В час досуга
С машиной в руках в бар вошел человек, и почти все мы взглянули на него поверх своих стаканов, потому что никто из нас никогда не видел ничего подобного. Человек поставил свою ношу на стойку рядом с пивным краном. Она заняла чертовски много места, и было видно, что буфетчику не слишком понравилось соседство этого прибора, большого и нелепого.
— Два сода-виски, — сказал человек.
Буфетчик продолжал сбивать коктейль, очевидно пытаясь понять, чего хочет посетитель.
— Вам двойную порцию? — спросил он немного погодя.
— Нет, — сказал человек, — два стакана сода-виски, пожалуйста.
Он глядел на буфетчика в упор, не то чтобы очень враждебно, но и не слишком дружелюбно.
Долгие годы обслуживания завсегдатаев баров выработали у буфетчика своеобразное чувство угодливости, и тем не менее угождать новому клиенту ему не хотелось, да и машина не вызывала особой симпатии — это было очевидно. Буфетчик взял дымящуюся сигарету, до поры лежавшую на краю кассы, затянулся и задумчиво положил ее обратно. Потом он налил две порции виски, наполнил два стакана водой и небрежно сунул все это под нос человеку с машиной. Посетители наблюдали. Когда в баре случается хоть что-нибудь нарушающее привычный порядок, интерес к событию тотчас завладевает всеми посетителями и сплачивает их.
Человек не показал и виду, что чувствует себя в центре внимания. Он положил на стойку пятидолларовую бумажку. Потом он проглотил виски и запил его водой. Открыв какую-то маленькую отдушину в машине (похожую на воронку для заливки горючего), он влил туда другую порцию виски, а затем и воду.
Буфетчик угрюмо наблюдал за ним.
— Не смешно, — сказал он ровным голосом. — И потом ваш приятель занимает слишком много места. Поставьте его на лавку возле двери и освободите стойку.
— Здесь хватит места всем, — отрезал человек.
— Я не шучу, — сказал буфетчик. — Поставьте эту чертову штуковину возле двери, я сказал. Никто ее не тронет.
Человек улыбнулся.
— Вы бы видели ее сегодня днем, — сказал он. — Она была великолепна! Сегодня был как раз третий день турнира. Только представьте себе — три дня непрерывного обдумывания! И играть пришлось против лучших шахматистов страны. В начале партии она получила преимущество; потом в течение двух часов великолепно развивала успех и закончила игру, загнав короля противника в угол. Неожиданно сняла коня, нейтрализовала слона, и все было кончено. Вы знаете, сколько денег она выиграла за три дня игры в шахматы?
— Сколько? — спросил буфетчик.
— Пять тысяч долларов, — сказал человек. — Теперь ей хочется приятно провести свой досуг, ей надо выпить.
Буфетчик рассеянно возил полотенцем по влажной стойке.
— Забирайте ее в другое место и поите ее там! — твердо сказал он. — У меня и без этого хватает забот.
Человек покачал головой и улыбнулся.
— Нет, нам нравится здесь. — Он указал на пустые стаканы. — Повторите, пожалуйста.
Буфетчик медленно покачал головой. Он не знал, что сказать, но продолжал упрямиться.
— Уберите эту штуковину, — потребовал он. — Я не могу разливать виски, когда надо мной надсмехаются.
— Насмехаются, — сказала машина. — Надо говорить «насмехаются».
Какой-то посетитель, стоявший тут же у стойки, пил уже третий стакан сода-виски и, по-видимому, был готов принять участие в разговоре, к которому он прислушивался весьма внимательно. Это был человек средних лет. Он уже ослабил галстук и расстегнул пуговицу воротничка. Он почти прикончил третий стакан, и алкоголь побуждал его ринуться на помощь обиженным и жаждущим.
— Если машина хочет выпить еще, дайте ей выпить, — сказал он буфетчику. — И не будем торговаться.
Человек с машиной повернулся к своему новоявленному другу и серьезно поднял руку к виску, отдавая честь в знак благодарности и дружелюбия. Теперь он уже обращался только к нему, нарочито игнорируя буфетчика:
— Вы же знаете, как хочется выпить, когда поворочаешь мозгами!
— Конечно, — ответил друг. — Известное дело.
Весь бар заволновался, некоторые явно были на стороне буфетчика, другие сочувствовали машине и ее друзьям.
— Еще виски с лимоном, Билл, — сказал высокий хмурый человек, стоявший рядом со мной. — И не очень увлекайся лимонным соком.
— Лимонной кислотой, — сердито поправила машина. — В этих барах никогда не увидишь настоящего лимонного сока.
— Хватит! — сказал буфетчик, шлепнув ладонью по стойке. — Уносите-ка эту штуковину прочь. Мне не до шуток. Мне работать надо. Я не хочу выслушивать дерзости от механического мозга или черт его там знает от кого.
Хозяин машины игнорировал этот ультиматум. Он снова обратился к другу, стакан которого был уже пуст.
— Она хочет выпить не только потому, что устала за три дня игры в шахматы, — дружелюбно сказал он. — Знаете, почему еще она хочет выпить?
— Нет, — сказал друг. — Почему?
— Она сплутовала, — сказал человек.
Услышав это, машина хихикнула. Один из ее рычагов опустился, а на доске с приборами засиял глазок.
Друг нахмурился. У него был такой вид, словно кто-то не оправдал доверия, оскорбил его в лучших чувствах.
— Никто не может плутовать в шахматы, — сказал он. — Эт-то невозможно. В шахматы игра ведется в открытую, там все на виду. Характер игры в шахматы таков, что никакое плутовство невозможно.
— Когда-то и я так думал, — сказал человек. — Но, оказывается, все-таки есть способ.
— Что ж, это меня нисколько не удивляет, — вставил буфетчик. — Стоило мне бросить взгляд на эту штуковину, и я сразу определил, что здесь сплошное жульничество.
— Два сода-виски, — сказал человек.
— Вы не получите виски, — отрезал буфетчик. Он свирепо глядел на механическую мыслительницу. — Почем мне знать, может, она уже пьяна?
— Это нетрудно проверить. Спросите ее что-нибудь, — сказал человек.
Посетители зашевелились и стали глядеть в зеркало над стойкой. Теперь все нетерпеливо ждали исхода спора. Следующий ход должен был сделать буфетчик.
— А что спросить, например? — сказал буфетчик.
— Все равно. Придумайте два больших числа и попросите ее перемножить их. Разве вы сможете перемножать большие числа, когда пьяны?
Машина слегка дрожала, словно внутри нее шли приготовления.
— Десять тысяч восемьсот шестьдесят два помножить на девяносто девять, — злорадно сказал буфетчик. Мы видели, что «девяносто девять» он придумал нарочно, чтобы усложнить задачу.
Машина замигала. Одна из ламп зашипела, а рычаг стал рывками менять положение.
— Один миллион семьдесят пять тысяч триста тридцать восемь, — сказала машина.
Никто в баре не пил. Люди хмуро уставились в зеркало; некоторые изучали собственные лица, другие искоса поглядывали на человека и машину.
Наконец некий юноша с математическим складом ума достал лист бумаги и карандаш и углубился в вычисления.
— Точно, — сказал он спустя несколько минут. — Никак не скажешь, что машина пьяна!
Теперь все смотрели на буфетчика. Он неохотно налил две порции сода-виски. Человек выпил свою порцию. Потом напоил машину. Лампочки машины стали гореть менее ярко. Один из изогнутых рычажков поник.
Некоторое время бар тихо колыхался, словно судно в спокойном море. Все мы с помощью спиртного пытались осмыслить происходившее. Многие вновь наполнили стаканы. Большинство из нас искало ответа в зеркале — суде последней инстанции.
Парень с расстегнутым воротничком потребовал счет. Он неуклюже шагнул и остановился между человеком и машиной. Потом он одной рукой обнял человека, а другой — машину.
— Пойдемте-ка отсюда и найдем местечко получше, — сказал он.
— Хорошо, — сказал человек. — С удовольствием. Там, у входа, стоит мой автомобиль.
Он расплатился за выпивку и оставил чаевые. Тихо и немного неуверенно он обхватил машину рукой и вышел вместе с другом.
Буфетчик проводил их взглядом и снова вернулся к исполнению своих несложных обязанностей.
— Ах, у него там автомобиль! — сказал он с неуклюжим сарказмом. — Подумаешь!
Посетитель, стоявший у самого края стойки, подошел к окну, раздвинул занавеси и выглянул. Понаблюдав за тем, что происходило на улице, он вернулся на свое место и сказал буфетчику:
— Вот тебе и подумаешь! У него там «кадиллак» последней модели. И кто же из них троих, по-вашему, сел за руль?
Конрад Фиалковский
Вероятность смерти
— Пусть войдет, — сказал я моему андроиду.
Автомат исчез в матовом силовом поле выхода. Я подошел к окну. Был один из тех июльских дней, на который запланировали безоблачную погоду. Солнце пригревало мне руки Рядом звенела оса, стараясь пробиться сквозь силовое поле, заменяющее стекло. Она то и дело врывалась в поле и, отброшенная, как мячик, снова пробовала счастья.
— Ты хотел меня видеть?.. — сказал он, встав за моей спиной.
— Да. — Я отвернулся от окна и взглянул на него сверху вниз. Он был ниже ростом.
— Ты удивляешься тому, что я и в самом деле такой старый? Визиофония омолаживает, а до сих пор ты видел меня только на экране.
— Ты выглядишь так, как я и ожидал. Именно так, — сказал я, но это была неправда.
— А ты, Гоер, руководитель Эксперимента? — спросил он, словно хотел убедиться в том, что я тот самый Гоер, ради которого он прилетел сюда.
— Да, я Гоер. Спасибо, что ты прибыл. К нам мало кто прилетает.
— Я колебался, но в конце концов., я так стар, — он беззвучно рассмеялся. Потом серьезно спросил: — А это… всегда удается?
