишком жестоко свирепствовала она в домах и на полях, чтобы мужество жителей не было сломлено надолго, — а ведь они все еще несли тяготы многочисленных маршей и постоев.
Впрочем, добрые жители Лаузица на их плодородной земле, с их неизменным усердием, при их снисходительном правительстве, очевидно, могли залечить раны войны скорее, чем другие, менее благословенные места, в которых война пожала не такую обильную жатву. Сами мы высоко оценили готовность жителей Лаузица идти нам навстречу и более чем удовлетворять наши скромные пожелания.
12 марта пополудни по романтической дороге из Штольпена через великолепный мост через Эльбу мы подъехали к воротам Дрездена. Все укрепления, возведенные здесь французами в 1813 году, еще присутствовали и сохранялись в наилучшем состоянии. Резиденция короля Саксонского была превращена в настоящую сильную крепость. Гарнизон состоял из 12 000—15 000 русских, расквартированных у горожан, бедствия которых умножали причиняемые этими войсками расходы и их поведение. Взорванную часть моста через Эльбу починили, насколько это было возможно, деревянными балками. Из великолепной Фрауэнкирхе сделали склад. После битвы под Лейпцигом король{368} не вернулся в свою резиденцию, а содержался в качестве пленного. Вместо него страной управлял русский губернатор Дрездена князь Репнин{369}. На лицах читалось всеобщее уныние и печаль. Мы сердечно сочувствовали горестям добрых саксонцев, и, если бы мы могли этого избежать, если бы нам позволили наши денежные средства, мы не стали бы для жителей обузой на постое ни в Лаузице, ни тут. В Дрездене я сам возместил часть расходов, причиненных мной на квартире у бедного многодетного канцеляриста.
При этих обстоятельствах мы пробыли в Дрездене недолго. На следующий день к обеду мы продолжили нашу поездку и поздним вечером через Фрайберг прибыли в Эдеран.
С самого нашего отъезда в Белостоке один из нас всегда выезжал загодя, чтобы приготовить для компании квартиру и смену лошадей. Поскольку это занятие было сопряжено с большими трудностями и усилиями, никто не хотел им заниматься долго, и очередь теперь перешла ко мне. Я выехал наперед из Эдерана и оставался при этих обязанностях в Хемнице, Цвикау и Плауэне, в Хофе, первом баварском городе, и Мюнхберге до Байройта, куда мы прибыли после трехдневной поездки 16 марта.
Рудные горы и Фогтланд хотя и представляли глазу менее печальное зрелище, чем та часть Саксонии, по которой мы проехали до того, но и здесь жестокая война везде оставила свои опустошительные следы. Еще тяжелее, чем это чудовище, в обеих этих землях сказывался застой торговли и ремесла. Массы ремесленников и фабричных рабочих остались теперь, и на долгое время, без хлеба насущного. Мы стремились побыстрее избавиться от этих печальных сцен, нигде ничего не требовали от наших хозяев и удовлетворялись везде тем, что оставляли нам добрая воля и нищета жителей.
С нашим въездом в баварские земли картина изменилась. Здесь война не свирепствовала, не разрушала благосостояние страны, ее грохот был слышен лишь в отдалении. Впрочем, житель также страдал от всеобщей тяжести войны и повышенных сборов, но его домашний скарб остался невредим, а удвоенная энергия и экономность снова возмещали ему жертвы, которые он должен был принести на благо своей страны. Нас обслуживали лучше, и, несмотря на тягости путешествия, наши физические силы стали возвращаться.
В Хофе у нас был первый постой в Баварии. 16 марта через Мюнхберг мы достигли Байройта, значительного города. До сих пор, начиная с Чернигова, мы двигались на санях. Теперь наступила оттепель, скоро и радостно приближалась весна. Наша грудь расширилась, лед, сковывавший до тех пор наши чувства, растаял, равнодушие уступило место вернувшемуся веселью, потребности поделиться, лишь теперь снова проснулась в полной мере любовь к родине, к родным.