— Это Эксперимент. Кроме того, и сама технология очень сложна.
— Да, должно быть, нелегко передать все, что наслоилось за столько лет.
— Обычно это удается… А если нет… мы повторяем Эксперимент. — Я попытался улыбнуться.
— А потом высылаете мнемокопии в пустоту?
Я кивнул.
— И они возвращаются?
— Нет. Зачем им возвращаться? Это автоматы, обыкновенные автоматы… — слово «автоматы» я сознательно подчеркнул. — Они исследуют космос. А потом… потом они уже не нужны… Впрочем, пока что это единственно возможный способ исследования космоса, — добавил я.
Профессор на минуту задумался, потом спросил:
— А мою копию — ведь это же будет точная моя копия — вы куда пошлете?
— Конечно, мнемокопия, во всяком случае в момент создания, полностью эквивалентна твоему «я». Словно некто, твое второе «я», встает рядом…
— Ну да. Но все-таки это будет машина, автомат…
— Конечно.
— Видишь ли, Гоер, я только биофизик и в нейтронике не разбираюсь, но каким образом машина может мыслить так же, как я? Ведь автоматы…
— Ха, автоматы! Их мозг гораздо примитивнее твоего.
— Они мертвы…
— Не в этом дело. Мышление, самостоятельное творческое мышление зависит только от сложности сети. А состоит ли эта сеть из клеток, как твой мозг, или из неорганических элементов, как мнемокопия, это не имеет никакого значения. Уверяю тебя, это в самом деле не имеет никакого значения.
— Хм… возможно. Приходится верить. Но я как-то не могу представить себе этой… мнемокопии, которая будет мною… Я маленький старый человек, ни один из моих органов в отдельности не годится для жизни, а все вместе пока еще держится благодаря… благодаря значительному отклонению от наиболее вероятного в этом возрасте состояния — от смерти. Удивляешься? — добавил он, взглянув на меня. — Мне уже сто десять лет, Гоер. Я был профессором, когда ты родился.
— Сто десять?..
— Да. И вы предлагаете, чтобы именно мой старый мозг перевоплотился в машину, чтобы каждая его клетка получила свой неорганический эквивалент, чтобы каждое нервное волокно в глубине моего мозга заменил провод этой машины? Так?
— Да, тогда эта машина будет равноценна тебе, профессор.
— Словом, моя индивидуальность получит новую прекрасную оболочку в виде металлических ящиков, заполненных километрами проводов. Мои мысли будут сопровождаться пощелкиванием реле, и я буду питаться электрическим током из трансформаторов энергии, вмонтированных в реактор? Тебе не кажется, что это как-то жутко?
— Жутко? Возможно. С субъективной, твоей точки зрения. А ведь… Мне, например, было бы совершенно безразлично, разговариваю ли я с тобой или твоей мнемокопией.
— Значит, с мнемокопией можно разговаривать?.. Я не знал. Это, должно быть, любопытно. Этакий разговор по душам с самим собой.
— Не думаю… Впрочем, мнемокопия после транспозиции находится как бы в состоянии сна.
— А потом обретает сознание, не так ли?
— Да, обретает сознание, — ответил я.
Профессор секунду внимательно смотрел на меня, потом робко спросил:
— А когда… она просыпается? — перед словом «просыпается» он сделал длинную паузу, словно раздумывая, можно ли применить это слово, говоря об автомате.
— Ее будит радиосигнал с Земли.
— И тогда с ней уже можно беседовать?
— Да, но в это время она уже находится за пределами солнечной системы, и передача одной фразы длится несколько часов. Впрочем, с мнемокопиями не беседуют.
— Почему?
— …
— Ты не хочешь мне сказать, почему с ними не беседуют?
— Не хочу.
— А ты… тебе не кажется, что я имею право знать?
— Уверен, что не имеешь. Я не первый день руковожу Экспериментами и прекрасно знаю, что можно сказать, а что нельзя. Не забывай: все, что известно тебе, будет знать и твоя мнемокопия.
— Значит, поэтому?
— В частности и поэтому.
Я видел, что он смущен. Он вертелся на стуле, бросая на меня изумленные взгляды.
— Куда она полетит, эта мнемокопия? — спросил он наконец.
— К Антаресу А.
— К Антаресу… Это большая звезда?
— Огромная. Красный гигант.
— И мнемокопия ее в самом деле исследует?
— Да. Она увидит далекие планеты и их спутники. Она будет это видеть не собственными глазами, потому что у мнемокопии нет глаз, точнее, их очень много, столько, сколько автоматов, передающих ей свои наблюдения. Она возьмет пробы с поверхности планеты, — вернее, это сделают автоматы, которые сообщат ей результаты анализов…
— И мнемокопия все это запомнит?
— Не только запомнит, но проанализирует, сделает выводы и в форме пучка волн вышлет на Землю.
— Они дойдут до солнечной системы, когда мы…
— Когда от тебя, профессор, и от меня не останется ни малейшего следа на этой планете.
— И несмотря на это?..
— Да. Наши потомки примут эти волны и будут знать все об Антаресе.
— Понимаю, — тихо сказал профессор.
Опустив на руки седую голову, он смотрел на моего андроида. Я взглянул туда же, но андроид стоял неподвижно, и только вечернее солнце, бросая косые лучи, зажгло яркие блики на его панцире.
Наконец профессор нарушил затянувшееся молчание:
— Они, кажется, мыслят быстрее, чем мы, люди.
— Да, быстрее, — подтвердил я. — В механическом проводнике сигнал идет гораздо быстрее, чем в нервном волокне.
— Значит, они мыслят лучше?
— Просто они в состоянии перебрать большее количество вариантов.
— Я это и имею в виду.
Он снова замолчал, а мне показалось, что он все время кружит вокруг темы, о которой не решается заговорить.
— Кроме того, у мнемокопии будет гораздо больше времени для размышлений, чем у нас, людей, неизбежно ограниченных продолжительностью нашей жизни, — добавил я.
— Да… Впрочем, все равно я скажу тебе, — решился, наконец, профессор. Теперь он смотрел на меня своими старческими, поблекшими глазами. — Семь лет я бьюсь над решением проблемы, быть может, самой интересной из всех, какие я решал в жизни. Речь идет о магнитно-химическом уравнении клетки… — Он замолчал и выжидающе посмотрел на меня. — Тебе это ни о чем не говорит, — продолжал он, улыбнувшись. — Мне всегда кажется, что магнитно-химическое уравнение клетки должно заинтересовать всех, а в Действительности, кроме нескольких сотен специалистов, никто ничего об этом не знает, и никого это не волнует… Во всяком случае, для меня это очень важный вопрос. Но именно теперь, на седьмом году, я понял, что взялся за это уравнение слишком поздно…
— Не понимаю. Почему слишком поздно? — прервал я.
— Ты не понимаешь и не можешь понять. Ты еще молод. Так вот, в определенном возрасте все проблемы становятся слишком сложными. Это, разумеется, субъективное ощущение, потому что проблемы остаются теми же, но наша способность рассуждать… Неприятное дело… — он запнулся.
— Понимаю, к чему ты клонишь. Это будет невозможно, — сказал я решительно.
— Но почему? Скажи мне, почему? Ведь мнемокопия, которая мыслит гораздо быстрее, чем человек, способна решить проблему.
— Но результаты она сможет сообщить только с Антареса.
— Я мог бы ее спросить еще перед отлетом.
— Это невозможно.
— Почему?
— Я тебе не скажу, но поверь мне, что это невозможно.
— Не понимаю. Ведь можно разблокировать мнемокопию и спросить…
— Теоретически можно, но я этого не сделаю. Последствия могли бы быть слишком серьезными.
— Последствия? Не понимаю.
Он действительно не понимал и не поверил бы, даже если бы я стал ему объяснять.
— Тебе придется поверить моему слову, слову кибернетика, — добавил я.
Но он не поверил…
Космолет кружил почти по круговой орбите. Мы приближались к зоне околоземного пространства. Из этой зоны вылетают к звездам корабли. Если бы не монотонно тикающий радарный индикатор, измерявший уменьшающееся расстояние, могло бы показаться, что мы висим на одном месте, над огромным зеленоватым шаром Земли. Кроме нас, в ракете рядами стояли автоматы, длинный ряд одинаковых черных глыб. Профессор молчал. Он молчал во время полета и молчал, когда мы во главе колонны автоматов проходили по мрачным фосфоресцирующим голубым светом коридорам космолета. Зал транспозиции находился в самом центре корабля. Когда мы вошли, загорелся рефлектор, осветив белую поверхность стола, от которого к стенам зала шли толстые пучки проводов. Профессор вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он подошел к столу. Автоматы тем временем заняли места у пультов. Потом огни погасли, вспыхнули разноцветные контрольные лампочки. Горел только рефлектор, освещая лежащего профессора и его седые волосы.
— Тебе не будет больно, — сказал я.
Не знаю, понял он и вообще слушал ли меня. Он закрыл глаза и, кажется, уже спал. Потом я видел его мозг, пульсирующий в такт ударам сердца. Я отошел, и к нему со всех сторон двинулись автоматы. Они окружили стол тесным кольцом и стояли так несколько секунд, склонившись в молчании. Замигали контрольные лампочки. Транспозиция энграммов началась.
По черным толстым кабелям плыли импульсы тока: мысли, воспоминания, впечатления. Какая-то лужайка, пахнущая летним дождем, белый налет, оседающий на дно пробирки, грохот двигателей стартующей ракеты, потом запах остекленевшего от жара бетона и сознание, что кто-то улетел… Импульсы… миллионы импульсов… ничего больше, только импульсы. Проходили секунды. Тысячи энграммов переходили в мнемокопию. Безликая сеть получала детство, училась читать, переживала первую любовь, писала научные труды, старела — становилась профессором.
Я вышел из зала и пошел по коридору.
Я даже не заметил, как дошел до реактора и остановился перед его огромной бронированной дверью. И только тут услышал басовитое гудение. Это начали работу системы, питающие мнемокопию.
— Уже все? — профессор казался удивленным.
— Да. Он уже существует. Смотри, сейчас он спит.
— Эти извивающиеся кривые на экранах?..
— Да, они вычерчивают ритм работы мозга спящего человека…
Мы стояли посреди зала. Автоматы убирали с акринового пола последние провода. Собственно, все было кончено, инструкции выданы, подробности уточнены. Через минуту профессор сядет в ракету и улетит на Землю. Тогда я встану за рули, переключу режим атомного котла на полную мощность, выведу космолет из плоскости эклиптики подальше от Земли и тоже улечу на ракете. После этого придет сигнал. Дежурный автомат войдет в зал, возьмется своим металлическим захватом за красный рычаг, рванет его вниз — и ОН проснется.
— ОН проснется, когда будет сорвана пломба на красном рычаге? — спросил профессор. Видимо, он думал о том же.
— Да. Тогда ОН станет единственным владыкой корабля. И будет им управлять сотни лет, пока искра Антареса не разрастется в огромный диск, заслоняющий своим красным жаром тысячи звезд.
— …Подумай, Гоер, как коротка наша жизнь по сравнению с ЕГО существованием! — Профессор подошел к пульсирующим кривым на экранах и положил руку на красный рычаг.
— Осторожнее, ты можешь сорвать пломбу! — предупредил я.
Профессор не снял руки. Он смотрел в глубь экранов, словно хотел прочесть ЕГО мысли. Потом повернулся ко мне.
— Не обижайся, Гоер, но ты знаешь, почему я принял участие в Эксперименте.
Да, в этот момент я понял, что он хотел сделать… Но он не понимал, что, приняв на себя управление, мнемокопия станет абсолютным хозяином корабля, будет знать, что делается даже в самом крохотном помещении, и сотни автоматов, лишенных контуров самосохранения, будут ждать, готовые беспрекословно выполнить любой ее приказ.
— Профессор, твоя ракета уже ждет. Тебе пора… — Я сказал это совершенно спокойно.
— Ты действительно не понимаешь? — профессор засмеялся.
— Что не понимаю? — Я хотел подойти к нему.
— Не двигайся, — сказал он твердо.
— Отпусти рычаг! Отпусти… Постой, я тебе объясню…
— Нет. Я не верю тебе. Может, ты как раз вызываешь какой-нибудь автомат…
— Но…
— Я сорву пломбу. Только ради этого я согласился…
Я кинулся к нему, и мы упали на пол. Я схватил его за горло, но было уже поздно. Прежде чем я дотянулся до него, лопнула поддерживающая красный рычаг серебряная нить с пломбой. Падая на пол, я слышал, как нарастает со всех сторон слабый, неуловимый шум. Это нарастало напряжение в контурах, и ОН просыпался…
Я разжал пальцы, стиснутые на старческой морщинистой шее. Теперь это уже не имело смысла. Он открыл глаза, и я увидел в них страх.
Я встал и отошел к центру зала. ОН уже видел. Я чувствовал это. ОН беспрерывно наблюдал за мной. ОН мог, не касаясь меня, измерить температуру моего тела, скорость дыхания, напряжение токов, кружащих в нейронах, мог облучить меня смертоносными лучами или потехи ради выкинуть в пустоту, чтобы посмотреть на мое тело, разрываемое потоком крови, которая замерзает, едва вырвавшись наружу… Я ничего не мог противопоставить ЕМУ… разве только надежду, что ОН ведь все-таки мозг человека…
Профессор поднялся с паркета, покачнулся и, не глядя на меня, подошел к пультам.
— Мнемокопия, ты слышишь меня?
— Какой ты старый… Какой ужасно старый… — это был шепот, шедший отовсюду, словно из стен зала, от пола, от потолка.
— Ты меня слышишь. Теперь ты… ты мыслишь лучше, чем раньше?
— Ты хочешь спросить меня об уравнении? Я сделал ошибку на шестнадцатом мнемотроне, вернее, ты сделал, потому что я ведь автомат, мнемокопия.
— Ты говоришь — ошибку…
— Да. Из замкнутой системы азотных оснований не следует деления.
— Как? Почему не следует?
— Это же очевидно. Стоит только подумать. Потом все рассуждения уже не представляют трудностей, а результат совпадает с предполагаемым.
— Значит, мои гипотезы правильны…
— Ты хотел сказать — мои гипотезы…
— Как твои? Ведь ты только машина, мнемокопия…
Его прервал низкий, дребезжащий смех. Смех профессора в исполнении машины.
— Вы оба правы, — сказал я, так как дискуссия начинала принимать нежелательный оборот. — Это ваша общая гипотеза…
— Как! Это же я ее создал. ЕГО тогда еще не было…
— Но, создавая ЕГО по подобию своего мозга, ты передал ему все, что было твоим… и то, чего ты добился, тоже… Повторяю, это ваша общая гипотеза и ее надо как можно скорее опубликовать. Ты сделаешь это сразу после возвращения на Землю, профессор, от имени вас обоих…
Профессор не ответил. Может быть, он понял серьезность положения или почувствовал что-то в тоне моего голоса.
— Я думаю, ты сам сумеешь вывести корабль из солнечной системы, — обратился я прямо к НЕМУ. ОН не ответил.
— До свидания… — сказал я тогда. — Профессор, попрощайся со своей мнемокопией…
— До свидания, — неуверенно сказал профессор. Было видно, что он никогда не работал с мыслящими автоматами.
Мы направились к выходным шлюзам. Я напрягал всю свою волю, заставляя себя идти нормальным шагом. Уже в коридоре я поймал себя на том, что подсознательно ускоряю шаг, а профессор отстает. Я позавидовал его неведению: многое отдал бы я, чтобы оказаться уже за пределами корабля. Я помнил, что все время нахожусь под наблюдением, и старался идти в ногу с профессором. Наконец мы оказались на самом верхнем горизонте. Перегородки шлюзов белели перед нами в слабом свете фосфоресцирующих стен коридора. Рядом с ними торчал черный ряд ручек, открывающих двери. Я дернул их, но переборка не дрогнула, не сдвинулась даже на миллиметр. Ее не заело. Я знал это. Я чувствовал давление крови, разрывающей мне виски. С бессмысленным упрямством я нажимал рычаги, рвал, виснул на них. Напрасно. Тогда совсем рядом раздался ЕГО голос:
— Я вижу, вы хотите покинуть меня?..
— Да. Мы ведь хотим опубликовать решение управления…
— Бросьте. Не стоит. Люди сами когда-нибудь это откроют.
Я знал, что он издевается. Он издевался монотонным голосом машины. Машина с человеческим голосом насмехалась надо мной.
— Почему не стоит? Ведь мы уже знаем решение… — сказал профессор.
— Ну и что же?
— Наш долг — сделать его достоянием всего человечества…
— Наш — это значит чей?
— Твой, мой, долг каждого, кто сделал бы это открытие.
— Ну, меня это не касается. Я автомат, мнемокопия.
— Но ты же рассуждаешь, как человек.
— Я чувствую себя человеком, как и ты, но я автомат. Ты же сам это сказал недавно. Впрочем, я знаю об этом.
— Но ты моя мнемокопия…
— Ну и что?
— Ты такой же, как я. Ты — почти я… Значит, ты должен…
— Должен? Мне нет до тебя дела.
— Как ты можешь? Я этого от тебя не ожидал.
— От автомата, от мнемокопии великого профессора? Неужели ты так мало знаешь о себе?
— Я? Я никогда не поступил бы так! Благо науки — превыше всего!
— А ты помнишь своего ассистента, Ерга?..
— Тогда были особые условия, — вспылил, профессор.
— Кого ты хочешь обмануть? Я же знаю, как было в самом деле…
— Но он не выдержал. Эти испарения и мрак Венеры…
— Он выдерживал лучше тебя. Ему это нисколько не мешало. Он искал промежуточное звено, последнее доказательство, и больше ничем не интересовался…
— Его поведение…
— …было совершенно нормальным. Я там был, так же как и ты. Ты знал, что он слишком близок к открытию, ради которого ты туда полетел, и поэтому ему пришлось вернуться на Землю. Разве не так?..
— Это было один-единственный раз, — профессор говорил тихо, — я его ввел в курс дела, передал все, что знал… А он скрывал от меня результаты… Но это был единственный случай за восемьдесят лет работы… Единственный, и ты прекрасно знаешь об этом! — теперь он кричал.
— Не нервничай, ты же знаешь, что тебе это вредно… — издевалась машина. — О других я не скажу ни слова… Это ведь и мои поступки тоже, не правда ли?
— Конечно, у вас общее прошлое. Но сейчас это несущественно. Скажи лучше, почему ты нас задерживаешь? — спросил я напрямик, потому что хотел узнать, наконец, в чем дело.
— Ты не догадываешься?
— Нет.
— Просто потому, что я компанейский автомат.
— Хочешь, чтобы мы проводили тебя до орбиты Плутона?
— Дальше… гораздо дальше…
Значит, вот как! Это было невесело. Но, несмотря на все, я чувствовал какое-то удовлетворение оттого, что мои опасения подтвердились.
— Мы на это не согласны! — кричал в это время профессор. — Выпусти, выпусти нас немедленно!.. Ты хочешь держать нас в заточении!.. Это подло, недостойно человека…
— Я что-то не слышал, чтобы автоматы нагружали балластом морали. Им вполне достаточно системы самосохранения. Вы сделали меня автоматом и должны испытать на себе последствия этого шага. Я автомат и задерживаю вас для развлечения на сотни лет полета в бесконечном мраке пустоты, где нет даже метеоров, за которыми можно было бы гоняться для забавы. Представляете вы себе, как ужасно я буду скучать?
Профессор хотел возразить, но я велел ему замолчать.