Уже давно, еще до отъезда из Чернигова, у меня на левой ноге открылась рана. Тяжести путешествия не только усугубили ее, но и произвели множество схожих ран на обеих ногах. Поэтому в Байройте меня освободили от должности квартирмейстера. На мое место заступил капитан фон Бр[уннов], однако он нашел службу слишком обременительной и продолжил поездку из Бамберга в Штутгарт, с нашими паспортами и подорожными в сумке, самостоятельно, предоставив нам самим заботиться о нашем дальнейшем передвижении.
Как ни досаден был для нас этот шаг г-на фон Бр[уннова], но при небольшом расстоянии от отечества и нашем старании следовать по маршруту за сбежавшим наша поездка не затянулась сколько-нибудь надолго. 17 марта мы добрались до Бамберга. Это старый, но хорошо выстроенный и многочисленный город на реке Редниц, через которую внутри городских стен ведет замечательный каменный мост. 18-го, поскольку дорога через Вюрцбург была заблокирована французами, которые все еще занимали крепость Мариенберг, мы поехали в Китцинген, а 19-го спустились вниз по прекрасной долине Майна в Оксенфурт, где мы взяли влево, в Мергентхайм.
19 марта вечером мы прибыли в Мергентхайм. Неописуемой была наша радость от счастливого прибытия в отечество. Власти всячески заботились о нашем постое; но не меньше усердия проявляли отдельные крестьяне и люди с высоким положением, чтобы узнать как можно более полно о нашей истории. Мы с готовностью шли навстречу, и целый вечер вплоть до глубокой ночи в нескольких трактирах, где мы ночевали, нас окружала масса внимательных слушателей. Городской комендант получил указание препроводить нас в Людвигсбург. На следующий день через Кюнцельзау мы добрались до Эрингена. Здесь от знакомого я получил радостное известие, что награжден рыцарским крестом ордена «За военные заслуги».
21 марта через Вайнсберг и Хайльбронн мы прибыли в Людвигсбург. При большом стечении народа мы приехали на Рыночную площадь в ожидании приказов губернатора. В это время один из окружавших нас справился обо мне, и когда он услышал, что я нахожусь в числе прибывших, то немедленно удалился и вскоре привел ко мне моего старшего брата. Мы с искренней радостью приветствовали друг друга, и лишь теперь, снова увидев своими глазами брата, я опять почувствовал себя дома, на родине. В Людвигсбурге нас определили на постой, на следующее утро мы последовали в Штутгарт. В нашем дорожном платье, грязные и оборванные, мы представились генералу фон Диллену, который был не менее удивлен и шокирован нашим видом, чем все до сих пор видевшие нас. Каждому из нас было объявлено здесь о его назначении. Меня причислили к полку лейб-кавалерии, стоявшему гарнизоном в Людвигсбурге. На свое обустройство я получил сумму в 20 луидоров, мне также вручили орденский крест. Мое прибытие очень обрадовало моих здешних родственников. 23 марта я отправился к своему новому полку в Людвигсбург.
Глава восьмая
За два года, 1812-й и 1813-й, помимо всех опасностей, которым подвергается солдат как таковой, я пережил все тяготы, которые только могут принести с собой непривычный климат, жара и холод, голод и жажда, недостаток в самых насущных жизненных потребностях, враждебный народ, пустынная страна. Мое до тех пор крепкое здоровье было вконец расшатано. Ноги были со множеством открытых язв, желудок в высшей степени ослаблен и не переносил даже самых легких блюд, каждое резкое движение отдавалось болью в груди. В денежном отношении две кампании были для меня не менее катастрофичными. Дважды я полностью экипировался, потерял более 10 лошадей и теперь вернулся домой в лохмотьях и в долгах.
Протекут столетия, породив не одну будущую войну. Но все же и через века будут рассказывать об ужасах войны 1812 года и страшной судьбе, постигшей французскую армию и ее союзников. Протекут столетия, прежде чем на поле боя появится столь же великолепная армия, какой была наша.
Здесь я завершаю свой рассказ. Мне нечего более упомянуть, кроме того, что, так и не поправив после восьми недель вод в Вильдбаде свое здоровье, в последних числах июня 1814 года я был переведен в инвалидный корпус, а через несколько дней подал просьбу об отставке с военной службы, которая и была удовлетворена.