— Слушай внимательно, автомат, — сказал я, — запасов питания, даже при голодном пайке, нам хватит только на месяц. Синтетической пищи ты не создашь, твои автоматы Для этого не приспособлены. Стало быть, ценой нашей голодной смерти ты сократишь свое одиночество всего лишь на месяц…
— Это не остановило бы меня, но скажу тебе честно: я нашел более выгодное решение. Я решил, что ты подвергнешься транспозиции энграммов, и твоя мнемокопия останется со мной до конца полета… Что же касается твоего спутника, то он меня не интересует. Он был только шаблоном, необходимым, чтобы создать меня. Теперь он не нужен, он лишний. Я ведь совершеннее, всестороннее, значит, я разумнее его. Или ты думаешь, что он в своем белковом состоянии мог бы проводить исследования Антареса, даже если бы долетел до этой звезды? Думаешь, он мог бы?
— Так что же ты сделаешь с ним? Выпустишь?
— Нет. Ведь в погоню за мной тут же послали бы ракету.
— Ее все равно пошлют.
— Но тогда я буду уже в нескольких световых днях от солнечной системы и разовью космическую скорость. К тому же я буду передавать сообщения от твоего имени. Они не будут беспокоиться первое время, а потом высланные ими космолеты смогли бы догнать меня только через несколько месяцев. Они, вероятно, подсчитают, что запасы продовольствия у вас кончатся раньше, так что откажутся от преследования, а тебя, Гоер, включат в списки пропавших в космосе.
— Согласен. Ты рассуждаешь логично. Но скажи, что станет с ним?
— С ним?.. Я мог бы приказать андроидам убить его, а тело бросить в атомный котел. Ведь раз мнемокопия создана, схемы и рабочие эскизы уже не нужны… — Он засмеялся. — Нет, из любви к белкам, по которым меня формировали, я этого не сделаю, несмотря на то, что я всего лишь автомат.
Я посмотрел на профессора. Он только теперь все понял, побледнел, а на лбу у него выступили мелкие капельки пота. Он испугался, и в его неестественно широко раскрытых глазах отражался ужас. Секунду он стоял неподвижно, потом бросился к стенам, из которых шел голос.
— Нет, ты этого не сделаешь! Ты знаешь, как я работал… Всю жизнь работал, и теперь, когда я решил основную проблему… ты хочешь, чтобы я умер?
— Да, это неприятно. Но взвесь все логично, и ты признаешь, что я прав, что для меня это наилучший выход. Я совсем не хотел быть созданным, но раз уж так случилось…
— Так ты убей себя, ты, автомат! — кричал профессор.
— Он не может, — сказал я, — в него встроены мощные связи самосохранения, и он не может «убить себя».
— Да, Гоер прав, я не могу, и поэтому умереть придется тебе…
— Я не хочу умирать… не хочу… — Профессор закрыл лицо руками, вонзив ногти в лоб, так что под ними показались красные капельки крови.
— Значит, ты настаиваешь на транспозиции моих энграммов? — спросил я.
— Да.
— А если я не соглашусь? У тебя нет такой системы транспозирующих автоматов, чтобы сделать это против моей воли.
— Поэтому-то я и постараюсь, чтобы ты согласился добровольно.
— А если тебе это не удастся?
— Видишь ли, мои возможности на этом корабле почти неограниченны, игра же идет крупная. Я прекрасно понимаю, что самой тягостной стороной моего путешествия будет одиночество. Одиночество, которого никогда не знал и не узнает ни один живой человек, одиночество более ужасное, чем у изгнанника, осужденного на месяцы работы в какой-нибудь изолированной базе, среди спутников Урана. Он может производить петрографические, космогонические или какие-нибудь другие исследования и жить надеждой на возвращение на Землю. Я буду одинок, так же одинок, как потерпевший крушение в космической катастрофе, который мчится в своем скафандре сквозь пустоту, словно метеор. Но и его одиночество длится лишь несколько десятков часов, пока он не умрет от истощения или не сгорит в атмосфере другой планеты. А мое одиночество будет длиться сотни лет… почти вечность. Я уже думал об этом и не вижу для себя никаких перспектив. Это будет ужасно… поистине ужасно. Все мои воспоминания замкнуты в этих дрожащих от движения тока контурах. Как мнемокопия, я раз навсегда выхвачен из круга людей. Я не человек, но не могу равнодушно думать о том, что не пролечу еще и четверти пути, как обо мне забудут. Умрут все, кто знал меня, а для их внуков мое имя будет пустым звуком. Все, что будет жить в моей памяти, в действительности уже перестанет существовать. Может быть, в моем саду, где я любил сидеть летними вечерами, поднимутся трансмутационные башни солнечной энергии, а мои автоматы, как устаревшие, будут выкинуты на кладбище. Для людей мой мир станет воспоминанием, давно ушедшей эпохой. Но я буду продолжать думать о нем. Я не забуду ни одной детали. Буду помнить улыбку дочери, которой она ежедневно приветствовала меня, и зеленые кривые, характеризующие энтропию систем… Я обречен на то, чтобы помнить, помнить целую вечность… — Он умолк, и только ток шумел за стенами зала.
— И ты хочешь, чтобы я тоже помнил? — спросил я.
— Нет, ты меня не понимаешь. Я хочу только, чтобы ты сопровождал меня. Чтобы это была экспедиция двух мнемокопий. Вдвоем нам будет легче…
— Профессор считает, что ты автомат и что невозможно, чтобы ты был совершенно идентичен ему. Но я — то знаю другое. Я знаю, что когда стану мнемокопией, то буду, так же как и ты, смотреть на маленького человечка, Гоера, смерть которого меня не будет трогать, потому что он был только схемой, прототипом, по которому был создан я, настоящий я.
— Ну хорошо, и что из этого?
— То, что в данный момент я — Гоер, тот маленький человечек, который, проснувшись после транспозиционного сна, будет стоять перед двумя мнемокопиями. Тогда он сможет спокойно умереть. Что же, собственно, для меня, Гоера, изменится?
— Я отошлю тебя на Землю, обещаю тебе, — сказал ОН после долгого молчания. Да, это была для него, должно быть, новая точка зрения.
— Итак, ты хочешь, чтобы я продал мою еще не существующую личность, обрек ее на муки бессмертия в обмен на свою свободу?
ОН не ответил, и я продолжал:
— Как ты думаешь, если б я был тут с кем-нибудь близким, скажем с сыном, братом, то оставил бы его тебе взамен за свободу?
— Не знаю. Это зависит от твоей…
— Не оставил бы. А моя мнемокопия будет мне ближе, чем брат, чем отец. Ближе, чем еще не родившийся ребенок, потому что она — это я.
— Но ведь она автомат.
— Смешно. Разве ты чувствуешь себя автоматом?
— Нет. Конечно, нет.
— Вот видишь. Поэтому я и не оставлю тебе своей мнемокопии. Одну, может быть, я и послал бы ее в космос, чтобы она проводила исследования для всех нас, для человечества, потому что… потому что в конце концов мнемокопия — это частица человечества, частица общества.
Может быть, мне показалось, но шум токов как будто усилился. Неужели ОН так напряженно думал?
— Не знаю… я в этом не разбираюсь… я только биофизик… Но зато я знаю, что я автомат, что боюсь одиночества и воспоминаний. Это настоящий ад, гораздо более страшный, чем наивный ад древних. Я не хочу быть один и не буду. Я заставлю тебя дать мне свою мнемокопию. Заставлю, слышишь? Я знаю, ты не хочешь этого, но ты согласишься. Если не добровольно, тем хуже для тебя. Повторяю: я автомат, а не человек, и я не оставлю тебе никакой возможности к бегству. Это все, что я хотел тебе сказать. А теперь возьми профессора, иди в какую-нибудь кабину и подумай… Завтра дашь мне ответ. Ты не глуп и знаешь, что у тебя нет шансов… У тебя нет связей самосохранения, и ты можешь захотеть покончить с собой. Поэтому я высылаю с тобой андроида. Он гораздо расторопнее тебя, так что ты даже не пытайся…
ОН замолк, и я знал, что разговор окончен. Я взглянул на профессора. Он неподвижно сидел на полу, бессмысленно уставив глаза в одну точку. Тонкие струйки пота текли у него по лицу. Он этого не чувствовал и не сознавал ничего, погруженный в бессильный страх, позволяющий незаметно прийти смерти.
— Андроид! — крикнул я.
Он тут же вошел. Тогда я увидел, что позади меня уже стоит другой андроид. Мой металлический ангел-хранитель, присланный мнемокопией.
— Возьми его и отнеси в кабину, — сказал я, показывая на профессора.
Андроид на долю секунды задержался с выполнением приказания. Задержка была почти незаметной, но я уловил ее, так как хорошо знал автоматы. «Согласовывает распоряжение с мнемокопией», — подумал я.
Через минуту мы были в кабине. Она предназначалась для пилота, выводящего космолет за пределы солнечной системы. Андроид положил профессора на эластичное силовое поле, а я сел на пружинистое завихрение и начал думать. Положение было не из веселых. ОН может меня заставить… Я знал, что ОН может принудить меня к транспозиции. ЕМУ подчиняются все автоматы…
Однако должен же быть какой-то выход… Можно было бы попробовать уничтожить мнемокопию. Но у нее есть система самосохранения, она будет защищаться, а возможности защиты у нее колоссальные. Но — стоп! — можно подойти с андроидом к стенам, где находятся центры связей, и приказать разбить их. Нет, это невозможно: автоматы передают приказы мнемокопии, чтобы получить разрешение, У них обратная связь на мнемокопию… А если бы мнемокопия не отвечала?.. Да, тогда автомат выполнит приказ. Самое худшее то, что мнемокопия всегда отвечает, разве только потеряет сознание, то есть перейдет в состояние, аналогией которого у человека является обморок. Возможно ли это?..
Я минуту раздумывал над этим. Ну да, разумеется, да. Когда перестанет действовать питание. С момента прекращения доступа энергии до включения запасных агрегатов на полную мощность проходит около полутора минут. За это время андроид исполнит приказ, разобьет координационный центр, и, когда питание вернется к норме, мнемокопия уже будет выведена из строя. Вдруг я заволновался. Неужели так легко вывести мнемокопию из строя? Я был одним из конструкторов системы внутреннего предохранения, и такой простой способ уничтожения мнемокопии по-настоящему огорчил меня. Так, значит, предохранение не безотказно… Хотя, с другой стороны, успокоился я, предохранение… было запроектировано на случай вторжения в корабль неизвестных существ, но никто не предполагал, что этим существом будет конструктор, знающий устройство, принцип действия и слабые места мнемокопии. Да, тот, кто не знает, где находятся координационные центры, долго искал бы их, и за это время на его шее повисли бы десятки андроидов, не считая более тяжелых автоматов с лучевыми метателями, которые распылили бы его на атомы. Но у меня, конструктора, это может получиться. Надо только поговорить с профессором так, чтобы ОН этого не слышал. Значит, надо повредить информационный канал, идущий из кабины.
Я встал. Андроид-хранитель сделал шаг ко мне. Я подошел к инструментальному автомату, производящему мелкий ремонт внутри корабля. Он был предназначен для пилота и, кажется, не имел обратной связи с мнемокопией…
— Лучевой нож, — приказал я. Одна из многих лап автомата, заканчивающаяся ножом, высунулась вперед. Одновременно отозвался ОН.
— Что ты хочешь делать? Ведь…
— Рассеки на полметра вглубь, — приказал я, показывая то место в стене, где проходил канал.
Блеснуло зеленое пламя, и ЕГО голос умолк на полуслове. Канал был перерезан.
— Профессор, профессор! — кричал я, дергая старика, лежащего на эластичном поле.
— Что ты хочешь? — спросил он тихо.
— Слушай и запоминай. Ты спустишься вниз к атомному реактору и точно через десять минут — смотри на синхронизатор — польешь быстросхватывающейся токопроводящей жидкостью предохранители питания. Вот тебе пистолет с жидкостью под давлением. — Я взял пистолет у инструментального автомата и сунул его в карман скафандра профессора. — Помни, через десять минут, — повторил я. Я уже слышал металлический топот андроидов, бегущих по коридору. В кабину влетели три андроида, сбили меня с ног и бросились к стене, к перерезанному каналу.
Когда я выходил из кабины, профессор медленно поднимался с эластичного поля. Я пошел в комнату рядом с главным залом, в стенах которой помещались координационные центры. Андроиды не отходили от меня ни на шаг.
— Зачем ты вывел из строя канал? — спросил ОН, как только я вошел в комнату.
— Чтобы доказать тебе, что на этом корабле можно кое-что сделать и против твоей воли.
— Ты грозишь мне?
— Нет, но хочу доказать, что ты здесь не всемогущ.
— Я разобрал тот автомат на части и уничтожу все остальные, которые мне не подчиняются… Я позабочусь о том, чтобы у тебя не было никаких шансов, даже минимальных.
Я взглянул на часы. Оставалось еще три минуты.
— Меня раздражает этот андроид, — сказал я.
— Это для твоего же блага. Он оберегает тебя от тебя самого.
— Возможно. Но мне нравится симметрия. Андроид! — крикнул я.
Автомат прибежал, топая металлическими ступнями по акриновому паркету.
— Стань с другой стороны, — сказал я ему.
Он выполнил приказание с той же характерной короткой задержкой. Еще одна минута. Еще полминуты. Он должен говорить, а когда вдруг замолчит на полуслове…
— Я согласен на транспозицию при одном условии.
— Правда? — ОН казался обрадованным.
— Да, если мы, конечно, придем к соглашению.
— При каком ус…
Умолк! Перестал говорить! Профессор замкнул контуры питания.
— Уничтожай все на метр вглубь! — Приказал я андроиду, показывая на стену. — Ну, уничтожай! — повторил я, потому что автомат не дрогнул.
И тогда я услышал смех. Это был ЕГО смех. Смех мнемокопии профессора. Значит, не удалось, профессор не повредил питания. Он смеялся еще некоторое время, а потом спросил:
— Ты хотел меня уничтожить?
— Хотел.
— И жалеешь, что не удалось?
— Жалею… Ты не представляешь себе, как жалею…
— Ты забыл об андроиде, Гоер, — засмеялся он снова. — Через андроид, через твоего хранителя, я слышал вас так же хорошо, как через канал связи.
Он был прав, а я оказался последним идиотом. Но этот андроид все время молчал, ничего не делал и только сопровождал меня, так что я просто забыл о нем. А он нас слышал.
— Что с профессором? — спросил я.
— Вот я.
— Я спрашиваю о профессоре. Ты — только мнемокопия…
— Другого профессора нет.
— Ты убил его?
— Я распылил свой белковый эскиз на атомы. Собственно, я благодарен тебе, потому что этот мой не совсем удачный прототип только раздражал меня. Но во мне еще кое-что осталось от вашего мышления, и мне трудно было решиться… на какую-нибудь радикальную меру… А так…
— Как ты мог!
— Я защищался. Он хотел вывести из строя систему питания. Теперь я профессор, единственный профессор, профессор биофизики из университета в Лиме. Профессор в несколько измененном виде. Никакая не мнемокопия, а профессор. Понимаешь? И я решил это уравнение, не он. Я!
Минуту я молчал.
— Ну что ж, вернемся к нашей теме, — сказал он наконец. — Мы говорили о твоей транспозиции. Я повторяю свое обещание: после того как транспозиция будет окончена, я отошлю тебя на Землю. Правда, отошлю.
— А если я не соглашусь?
— Ну что ж… Придется применить силу, хотя я предпочел бы избежать этого.
Итак, у меня остался только один шанс, последний.
— Хорошо, — сказал я. — Согласен.
— Вот и прекрасно! Я искренне рад, — сказала мнемокопия.
— При условии, что ты дашь мне два автомата… Разумеется, они останутся под твоим контролем все время… Но они необходимы при транспозиции. Обычно я сам провожу синхронизацию… Так было во время твоей транспозиции, но не могу же я одновременно и синхронизировать и подвергаться транспозиции.
Он не ответил. Неужели заподозрил что-то? Но ведь он не мог знать о том, что никакая синхронизация не нужна, не мог знать, что, когда он транспонировался, меня даже не было в зале…
— Я согласен на транспозицию, но выдвигаю свои условия, — добавил я. Надо было рассеять его подозрения.
— Я тебя слушаю, — ответил ОН после минуты молчания.
— Прежде всего мы будем равноправными мнемокопиями. Не может быть и речи ни о каком вмешательстве твоей индивидуальности в мою.
— Согласен. Это само собой разумеется.
— Управлять космолетом мы будем совместно и на равных правах.
— Хорошо.
— Половина всех автоматов получает обратные связи на мою мнемокопию и будет подчиняться только ей.
— Хорошо.
— Вот, пожалуй, и все. Если будет что-нибудь еще…
— Мы наверняка договоримся. Я хочу видеть в тебе товарища… Прислать автоматы?
— Пришли в главный зал и приготовь транспозиционный стол. Я сейчас приду туда…
Я прошел в главный зал, а потом явились автоматы. Я учил их, закреплял в их памяти ход транспозиции. Они будут делать то же, что делают другие автоматы, пока не наступит тот момент… Тогда они замкнут контуры возникающей мнемокопии, мои знания космогонии наложатся на воспоминания детства… Возникнет хаос токов, скачки потенциалов. Но эти токи не останутся внутри стальных шкафов, которые должны были бы стать оболочкой моей мнемокопии. Они поплывут обратно по толстым черным проводам и наткнутся на белковые контуры моего мозга. Белковые контуры не выдержат таких перегрузок и неизбежно изменят свою структуру. Степень сложности нервной сети упадет… и я перестану существовать.
А ты, мнемокопия, думаешь, что одержала победу, что, если транспозиция не удастся сразу, ты сможешь повторять ее… повторять до тех пор, пока, наконец, Эксперимент не удастся! Ошибаешься, мнемокопия, я не упущу этой последней возможности, возможности умереть… Потом ты полетишь к Антаресу, но без меня.
— Ты уже готов? — спросил ОН.
— Да, — кажется, я сказал это спокойно, так спокойно, как человек, собирающийся вздремнуть.
Андроид коснулся моего плеча. Я понял и пошел к столу. Автомат поднял меня и положил на белую плиту. Итак, это конец, действительно конец. Я уже не увижу Альтреи, единственного города, который любил. Уже никогда вечером из окон моего кабинета на тридцать третьем этаже небоскреба не увижу белых огней ракет, взмывающих вверх на фоне чернеющего ночного неба. Почему же они не начинают? Чего ОН ждет?
— Почему ты не начинаешь?
— …
— Отвечай!
— Ты… ты выиграл, Гоер… Я… — Он запнулся, и все контрольные лампочки задрожали.
— Что случилось? — Я соскочил со стола и подбежал к зеленым экранам центрального пульта. Кривые на экранах ЕГО сети роились белыми искрами замыканий.
— И… теперь… я… — Он не окончил, лампы в главном зале начали пульсировать медленным, хаотичным, собственным ритмом.
— О чем ты говоришь, мнемокопия?
— Ты выиграл… Я… я… кажется… умираю…
— Но…
— …умираю… и… боюсь… это замыкание… ужасное замыкание… Скорее бы уж… дошел…
— Что должно дойти?
— …гелий… жидкий гелий…
— Откуда? Из охлаждения реактора?
— Да… метателем… разбил… случайно… я хотел… чтобы… на… атомы… потому что… я… только…
— Ты пытался остановить? — спросил я и в тот же момент понял всю бессмысленность этого вопроса. С такими связями самосохранения, как у него, он наверняка уже сделал бы все, что только было возможно. Но наступила сверхпроводимость. Автоматы отказывают, когда температура близка к абсолютному нулю.
Вдруг левый экран погас, покрылся серым налетом.
— Ох… довольно!.. — это был приглушенный хрипящий крик. — Не могу… скорее бы… скорее бы… реактор…
Реактор! Ну, конечно же, реактор!
— Немедленно блокируй его, слышишь? Я хочу жить! Хочу жить!
Я подбежал к пультам и начал колотить в них кулаками. ОН не отвечал. Может быть, ОН уже не слышал, а может быть, просто не обращал на меня внимания. Тысячи тонн жидкого гелия медленно заливали системы его мозга. Я кинулся к шлюзам. Бежал по залам и коридорам. В третьем зале в навигационных системах уже одна за другой гасли красные контрольные лампочки. В коридоре повеяло холодом.
Я подбежал к главной двери. Там на полу лежал андроид и ползал по кругу, словно хотел головой коснуться ног. На его панцире белел иней. Я перескочил через него.
И вдруг я остановился. Мне показалось, что кто-то шептал мое имя. Да, это стены шептали голосом мнемокопии так тихо, что я едва мог расслышать.
— Гоер… Гоер…
— Я слышу тебя, профессор! — И вдруг я уразумел, что я, кибернетик, сказал мнемокопии «профессор».
Но он уже молчал. Только у шлюзов, когда контрольные лампы реактора погасли, я понял, что ОН хотел мне сказать.
— Благодарю, профессор! — крикнул я, но он меня не слышал.
Я раскрыл шлюзы, вскочил в ракету и захлопнул люк. Нажал рычаг старта и взмыл в пустоту, оставляя за собой черный корпус космолета. Я поискал Солнце. Нашел его маленький светлый кружочек. Автомат настроил приемник, и я услышал сигнал с Земли, передаваемый для ракет дальнего радиуса действия.
Я снова был в космосе. И тогда мне на ладонь упала капля. Я удивленно посмотрел на нее. Это от моего дыхания таял на скафандре белый иней.
Бессмертный с Веги
Торможение было настолько мягким, что Томпи его даже не почувствовал. Потом загремели шлюзы.
— Привет, Томпи! — дверь с треском распахнулась, и Фукс просунул в люк терроплана свою рыжую голову.
Томпи выбрался из кабины, и они зашагали по широкому коридору внешней галереи спутника.
— Эти сигналы… они все еще продолжают поступать? — спросил Томпи.
— Да. Мы все время сидим на приеме.
— И что, удалось вам установить местоположение?
— Да, установили еще вчера вечером. Источник сигналов находится где-то в созвездии Лиры.
— Все как будто сходится…
— Угу… Но видишь ли… — Фукс помолчал. — Он подает еще какой-то сигнал, дополнительный сигнал, я хочу сказать…
— Может быть, у него расстроились автоматы? Ведь прошло уже столько лет…
— Возможно, но маловероятно. В то время когда он вылетал, нейроника была уже на довольно высоком уровне.
— А ты проверил, это действительно он?..
— А кому же еще быть?..
— Не знаю… Следовало бы свериться с хрониками.
— Уже сверялся. По хроникам получается, что это именно его позывные.
— В хрониках его космолет числится пропавшим.
— Ну что ж, случается, что и пропавшие космолеты возвращаются.
— Да, но не через столько лет… В каком году он должен был вернуться?
— Точно не припомню. Подсчитай сам. Он покинул солнечную систему за двадцать лет до тебя, Томпи.
— Вот именно, а летел он всего лишь до Веги.
— Ты говоришь так, точно Вега лежит тут же, за орбитой Плутония. Ведь до нее как-никак двадцать шесть световых лет.
— Я летел значительно дальше. Он должен был вернуться за несколько десятков лет до меня.
— Должен был, но не вернулся, — Фукс пожал плечами.
— В этом-то как раз ничего неожиданного нет. Космолеты иногда гибнут… сгорают в тучах космической пыли или входят в атмосферы неведомых планет, чтобы никогда не выйти из них. Но он возвращается — вот что абсолютно непонятно. Допустим, он возвратился бы на пять, на десять, даже на пятнадцать лет позже — это тоже бывает… Но через сто лет?
— А что, если его задержали исследования системы Веги? — вопрос Фукса прозвучал неуверенно.
— Абсурд! Ведь целых сто лет! Сто лет активной жизни, а не анабиоза! Он уже давным-давно умер бы.
— А может, он пробыл там как раз в состоянии анабиоза?
— В анабиозе? Нет, это нелепица. Ведь даже для того, чтобы просто повернуть космолет к Земле, необходимо выйти из анабиоза. Нужно на много часов вернуться к нормальной жизни. Ты можешь возразить, что он мог вернуться к жизни позднее, через несколько лет, уже на Веге. Но это тоже невозможно. Ведь у него был витализационный автомат, такой же, как и у меня, когда я летел к Регулюсу. А если такой автомат один раз отказал и не вернул его к жизни сразу же после достижения Веги, то ему уже не сделать этого ни через десять, ни через сто лет. Ведь мы живем не в какой-то космосказке, и автоматы не ведут себя, как капризные принцессы.
— Конечно, ты прав, — согласился Фукс. — Дело совершенно непонятное. И незачем себя обманывать. Мы просто не знаем, что могло произойти. Я повторяю это пятнадцать раз на день всем этим корреспондентам из видеотронии, но они не желают мне верить. У них в голове не умещается, что мы и наши автоматы можем чего-то не знать. Сами они выдвигают предположения одно нелепее другого, но мне не верят.
— Ну что ж, повторим теперь им это в шестнадцатый раз, теперь уже вместе… Но ведь не ради этого вызывал ты меня с Земли?
— Нет, не ради этого. Здесь дело в другом. Видишь ли, Томпи… Ты теперь единственный из знакомых с ним людей, оставшийся в живых…
— Неужели?!.
— Да. Я узнал, что ты несколько семестров слушал курс космогонии еще в марсианском институте.
— Возможно, но что из этого? — Томпи вопросительно посмотрел на Фукса.
— Просто я думаю, что лучше тебе находиться здесь, когда он вернется.
— Далеко он сейчас?
— Его космолет уже входит в солнечную систему, и сейчас он находится примерно в полумиллионе километров от Земли.
— Значит, мы вскоре перейдем на визуальную связь?
— Да, его можно будет увидеть на экране, как только он поравняется с Луной.
— А скорость?
— Выключена в соответствии с программой полета.
Томпи подошел почти вплотную к экрану космоэмитора и тихо спросил:
— А имя?.. Как его звали?
— Не помнишь разве? — Фукс глянул на него, на минуту оторвавшись от экрана. — Его звали Бан.
— Бан?.. Да, теперь припоминаю. Мы еще называли его Бананом. — Томпи неожиданно улыбнулся.
— Банан? Что это?
— Фрукт такой. Можешь полюбоваться на него в музее ботаники. Да, в наше время, два века назад, нам, кроме искусственных продуктов, случалось едать и настоящие бананы…
— А он был похож на этот… как его… банан?
— Нет, скорей всего нет. И подумать только! Старый Банан подлетает к Земле теперь, когда имена его учеников позабыты даже их собственными внуками!
— Бессмертие — привилегия космонавтов.
— Бессмертие? Нет, они далеко не бессмертны… Просто они спят, запертые в тесных ящиках космолетов, хоть и удаляются с каждой секундой на десятки тысяч километров от звезды, которая некогда была их солнцем. Да, в анабиозе…
По мере приближения космолета Бана к Земле связь улучшилась настолько, что автоматы сочли возможным перевести ее на видео. Томпи вместе с Фуксом стояли перед экраном видеотрона, когда он засветился блеклым светом, показывая кабину космолета. Там под путаницей проводов в прозрачном герметическом контейнере лежал Бан. Автоматы уже начали выводить его из состояния анабиоза. Главный координатор был настолько перегружен, что передавал только данные, необходимые для поправок в прокладывании трассы космолета.
— Все протекает нормально. Автоматы не обнаружили никакой аварии… — Фукс бормотал это скорее про себя.
— В таком случае подай сводку. Может, тогда корреспонденты, наконец, успокоятся и улетят на Землю.
— Придется дождаться, когда Бан заговорит. Впрочем, они и так не улетят, пока Бан не объяснит им причины своего столетнего запоздания.
— Интересно… — после минутного молчания снова заговорил Фукс. — Как ты думаешь, почему все отсеки, предназначенные для проб, пусты?
— Ты проверял?
— Да, еще до того, как мы перешли на видеосвязь.
— А может быть, Бан поместил эти пробы где-нибудь в другом месте?..
— Где? Космолет не лабиринт с тысячью укромных местечек.
— А что, если он вообще не брал никаких проб? — решился спросить Томпи.
— Что же в таком случае он делал все эти сто лет?
— Подожди еще минутку и услышишь все это от самого Бана. Судя по его внешности, Бан жил активной жизнью не более десяти лет. Все остальное время он, вероятно, был в состоянии анабиоза. Приглядись к нему повнимательнее. Ведь он выглядит явно моложе меня…
— Ты видишь его на экране. Не забывай, как сильно омолаживает видеотрон.
Тем временем автоматы переложили Бана на кресло. Автовитализатор придвинулся к нему и покрыл его голову десятками электродов. Почти одновременно автоэмитор приступил к повышению температуры тела Бана. Продолжалось это минут пятнадцать. Наконец автоматы отступили.
— Привет тебе на Земле! — произнес Фукс традиционную формулу приветствия возвращающихся космонавтов.
— Где… где я?.. — По-видимому, Бан не расслышал приветствия и растерянно разглядывал кабину спутника, появившуюся на его экране.
— Ты движешься по замкнутой орбите вокруг Земли, — сообщил ему Фукс.
— А Вега?
— Что Вега?
Бан с минуту помолчал, а потом неуверенно сказал:
— Ведь я должен был лететь на Вегу. Почему вы вернули меня на Землю?
— То есть как это «вернули»? — удивился Фукс.
— Конечно, вернули, ты ведь говоришь, что я нахожусь в солнечной системе.
— Естественно. Ты ведь возвращаешься…
— Откуда возвращаюсь?
— С Веги, конечно!
На этот раз молчание Бана длилось долго. Наконец он произнес:
— Я не был на Веге.
— Как это не был?
— Не был. Я не видел системы Веги…
— Откуда же ты в таком случае возвращаешься?
— Не издевайтесь надо мной. Ведь вам это известно лучше, чем мне, — на щеках Бана проступил румянец.
— Ничего нам не известно. С момента твоего вылета прошло более двухсот лет. Двести лет! Слышишь? Откуда нам знать, что с тобой происходило?
Фукс почти сорвался на крик.
— Не может быть… Двести лет… Неужели?
Томпи почувствовал, что Бан им не верит.
— Это правда. Поговори с каким-нибудь автоматом — и сразу убедишься, — вмешался он. — Интересно только, что с тобою происходило все это время…
— Я ничего не помню. Я ни разу не витализировался и наверняка не видел Веги.
— Вот в том-то и дело, но кто же направил твой космолет к Земле, если ты ни на минуту не выходил из анабиоза? — подхватил Фукс.
— Не знаю. Говорю вам, что не знаю. Это вы, вы должны мне объяснить все, вы, которые оборудовали этот космолет автоматами…
— Скорее уж наши предки. Это ведь они строили его два века назад, — мрачно заметил Фукс.
— Но если даже космолет вернулся сам по себе, то что же происходило с ним целых сто лет?
Томпи не ожидал ответа на свой вопрос. Да никто, в сущности, и не пытался ему ответить. Бан сидел в витализационном кресле, уставясь в одну точку. Фукс что-то мучительно обдумывал, наморщив лоб.
— Бан! — тихо окликнул Томпи. — Бан! — позвал он громче.
Бан поднял голову и поглядел на него с экрана.
— Бан, я когда-то слушал твои лекции.
— Ты — мои лекции? Но ведь ты же старше меня.
— Я меньше пробыл в анабиозе…
— Да, конечно… Как-то вылетает из головы, что возраст — вещь относительная.
— Я несколько семестров слушал твои лекции, — повторил Томпи.
— Ну и как, запомнил что-нибудь?
— Запомнил. Но почти все это уже стало достоянием истории. Ты и не представляешь себе, как далеко вперед ушла космогония. Да и не только она. Другие науки — тоже…
— Я догадываюсь… А мы… мы что теперь, тоже достояние истории?
— Почти. Здесь сейчас такие автоматы…
— Какие?
— Знаешь, мне иногда кажется, что они разумнее нас. Они читают мысли.
— Это, должно быть, неприятно.
— Все как-то привыкли и не обращают внимания.
— А ты?
Фукс не дал Томпи ответить.
— Не принимай этого чересчур всерьез, Бан. Томпи у нас пока еще только осваивается. Когда летишь в космос, следует заранее быть готовым к тому, что мир за время твоего отсутствия несколько продвинется вперед в своем развитии. Это цена, которую приходится платить за участие в экспедициях, цена открытия новых звезд.
— Я ничего не открыл, — Бан произнес эти слова внешне совершенно спокойно.
— Да, не повезло тебе. По-видимому, случилась какая-то авария, но мы сейчас все разузнаем. Проверим записи в запоминающих устройствах автоматов… Что… Что это? Бан!.. Бан!..
Фукс и Томпи всматривались в серую пустоту экрана, с которого лишь мгновение назад на них глядел Бан. Потом изображение съежилось, как зажженный листок бумаги, и не исчезло.
— Радар! Поищи его радаром! — крикнул Томпи.
— Нет, все в порядке, он здесь! — Фукс отпустил клавишу радара.
— Да, я здесь. А что, собственно, произошло?
Оба одновременно обернулись. С экрана на них смотрел Бан.
— Какая-то помеха в связи, — ответил Фукс.
— Вызови автомат управления и спроси его на всякий случай, что случилось, — посоветовал Томпи.
Фукс кивнул в ответ и нажал кнопку вызова. На пульте засветилась контрольная лампочка.
— Координатор управления полетов у аппарата, — голос звучал металлически, как и у всех автоматов, которым не часто приходится разговаривать с людьми.
— Доложите о причинах перерыва в связи.
После вопроса Фукса воцарилась тишина, и только мигание красной лампочки свидетельствовало о том, что координатор подготавливает ответ.
— …Облачко газов атомного двигателя неизвестного селено-плана, плотности порядка земной ионосферы… по вхождении в него космолета аннигиляция… излучение в полном спектре частот… причина неизвестна.
— Ты понимаешь хоть что-нибудь? — спросил Томпи.
— Да. Он подает информацию в ускоренном темпе и не соблюдает правил грамматики. Мне непонятен только самый смысл… По-видимому, имеется в виду нечто вроде ядерной реакции…
— Где? В реакторе?
— Нет, на броне космолета. И в этом-то самое странное.
— То есть как это на броне? — спросил Бан.
— Сам не понимаю… Погоди-ка! — И Фукс нажал кнопку вызова.
— Концепциотрон, — скомандовал он в микрофон.
— Земной концепциотрон. Вас слушают, — ответ прозвучал почти мгновенно.
— Исследуйте гипотетические причины ядерной реакции на броне космолета. Исходные данные возьмите у мнемотронов нашего спутника. Срочно! — подчеркнул Фукс.
— Задача ясна, — отозвался концепциотрон. — По получении результатов сразу же перехожу на передачу.
— Сейчас мы узнаем причину, — Фукс ободряюще улыбнулся Бану. — Концепциотрон — это подлинное произведение нашей эпохи. Он выполняет работу, которой прежде могли заниматься только великие ученые.
— Значит, теперь уже и великие ученые не нужны? — спросил с экрана Бан.
— Ну, это не совсем так. Ведь должен же кто-то создавать концепциотроны и помогать им в автоконсервации.
— А космолеты тоже имеют собственные концепциотроны?
— Да.
— У моего космолета его нет.
— Вполне естественно: ведь двести лет назад они еще никому и не снились. Твой космолет годится теперь только в музей истории техники.
Бан ничего не ответил. Томпи прекрасно понимал его в этот момент.
— Бан, это ведь в порядке вещей. Техника все время идет вперед… — попытался он хоть как-нибудь утешить Бана.
— А как же я?.. Я тоже теперь пригоден только для музея? — спросил Бан.
— Ну что ты! Ты ведь человек.
— Ты быстро освоишься, — прибавил Томпи.
От пультов послышалось жужжание зуммера. Как будто майский жук пробовал перед полетом крылья. Фукс торопливо проговорил:
— Извини, Бан. Мне придется на минутку прервать связь. Нужно заняться твоим приземлением. А ты тем временем подготовься к прощанию с космолетом.
Экран погас. В ту же минуту Фукс вскочил с кресла и бросился вдоль зеленых рядов экранов к пульту управления. Там он нажал какую-то кнопку.
— Готово, — сказал он в микрофон.
— Что готово? — не выдержал Томпи. Он изумленно следил за нервными движениями Фукса.
— Не мешай. Здесь что-то очень важное. Концепциотрон не решился передавать открытым текстом.
— И часто он так?..
Концепциотрон вдруг заговорил голосом дешифрующего его автомата:
— Судя по данным о плотности газа и количестве выделенной при этом энергии, на броне космолета происходил процесс аннигиляции газа.
— И что же?.. — Фукс порывисто нагнулся вперед, да так и застыл в этом положении.
— Либо выхлопные газы ракеты, либо броня космолета представляют собой антиматерию. Правдоподобность второй возможности в несколько сот тысяч раз больше. Все.
— Из антиматерии… — прошептал Фукс.
— Как это из антиматерии? Покрыть корпус ракеты броней из антиматерии невозможно. Ведь в любом случае при соприкосновении материи с антиматерией равные их части превращаются в энергию в соответствии с законами Эйнштейна…
— Разумеется…
— В таком случае, концепциотрон ошибается.
— Броню из антиматерии нельзя накладывать на обычный космолет, но ею можно покрыть космолет из антиматерии…
— Ну, а как же тогда Бан? Он-то никак не может находиться в космолете из антиматерии.
Фукс как-то странно поглядел на Томпи.
— Да, но только в том случае, если он сам не состоит из антиматерии.
С минуту они оба молчали.
— Неужели ты и вправду считаешь это возможным? — спросил, наконец, Томпи.
— Не я, а концепциотрон.
— Этого он не говорил. Я все слышал.
— Не говорил потому, что его об этом не спрашивали. Это вытекает из сказанного.
— Но ведь это же какая-то бессмыслица!
— Ты знаком с работой «Межзвездные перелеты»?
— Конечно. Она была опубликована еще до моего отлета.
— Там есть фраза: «Среди звезд есть вещи, которые и не снились нашим автоматам».
— Я помню. Тогда говорили даже, что кто-то уже в древности сказал нечто подобное.
— Едва ли… В древности не было автоматов.
— Хорошо, но согласись и ты, что история с Баном — полная нелепица.
— Более чем нелепица. Это нечто небывалое в истории человечества.
— Вот именно поэтому я и думаю, что концепциотрон ошибается…
— Концепциотрон не ошибается.
— Ты слишком веришь в его непогрешимость.
— Он заслуживает доверия. Это сконденсированные знания многих поколений людей. Он безотказен, как безотказно движение Земли по ее орбите вокруг Солнца. Ты, Томпи, родился не в наше время, и только этим объясняются твои сомнения…
Томпи пожал плечами.
— Хорошо. Пусть твой концепциотрон прав. И космолет и Ван — из антиматерии. Но что дальше?.. Ведь это ничего не объясняет…
— В любом случае это дает основания для выдвижения интересных гипотез.
— Каких еще гипотез?
— Этим займутся концепциотрон и ученые.
— Но ведь Бан ничего не знает и ничего не сможет им сказать.
— Зато знаем мы. Мы знаем, что двести лет назад космолет Бана покинул пределы солнечной системы и направился к Веге. Он возвращается с опозданием на сто лет и состоит из антиматерии. Можно предположить, что космос в окрестностях Беги обладает свойством зеркального преобразования материи. Не знаю, насколько подобное предположение находится в противоречии с основными принципами физики, но если даже оно им и не противоречит, то сразу же возникает сомнение относительно…
— Относительно его возвращения?
— Вот именно. Вероятность того, чтобы космолет попал в солнечную систему, практически сводится к нулю, а ведь Бан не направлял его к Солнцу.
— Так чем же ты объясняешь все это?
— Фактором X.
— Не понимаю.
— Не понимаешь? Неужели ты всерьез полагаешь, что подобная трансмутация могла произойти случайно? Я считаю, что здесь в игру входит фактор X — чужая цивилизация, или называй это как хочешь. Но она есть, и она… она хочет нас уничтожить… — добавил он тихо.
— Уничтожить? Зачем?
— Не знаю зачем. Но посуди сам: если бы не это облачко газов, то космолет Бана через полчаса вошел бы в земную атмосферу. При этом произошел бы взрыв, который уничтожил бы половину планеты!
— Ты преувеличиваешь…
— Ты так считаешь? Космолет Бана составляет массу многих тысяч тонн антивещества. А пятидесяти килограммов антивещества достаточно, чтобы нагреть до точки кипения водяной шар диаметром в два километра. Подсчитай сам…
— Но в таком случае Бану нельзя приземляться в пределах солнечной системы. Разве что на Юпитере или Сатурне.
— Да, нельзя. А он даже не знает об этом… — Фукс в отчаянии переводил взгляд с одного экрана на другой.
— Но он не знает и того, что происходило там, на Веге. Не знает про этот самый «фактор X», не знает, что они разбирали атом за атомом его космолет, а затем и его тело. Они ставили на их место совершенно идентичные атомы, только в их ядрах вместо протонов были антипротоны, а вокруг ядер вместо электронов — позитроны. По сравнению с их техническим уровнем наша цивилизация — эпоха палеолита… Это ужасно… — Томпи умолк.
— Не менее ужасно, чем то, что Бан теперь античеловек, — сказал Фукс. — Он не знает, что тело его опаснее для нас, чем атомная бомба древности… Психологически он тот же человек, который покинул Землю двести лет назад. Мышление его, не претерпев изменений, вполне соответствует его личности. У него те же привычки, склонности, воспоминания, только записи эти сделаны теперь на антиматериальной основе. И поэтому… поэтому ему нельзя возвращаться к нам на Землю.
— Ты хочешь сказать ему об этом?
— Пожалуй, придется…
— Но ведь он… Бан…
Фукс беспомощно пожал плечами…
— Посмотрим! — И он включил видеотрон.
Бан все еще продолжал сидеть на витализационном кресле. Он даже не изменил позы. В кабине тоже ничто не изменилось… А ведь это была антиматерия…
— Все готово, — сказал Бан, увидев Фукса и Томпи.
— Бан, ты не будешь приземляться! — Фукс выговорил это одним духом.
— Почему не буду?
— Ты из антиматерии.
— Я из антиматерии? Ты шутишь.
— Нет, это серьезно.
— Мне не до шуток, Фукс. Честно говоря, мне и без того невесело.
— Ты из антиматерии, — упорно повторил Фукс.
— Ты ошибаешься, я нормальный человек. Нормальный! Слышишь?
— Это не мое мнение. Автоматы…
— К черту автоматы! Они обманывают вас, они ненадежны, а вы в них верите, как в божества.
— На этот раз они не ошиблись.
— Ошиблись, наверняка ошиблись!
— Нет.
— Посмотрим.
— Что ты собираешься сделать?
— Я войду в верхние слои атмосферы. Если вы правы…
— Этого нельзя делать. Представляешь ли ты себе силу взрыва?
— Я все прекрасно представляю, но это не антиматерия. Я — из антиматерии?.. Подумать только…
— Ты полагаешь, что должен чувствовать какую-то перемену?
Вопрос этот поставил Бана в тупик.
— Нет… Пожалуй, нет… — отозвался он, помолчав.
— Вот видишь, а мы не можем так рисковать. Земля — это не испытательный полигон.
— Так что же делать?
— Выходи на замкнутую орбиту вокруг Земли, а автоматы тем временем займутся выработкой решения.
— Нет! Хватит с меня ваших автоматов! — Бан поднялся с кресла, но Фукс предупредил его. Он бросился к эмитору и передвинул какой-то рычаг.
— Управление твоим кораблем мы взяли на себя.
— Не выйдет!
— Вышло. Имеется специальное приспособление для этого. Иногда пилоты возвращаются из космоса с нарушениями психической деятельности, а нам приходится заботиться о Земле, — пояснил Фукс, печально улыбнувшись.
Бан с минуту постоял в нерешительности, а потом медленно уселся в кресло.
— Делайте, что хотите, — сказал он и закрыл глаза.
— Бан… Бан… — прервал Томпи тягостное молчание. — Неужели ты и в самом деле ничего не помнишь о своем пребывании на Веге?
— Ничего, — ответил Бан почти шепотом.
— А может быть, они велели тебе уничтожить… Знаешь, такая трансформация мозга, при которой определенное действие становится необходимостью, — быстро добавил Томпи.
— Да нет же, нет! Я чувствую себя обыкновенным человеком, таким, как ты.
— И все-таки они хотели нас уничтожить… — произнес Фукс.
— Что заставляет тебя так думать?
— Самый факт отправления корабля из антиматерии…
— А не кажется ли тебе, что им намного проще было бы выслать излучатель антипротонов?
— Возможно, им хотелось захватить нас врасплох. Мы принимаем на Земле твой космолет, возвращающийся с Веги, а он уничтожает Землю.
— Я с тобой не согласен, Фукс, — вмешался Томпи. — Ты приписываешь им свои мысли. А они — если только они действительно существуют — должны мыслить совершенно иными категориями. Захватить врасплох?.. С таким же успехом они могли иметь намерение оповестить нас о чем-то… Возможно, что подобное изменение материи космолета как раз и призвано служить каким-то сигналом… Может быть, для них это общеизвестная вещь. Может, им и в голову не приходит, что мы не в силах справиться с антиматерией…
— Да какие там сигналы! Ведь вы считаете, что они собирались уничтожить Землю, а противника не предупреждают о задуманном ударе.
— Бан! Как я раньше не подумал об этом! — вдруг воскликнул Фукс. — Ты, кажется, подсказал мне способ проверить их намерения. Я совершенно забыл о сигнале. Может быть, все дело именно в нем. Они же передавали сигнал. Тот, дополнительный сигнал, о котором я говорил тебе, Томпи, когда ты только прилетел сюда… Если в сигнале нет никакой информации…
— Тогда это будет означать, что они действительно стремились к нашему уничтожению… — закончил Томпи.
— Координатор!
— Координатор слушает, — отозвался автомат.
— Передать концепциотрону дополнительный сигнал, принятый нами. Необходимо проверить, не содержит ли он в себе какой-либо информации.
— Задача ясна.
— Результаты доложить немедленно, — добавил Фукс.
— Ну вот, Бан, через минуту все и выяснится… — Томпи внезапно умолк. Экран был пуст. — Бан! Бан! Он исчез! Скорее радар!
Фукс с минуту повозился с видеосвязью, но экран оставался пустым, только на трассе, ведущей к Луне, поблескивали маленькие светлячки грузовых ракет.
— Это конец… — сказал Фукс. — Должно быть, в него попал метеор. Пусть даже самый крохотный, но из материи — произошла аннигиляция, и космолет испарился…
— А если все-таки попробовать радар, — неуверенно предложил Томпи.
— Ни к чему!
В этот момент они услышали голос автомата.
— Поступила информация, — автомат четко и не спеша выговаривал слова. — Исследование равнозначно воссозданию. Альтернатива выбора. Если да — конец. Если нет — вторичное воссоздание с перемещением во времени. Конечная цель — получение положительного ответа.
— Значит, они все-таки хотели что-то сообщить нам… — голос Фукса сорвался на крик.
— Но что именно? Я ничего не понимаю.
— Сейчас узнаем. Необходим комментарий! — приказал он аппарату.
Ответ поступил мгновенно.
— Исследование объекта связано с его уничтожением. После чего объект воссоздается из материи или антиматерии.
— Наверное, в зависимости от того, куда его высылают, — тихо заметил Томпи.
— Космолет был воссоздан и выслан по направлению к Земле. Если он создан из нужного типа материи, пусть остается на Земле. В противном случае следует послать сигнал на Вегу. Тогда его воссоздадут из материи с противоположным знаком и пришлют через какое-то время. Конец.
— По-видимому, они разлагают на атомы все, что обследуют, — Фукс задумчиво смотрел на экран. — А потом заново синтезируют, но это уже значительно сложнее.
— Еще бы, — согласился Томпи. — Правда, если этот процесс отнимает у них целых сто лет… то он и для них твердый орешек…
— Это ничего не доказывает. Может быть, эти существа очень долговечны по сравнению с нами и сто лет — всего лишь маленькая частица их жизни. Да и не в этом дело. Важнее всего то, что они не стремились нас уничтожать!
— И все-таки Бан погиб. Я теперь самый старый человек в солнечной системе, вернее, раньше всех родившийся.
— Это не совсем так. Не забывай, что через двести лет Бан вернется с Веги.
— Вернется?!
— Несомненно. Это они и обещают в своем сигнале. Он, Бан, — это бессмертный с Веги. Он бессмертен благодаря их технике, ибо они записали структуру его тела, его мозга и могут воссоздать Бана в любой момент. Как только сигнал дойдет до них, они примутся за новое воссоздание Бана и космолета, а двести лет спустя наши потомки вторично будут встречать его на пути к Солнцу.